Чтение 11–й страницы книги ~Бухенвальдский набат~

рядом с собой. Делать нечего: я сел.

Он заговорил по-русски:

- Вы, господин подполковник, не удивляйтесь, что я говорю по-русски. Я
много жил в вашем городе Ярославле. В прошлую войну был в плену и говорить
немного научился.

Я ничем не высказал ни своего удивления, ни любопытства, ждал, что
дальше будет. Он протянул большую сигару и, когда я взял ее в рот, услужливо
поднес зажигалку.

- Знаю, вам, русским, тяжело сейчас. Вот отправят в Германию, легче
будет. Так и с нами было в России. Мы тогда работали в слесарной мастерской,
там же и жили. Охранял нас один унтер-офицер. Но у него даже оружия не было.
Он и жил вместе с нами. Только мы вели себя иначе, чем вы. Мы никуда бежать
не собирались, не то что вы. Ведь вам доверять нельзя. Ваш уйтер-офицер был
очень хороший человек, он нам доверял, и мы в подарок ему изготовили много
слесарных инструментов.

Я заинтересовался: мой дядя после империалистической войны ходил по
Деревням как слесарь-жестянщик. Он мог лудить самовары и котлы, переделывал
ведра, устраивал замки и даже часы. Говорили, что он научился ремеслу от
пленных немцев, когда служил в Ярославле. А Ярославская губерния соседняя с
нашей Костромской. Не он ли, думаю, был тот самый унтер-офицер. Спрашиваю:

- Не помните ли, господин унтер-офицер, как фамилия вашего начальника?

- Чветков.

- Может быть, Цветков?

- Да, да, Светков!

- А звали Григорий?

Унтер был изумлен, он придвинулся ко мне вплотную и долго смотрел на
меня широко открытыми глазами. Наконец спросил:

- Откуда знаете?

- Да этот Цветков был моим родственником. И тут же, используя момент, я
приступил к расспросам: "Вы, господин унтер-офицер, загадочный человек:
приносите для пленных еду и их же избиваете. Как вас понять?"

Знаете, что он мне сказал? Он сказал совершенно убежденно:

- О, пленных надо бить, чтобы устрашить, а то они нас перебьют и
разбегутся. Вы, русские, такие... Но пленные - тоже люди. Их жалеть надо.

Тут уж мне нечего было сказать: он был совершенно убежден, что без
кулака и палки пленного нельзя держать в повиновении.

Мои слушатели смеялись и оживленно обсуждали эту историю.

- Иван Иванович, - обратился ко мне Жорка, а вы на фронте близко немцев
видели?

- В рукопашной был не раз, но об этом рассказывать сейчас не хочу. Мы
условились вспоминать смешное. Могу еще одну веселую историю рассказать. Как
я от немцев бегал. Хотите?

- Хотим!

- Давайте!

- Это было в июле 41-го. Дивизия отходила. Фашисты нашего отхода не
заметили, и у нас на участке было довольно тихо. Я выехал на машине в отряд
прикрытия. Не доехав километра от гребня высотки, где были наблюдательные
пункты наших артиллеристов, остановился, машину велел поставить в кустах.
Начинался день. В сторонке деловито дымили кухни. Тишина вокруг. Смотрю,
неподалеку горит мостик, переброшенный через ручей. "Кой черт, - думаю, -
его поджег? Как же наши повозки пройдут? Надо собрать людей и срочно
потушить". С этой мыслью я вышел на опушку леса. И вдруг на гребне высоты
послышались крики, появились немцы. Значит, наш отряд от прикрытия отошел.
Пока я размышлял, что делать дальше, слева от меня вышли из кустов 10-12
немецких солдат. Совсем близехонько, метрах в двадцати. Увидели меня,
остановились. На их лицах растерянность. А за ними выкатился из кустов
станковый пулемет и уставился дулом на меня. Я мгновенно понял, что спасение
- если и возможно - в выдержке, хладнокровии. Делаю вид, будто их не
замечаю. Несколько ленивых шагов вперед, чтобы выйти из-под огня пулемета. И
вдруг прыжок в придорожный кювет. Пригнулся, подобрал полы шинели и
припустил что было сил. Несколько секунд тишины, потом крики, стрельба,
взрывы гранат в том месте, где я прыгнул в канаву. Но ведь я не дурак - не
сидел там. Я развил такую скорость, какую и не подозревал в себе. В лесу
едва отдышался, сердце билось где-то в горле. Прохрипел шоферу: "Заводи!" -
и бросился на сиденье. А он спокоен: "Все в порядке, товарищ подполковник.
Готово!" "Подожди, а как же кухни?" - говорю. "А их забыли". - "Пойди
передай, чтоб немедленно снимались". А когда он сел в машину и посмотрел на
мои ободранные руки, исцарапанное лицо, перепачканные в глине шинель и
сапоги, мы оба расхохотались. Ехали и все смеялись. Может, от нервного
потрясения?

Последний вопрос я обратил уже к своим слушателям, и они живо и весело
откликнулись на него.

Так незаметно мы разговорились, а время между тем подошло к обеду...

Глава 5. То ли явь, то ли сон

Эту ночь я не спал. Осеннее ненастье накрыло гору Эттерсберг. За
отворенными окнами (а окна в бараках открыты всегда) шелестит дождь. Сегодня
утром я с трудом поднялся, с трудом выстоял аппель. Взыграли все старые
боли. Особенно болят верхние позвонки и от них и голова, и шея, и плечи, и
ключицы, и ребра, и все, все...

Здорово меня тогда шарахнул прикладом по шее фашистский солдат!

Это был ночной бой. И снова (в который раз!) прорыв из окружения...

Отступления, окружения, ночные атаки, прорывы, оборона и снова
отступления...

И так уже два месяца.

В тот раз, 25 августа 1941 года, где-то между Невелем и Великими Луками
мы должны были прорваться. Я бежал с винтовкой наперевес вместе с группой
бойцов. Кругом треск ружейной и пулеметной стрельбы, взрывы гранат. Кажется,
стреляют отовсюду, и каждый твой шаг - смерть.

Но о смерти думать некогда. Я бегу и вижу перед собой струйку
пулеметной рассеивающей очереди. Я знаю, что надо заставить пулемет
замолчать. И бегу, напрягая последние силы. Задыхаюсь, но бегу. Вдруг кто-то
оттолкнул меня в сторону так, что я наткнулся на других бегущих и едва
устоял на ногах, и трехгранный штык в то же мгновение вонзился в поясницу
фашистского пулеметчика. Страшный нечеловеческий крик покрыл звуки стрельбы.
Потом еще крик - это второй пулеметчик пал от того же штыка. Я увидел
сначала ногу в тяжелом сапоге, а потом и всего солдата - небольшого ростом,
с рыжими висячими усами.

Солдат даже штык не обтер от крови. Он выпрямился и, не взглянув на
меня, метнул вперед себя гранату и почему-то не побежал, а запрыгал туда,
где только что взорвалась его граната. А я побежал вслед за ним.

Но тут перед глазами закружился светящийся шарик. Пламя, грохот. Удар.
Это осколок гранаты впивается мне в живот. Но я еще бегу. Второй удар. по
левой ноге, повыше колена. Как будто ушиб камнем. Но я успеваю подумать:
"Это - пуля!" Нога тяжелеет, подгибается, в ней огневая боль, но все-таки
бегу, в кого-то стреляю. И вот тогда сильнейший удар где-то повыше
лопаток... И я падаю...

И вокруг становится тихо-тихо.

А когда открываю глаза, почему-то светит солнце. Почему солнце? Ведь
только что была ночь и грохот боя... И почему солнце такое равнодушное и
холодное, как луна? Я привык видеть солнце теплым и ласковым. И почему мне
так трудно повернуть голову? Туго стянутый шинелью и ремнями, я мерзну, но
не могу не только встать, не могу пошевельнуться. Ноги налиты свинцом, руки
не двигаются. Я могу только сжаться в комок, подобраться и так лежать,
сохраняя остатки тепла. Полусон, полуявь... У моего глаза колышутся сухие
травинки... По одной из них деловито поднимается вверх муравей. Вот он
перебрался мне на голову, ползет по щеке, щекочет. Пусть ползет, у меня нет
сил смахнуть его. Солнце начинает припекать. Глаза закрываются, и все
пропадает. Потом снова глаз видит в траве какой-то предмет. Он чуть
поблескивает синевой. Долго не могу понять, что это за предмет, потом
догадываюсь - револьвер. Чей он? Мой? И почему он валяется в траве? И снова
не могу понять, что же произошло и почему я лежу здесь.

Окончательно меня вывели из полусна приглушенный травой стук колес и
грубые мужские голоса: "Офицьер! Офицьер!" Надо мной нагнулись пожилые
небритые лица, потом чьи-то руки подхватили и положили на повозку. Где-то в
сознании мелькнуло страшное: "Плен!"-и снова стало темно и тихо...

Теперь в непогоду у меня ноет, скулит левая нога, и тяжелая боль
опоясывает плечи... Вот почему сегодня я оставлен на блоке.

Утром блоковый Вальтер сказал:

- Иван, сегодня ты не сможешь даже бинты перематывать. Останешься на
блоке. Будем надеяться, что эсэсовцы не дознаются...

У меня не было сил возражать. Я забрался, в самую дальнюю клетку в
спальне, накинул на себя два одеяла. Лежу, стуча зубами от озноба, и смотрю
в потолок. Этот потолок - доски третьего яруса... Я лежу, и мне кажется,
нары надо мной покачиваются, в голове стук колес, и сам я еду в поезде...

Да, да, я еду на фронт, лежу на полке и думаю. Я думаю: "Большинство
людей и сейчас не знает, что такое фронт. Вот ведь совсем недавно на
первомайском параде в Ленинграде я слышал любопытный разговор. В тот день
(кажется, в первый раз за всю жизнь) я был не участником, а только зрителем
и стоял в толпе. Молодые люди громко восхищались стройностью проходящих
пеших колонн. А когда на галопе пошла конная артиллерия, их восторгу не было
предела. Стук окованных железом орудийных колес, цокот конских подков,
выбивающих искры, лязг железных цепей, бренчанье конского снаряжения - все
эти звуки слились в один праздничный ритмичный звон, затопивший всю площадь.
Для меня все это было давно знакомо и привычно, и я больше наблюдал за
своими соседями. А они неистовствовали, кричали, махали руками, бросали
вверх кепки, подпрыгивали, и, обращая друг к другу восторженные лица,
восклицали: "Вот это здорово! Как на фронте!"