Чтение 11–й страницы книги ~Золотой храм~

вечернее небо. Кругом - тишина, храм Рокуондзи будто вымер.

Наконец я смог взглянуть матери прямо в глаза. Она широко улыбалась -
за гладкими губами блеснул золотой зуб.

- Так-то оно так, - ответил я, жестоко заикаясь, - но меня могут
призвать в армию... Меня могут убить...

- Ерунда. Если уж таких жалких заик станут призывать, значит, Япония
совсем до ручки дошла.

Я весь сжался и посмотрел на нее с ненавистью. Но заикающееся мое
лепетание звучало уклончиво:

- Да и Кинкакудзи могут разбомбить...

- Непохоже, что Киото вообще будут бомбить. Американцы, сдается мне,
решили оставить город в покое.

Я не ответил. Сгустившиеся сумерки делали двор похожим на дно моря.
Камни сопротивлялись-сопротивлялись, но постепенно утонули в тени.

Не обращая внимания на мое упрямое молчание, мать встала и принялась
бесцеремонно разглядывать дощатые стены моей кельи.

- Ужинать-то еще не пора? - спросила она.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что та встреча с матерью оказала
немалое влияние на ход моих мыслей. Именно тогда я понял, что мы с ней
существуем в совершенно разных мирах, и тогда же я почувствовал на себе
действие ее слов.

Мать принадлежала к той человеческой породе, которой нет дела до
красоты Золотого Храма, но зато она обладала чувством реальности,
совершенно мне недоступным. Она сказала, что Храму не грозит опасность
бомбежки, и, несмотря на все свои мечтания, я понимал: она, видимо, права.
Но если Храму не угрожала смертельная опасность, утрачивался самый смысл
моей жизни, рассыпался на куски весь созданный мною мир.

К тому же, должен признаться, честолюбивые замыслы матери не оставили
меня равнодушным, хотя я и ненавидел их всеми силами души. Отец никогда не
говорил со мной на эту тему, но вполне возможно, что втайне он вынашивал
те же планы, и именно из-за них пристроил меня в храм. Преподобный Досэн
Таяма был холост. Если учесть, что он и сам стал настоятелем Рокуондзи по
рекомендации своего предшественника, то почему бы и мне не добиться того
же?

Ведь тогда Золотой Храм будет принадлежать мне!

Душа моя пребывала в смятении. Когда новая мечта слишком уж тяжким
грузом ложилась мне на сердце, я возвращался к старой - о том, что
Кинкакудзи будет сожжен; если же эта картина распадалась, не выдерживая
трезвого практицизма материнских суждений, я вновь предавался честолюбивым
помыслам. Я домечтался до того, что сзади на шее у меня образовалась
огромная багровая опухоль.

Я с ней ничего не делал. Опухоль развилась, окрепла и стала давить мне
на шею сзади с тяжелой и жаркой силой. Ночами, когда мне удавалось
ненадолго уснуть, я видел сон, будто у меня на затылке родилось чистейшее
золотое сияние и медленно разливается, окружая мою голову светящимся
нимбом. Когда же я просыпался, ничего не было, кроме боли от зловещей
шишки.

В конце концов я слег в горячке. Отец настоятель отвел меня к врачу.
Хирург, одетый в обычный гражданский китель, с обмотками на ногах, назвал
мою опухоль банальным словом "фурункул".

Экономя спирт, врач накалил на огне свой скальпель и сделал надрез.

Я взвыл, чувствуя, как горячий, мучительный мир взрывается под моим
затылком, сжимается и умирает...

* * *

Война кончилась. Слушая в цехе, как зачитывают по радио императорский
указ о прекращении боевых действий, я думал только о Золотом Храме.

Едва вернувшись с работы, я, конечно же, поспешил к Кинкакудзи.

Щебень, которым была покрыта дорожка, ведшая к Храму, раскалилась на
солнце, и мелкие камешки то и дело прилипали к грубым резиновым подошвам
моих спортивных туфель.

В Токио, услышав о конце войны, толпы людей с рыданиями устремились к
императорскому дворцу; у нас, в Киото, было то же самое, хотя киотоский
дворец давно пустовал. Впрочем, в древней столице хватает буддийских и
синтоистских храмов, куда можно сходить поплакать по такому случаю. Я
полагаю, в этот день повсюду было полно народу. Только в мой Храм, кроме
меня, никто не пришел.

По пышущей жаром щебенке скользила лишь моя собственная тень. Я стоял с
одной стороны. Золотой Храм возвышался напротив.

Мне достаточно было раз взглянуть на него, чтобы понять, насколько
изменились наши отношения.

Храм был неизмеримо выше военного краха и трагедии нации.

Или делал вид? Еще вчера Кинкакудзи был другим. Ну конечно, избежав
угрозы гибели под бомбами. Храм вновь обрел прежний облик, словно
говоривший: "Я стоял здесь всегда и пребуду здесь вечно".

Дряхлая позолота внутренних стен, надежно покрытая лаком солнечного
сияния, лившегося на Храм снаружи, ничуть не пострадала, и Кинкакудзи
напомнил мне какой-то старинный предмет мебели, дорогостоящий, но
абсолютно бесполезный. Огромную пустую этажерку, выставленную кем-то на
лужайке перед пылающим зеленью лесом. Что можно поставить на полки такой
этажерки?

Какую-нибудь невероятных размеров курильницу для благовоний или
невероятных размеров пустоту. Но Храм аккуратнейшим образом избавился от
всех нош, смыл с себя самую свою суть и стоял теперь передо мной, до
странности пустой. Еще более странным было то, что таким прекрасным, как
сегодня, я не видел Храм никогда. Никогда еще он не являлся мне в столь
незыблемом великолепии, несказанно превосходившем и мое воображение, и
реальность окружающего мира; в его сегодняшней красоте не было ничего
бренного, преходящего. Так ослепительно Золотой Храм сиял впервые,
отвергая все и всяческие резоны!

У меня задрожали колени - я не преувеличиваю, - а на лбу выступил
холодный пот. Если после первой встречи с Храмом, вернувшись в свою
деревню, я представлял себе отдельные детали и общий облик Кинкакудзи как
бы соединенными некоей музыкальной гармонией, то теперь это сравнение было
неуместно: я слышал лишь полную тишину и абсолютное беззвучие. Ничто здесь
не текло и ничего не менялось. Золотой Храм навис надо мной звенящим
безмолвием, пугающей паузой в гармонии звуков.

"Наша связь оборвалась, - подумал я. - В прах рассыпалась иллюзия,
будто мы живем с ним в одном мире. Все будет как прежде, только еще
безнадежнее. Я - здесь, а Прекрасное - где-то там. И так будет теперь
всегда, до скончания века..."

Поражение в войне означало для меня погружение в пучину отчаяния - по
одной-единственной причине. Я и поныне как наяву вижу нестерпимо яркое
солнце 15 августа сорок пятого года. Говорят, в тот день рухнули все
ценности; для меня же, наоборот, возродилась вечность, воспрянула к жизни
и утвердилась в своих правах. Вечность сказала мне, что Золотой Храм будет
существовать всегда.

Вечность сочилась с небес, обволакивая наши лица, руки, грудь, погребая
нас под своей тяжестью. Будь она проклята!.. Да-да, в день, когда
кончилась война, даже в треске горных цикад я слышал проклятый голос
вечности. Она словно залепила всего меня густой золотистой штукатуркой.

В тот вечер, перед отходом ко сну, мы долго читали сутры, молясь за
здравие императора и за упокой душ погибших на войне. Все военные годы
священникам различных сект и религий предписывалось проводить службы в
обычных одеяниях, но сегодня Учитель обрядился в алую рясу, которая
столько лет пролежала без применения.

Пухлое, в чистеньких морщинках лицо настоятеля светилось свежестью и
довольством. В вечерней духоте шелест его шелковых облачений звучал
прохладно и отчетливо.

После молитв преподобный Досэн собрал всех нас у себя в кабинете и
прочел лекцию.

Темой ему послужил коан "Нансэн убивает кошку" из четырнадцатой главы
катехизиса "Мумонкан". Этот коан (встречающийся и в "Хэкиганроку" : глава
б3-я "Нансэн убивает котенка" и глава 64-я "Дз"сю возлагает на голову
сандалию") издавна считается одним из труднейших.

В эпоху Тан на горе Нанчуань жил знаменитый праведник Пуюаньчаньси,
которого по имени горы прозвали. Наньчуань (в японском чтении Нансэн).
Однажды, когда все монахи обители косили траву, в мирном храмовом саду
невесть откуда появился крошечный котенок. Удивленные монахи долго
гонялись за пушистым зверьком и в конце концов поймали его. Разгорелся
спор между послушниками Восточной и Западной келий - и те и другие хотели
взять котенка себе. Увидев это, святой Нансэн схватил зверька и, приставив
ему к горлу серп, сказал: "Если кто-нибудь сумеет разъяснить смысл этого
жеста, котенок останется жить. Не сумеете - умрет". Монахи молчали, и
тогда Нансзн отсек котенку голову и отшвырнул труп.

Вечером в обитель вернулся Дз"сю, старший из учеников мудреца.

Старец рассказал ему, как было дело, и спросил его мнение. Дз"сю тут же
скинул одну сандалию, возложил ее на голову и вышел вон. Тогда Нансэн
горестно воскликнул: "Ах, почему тебя не было здесь днем!

Котенок остался бы жив".

Вот, в общем, и вся загадка. Самым трудным считался вопрос, почему
Дз"сю возложил на голову сандалию. Но, если верить разъяснениям
преподобного Досэна, в коане не таилось ничего такого уж головоломного.

Зарезав котенка, святой Нансэн отсек наваждение себялюбия, уничтожил
источник суетных чувств и суетных дум. Не поддавшись эмоциям, он одним
взмахом серпа избавился от противоречий, конфликтов и разлада между собой
и окружающими. Поступок Нансэна получил название "Убивающий меч", а ответ
Дз"сю - "Животворящий меч". Возложив на голову столь грязный и низменный