Чтение 11–й страницы книги ~Энкантадас или очарованные острова~

Я забыл упомянуть самое примечательное - рассказать о тех существах,
которые первыми приветствовали наше появление.

С десяток красивых перуанских собачек, покрытых мягкой шерстью,
завивающейся крупными кольцами, устроили радостный концерт, когда мы
подходили к берегу. Некоторые из них родились уже во время вдовства Хуниллы
и были прямым потомством той пары, которую привезли из Пайяты. После гибели
самой любимой собаки (что послужило для Хуниллы предостережением) она не
позволяла больше этим деликатным созданиям сопровождать ее во время
восхождений на скалы для сбора яиц и в других странствиях из-за всевозможных
опасностей, Подстерегающих путешественника внутри острова: каменистых круч,
волчьих ям, колючих кустарников, скрытых расселин и тому подобного. Поэтому
в результате выработанной привычки в то утро ни одна из собак не последовала
за Хуниллой, когда та вышла из дому, чтобы отправиться на другой конец
острова. Кроме того, душевное состояние и занятость своими мыслями помешали
ей позаботиться о них. Она так привязалась к этим созданиям, что в
дополнение к той влаге, которую они слизывали по утрам из небольших
углублений в скал ах, позволяла им разделять с ней содержимое тыквенного
сосуда, никогда не располагая сколько-нибудь значительным запасом воды на
случай продолжительной засухи, которая временами так беспощадно поражает эти
острова.

После того как по нашей просьбе Хунилла указала, что бы она хотела
захватить с собой - сундук, масло, не забыв про пять живых черепах,
предназначенных в благодарственный подарок нашему капитану, мы немедленно
принялись за работу и начали стаскивать все вниз по крутым покатым ступеням,
накрытым густой тенью. В то время как мои товарищи занимались погрузкой, я
оглянулся и заметил, что Хунилла исчезла.

Простое любопытство здесь ни при чем - нечто большее подсказало мне
опустить на землю черепаху, которую я нес в руках, и еще раз внимательно
осмотреться. Я вспомнил мужа Хуниллы, которого она похоронила собственными
руками. Узкая тропка вела в самую гущу зарослей. Я пошел по ней, словно по
узкому коридору лабиринта, и вскоре очутился на краю небольшой открытой
площадки, вырубленной в чаще.

Посередине возвышался Могильный холмик - голая кучка чистейшего песка,
совершенно не тронутого растительностью, похожая на конус, образующийся на
дне песочных часов, только что отмеривших положенную им порцию времени. В
изголовье возвышался крест, сделанный из голых сучьев, на которых все еще
болтались совершенно высохшие остатки коры. Его поперечная крестовина,
подвязанная веревкой, молчаливо реяла в неподвижном воздухе.

Хунилла полулежала, распростершись на могиле. Голова была низко опущена
и терялась в массе длинных распущенных волос индианки; руки, протянутые к
подножию креста, сжимали маленькое бронзовое распятие. Распятие, почти
потерявшее форму, напоминало старинный гравированный дверной молоток,
которым напрасно стучали в дверь. Хунилла не видела меня, и я, стараясь
действовать бесшумно, подался назад и вернулся к дому.

Хунилла появилась, когда мы были уже готовы к отплытию. Я посмотрел ей
в глаза, но не увидел слез. Весь ее облик был проникнут каким-то странным
высокомерием, хотя именно оно и выражало глубокие душевные переживания. Горе
испанца или индейца не допускает внешнего проявления. Чувство собственного
достоинства, брошенное оземь с высот, даже на дыбе утверждает свое
превосходство над земной мукой.

Маленькие шелковистые собачонки, словно пажи, стайкой окружали Хуниллу,
пока она медленно спускалась к берегу. Она взяла на руки двух самых
настойчивых и, лаская их, спросила, сколько мы можем захватить с собой.

Помощник капитана, командовавший шлюпкой, не был черствым человеком, но
во всех своих проявлениях, которые касались разрешения различных житейских
проблем вплоть до мелочей, неизменно придерживался чисто практической точки
зрения.

"Мы не можем забрать всех, Хунилла, - наши запасы на исходе, а на
погоду не очень-то можно положиться. Возможно, пройдет немало дней, прежде
чем мы доберемся до Тумбеса. Возьми тех, что у тебя на руках, но не больше".

Она вошла в шлюпку. Гребцы уже разместились на банках, за исключением
одного, который стоял наготове, чтобы оттолкнуть шлюпку, а затем прыгнуть
самому. С догадливостью, присущей своему роду, собаки, казалось, поняли, что
их собираются оставить одних на этом голом берегу. Шлюпка была с высокими
бортами, а ее нос сильно задирался кверху, поэтому животные, инстинктивно
избегая воды, сами никак не могли забраться в суденышко. Их неутомимые лапки
отчаянно скребли обшивку, словно она была дверью фермерского дома и не
пускала их внутрь, чтобы укрыться от непогоды. Суетливая агония тревоги.
Собаки не скулили, не визжали - они просились в шлюпку почти человеческими
голосами.

"Оттолкнуться от берега! Живо!" - заорал помощник. Шлюпка тяжело
заскрипела по песку, закачалась, быстро отошла, развернулась и начала
удаляться в море. Собачонки с громким лаем побежали вдоль кромки воды, время
от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на уходящую шлюпку, и снова
бежали вдоль берега. Если бы они превратились в человеческие существа, то и
тогда едва ли смогли бы лучше выразить свое отчаяние. Весла ритмично
взлетали в воздух, будто перья пары согласных крыльев. Никто не проронил ни
слова. Я посмотрел на берег, потом на Хуниллу, но на ее лице не было
написано ничего, кроме твердого и сумрачного спокойствия. Собаки,
примостившиеся у нее на коленях, тщетно лизали ее словно окаменевшие руки.
Она ни разу не обернулась и сидела совершенно неподвижно до тех пор, пока мы
не завернули за выступ берега и не оставили позади это зрелище и его звуки.
Хунилла, казалось, принадлежала к натурам, которые, пережив самую острую изо
всех смертных болей, остаются вполне довольными тем, что отныне судьбе будет
угодно обрывать одну за одной только более мелкие сердечные струны.
Страдания стали для нее необходимостью, поэтому мучения других существ,
ставших частицей ее души, благодаря привязанности или простой симпатии тут
же отзывались болью в ее сердце. Милосердие, заключенное в стальную оправу.
Душа, преисполненная земных скорбей, умеряемая хладом, нисходящим с небес.

Немногое остается добавить в продолжение этой истории. После
длительного перехода, мучимые то безветрием, то противными ветрами, мы в
конце концов добрались до небольшого перуанского порта Тумбес. Там капитан
собирался нанять новых матросов. Пайята была неподалеку. Капитан продал
черепаховое масло местному торговцу и, добавив к вырученному серебру
кое-какие средства, собранные командой, передал все это нашей молчаливой
спутнице, которая даже не подозревала, что сделали для нее моряки.

В последний раз одинокую Хуниллу видели, когда она отправлялась в
Пайяту. Она ехала верхом на маленьком сером ослике и пристально
всматривалась в бесформенное бронзовое распятие, лежавшее перед ней на
плечах животного.

НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ

В пещере мрачной той увидели, войдя,

Что на земле сидит проклятьем отягченный,

И мысли горькие рассудок бередят,

И патлы дикие, как ил грязны и черны,

На плечи свесились завесой непокорной,

Лицо скрывая; лишь одни глаза

Из темноты глазниц глядят ошеломленно.

К зубам прилипших губ бедняк не отверзал,

Как будто голод век его терзал.

Одет в дранье и жалкое тряпье,

Залатанное с помощью репьев,

Не в силах тело скрыть тщедушное свое.

Остров Худс и отшельник Оберлус

К юго-востоку от острова Кросмен расположился остров Худс, или, иначе,
Туманный остров Маккейна. С южной стороны в него врезается небольшая
бухточка, стиснутая стекловидными скалами, примечательностью которой
является широкая и плоская полоса берега, покрытая черной, грубо истолченной
лавой. Место называется Черным пляжем, или Пристанью Оберлуса, хотя ее
вполне можно было бы окрестить Пристанью Харона.

Эта часть бухточки именуется подобным образом в честь одичавшего
белокожего существа, проведшего там долгие годы и в лице европейца
продемонстрировавшего нецивилизованной округе такие дьявольские замашки,
какие невозможно сыскать даже в окружающем каннибальском мире.

Около полувека тому назад Оберлус дезертировал с корабля и очутился на
острове, упомянутом выше, который был тогда, как, впрочем, и в наши дни,
совершенно необитаемым. Примерно в миле от Пристани, впоследствии получившей
его имя, на дне долины или, вернее, широкой расщелины, где среди
нагромождения скал нашлось около двух акров довольно сносной почвы,
пригодной для примитивного земледелия, он выстроил себе берлогу из камней и
осколков лавы. Пожалуй, долина была единственным местом на острове, еще
пригодным для подобного применения. Оберлус преуспел в выращивании каких-то
вырождающихся сортов картофеля и тыквы, которые время от времени выменивал
на доллары или спиртное у не слишком-то разборчивых залетных китобоев.

Судя по рассказам, внешность его сильно пострадала от злобного навета
какой-то колдуньи; казалось, он приложился к кубку Цирцеи - настолько зверо-
подобным выглядело его тело, едва прикрытое рубищем. Кожа, обильно усеянная
веснушками, была вся сожжена и постоянно лупилась от непрерывного
воздействия солнечных лучей. Приплюснутый нос сильно искажал и без того
безобразные черты землистого лица. Густые волосы и борода напоминали
какую-то дикую, ядовито-рыжую растительность. Он поражал незнакомцев своим
видом, будто был созданием вулкана, он казался выброшенным на поверхность
тем же извержением, которое изрыгнуло на свет божий весь этот рстров. Когда,
свернувшись калачиком, он спал в своем уединенном лагере, затерянном в
горах, то, по словам очевидцев, его фигура, вся словно сшитая из лоскутков,