Чтение 11–й страницы книги ~Тумак фортуны или услуга за услугу~

Господа, покупайте акции АО "МММ"! Акции АО "МММ" абсолютно ликвидны.
Дни котировок акций каждый вторник и четверг. Покупайте, господа, не
прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере.

Не хотите? Ну и хрен с вами.
-==Глава одиннадцатая==-

На больничном провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать
меня в свою клинику, но я не дался. Ишь, чего надумала! Меня -- да на
больничную койку, как древнего деда-маразматика какого-нибудь! Дудки всем
вам, а не больница, ясно?

Оказалось, что мне еще крупно подвезло: черепок-то мой вовсе не
треснул, как на то шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все
на месте осталось, ничего не оторвалось, не отвалилось. Вот только зубов
моих сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно, но хреново,
это уж можете мне поверить. Однако не в зубах счастье, и даже не в их
количестве, -- самоуспокаивал я себя, пока бока на койке пролеживал да
манную кашку, что мне Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся
зубья виртуозно процеживал. Зубы-то мы и вставить можем, ежели надобность
такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки.

А тут и двадцать третье февраля мимо пролетело, праздник наш мужской,
всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки,
что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей
дурости. Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем,
не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне
б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там...

Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба бессловесная,
в рот воды набравшая. Сильно на меня тогда Светка осерчала за все мои
хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и
достижения консенсуса, понял я, что ничегошеньки-то она и не знает об
истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей
внутрисемейной экономики, ни о выигранных мною пари, ни о том, что меня
начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно же, не могла. Блажь,
говорит, да дурь одна у тебя в башке, и ветер в ней сквозит, и мозги,
говорит, у тебя все иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа
жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский стадион, где
одни кретины и бомжи безработные кучкуются. Словом, вылила она на мою
побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом
ничего, остыла, пошла на мировую, даже пожалела. Я же чувствовал себя
последним болваном, потому как таковым на деле и оказался. Жалко мне стало
мою ненаглядную женушку, покаялся я в своих грехах явных, неявные же,
покумекав, решил гласности не предавать. Незачем рану бередить. Не пойман,
как говорится, не вор.

К концу недели я уже пришел в норму. По крайней мере, мне тогда так
казалось. Башка гудеть перестала, кости больше не ломило, да и синяки,
поначалу сизо-багровые, местами с кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи
репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли, рожи
умные состроили, пошушукались -- и выпихнули меня на работу. Мол, нечего,
Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну пускать, пора, мол, и
честь знать -- шуруй-ка ты на свой родной завод, экономику отечественную
поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не
покладая рук, на благо государства, дабы обратно шерстью не обрасти и в
деградацию не впасть.

В понедельник поковылял я на работу. Цех встретил меня дружно и как
героя. Колян, бригадир наш, молча пожал мне руку, критически оглядел мою
персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою.

-- Напугал ты нас, Василь Петрович, до чертиков напугал. Как же это
тебя угораздило, а?

Я развел руками.

-- А хрен его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово --
баба.

-- Может, морду кому намылить надо? Это мы в миг организуем, только
намекни.

-- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное
гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче.

-- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись,
вноси посильный вклад в строительство светлого будущего.

Я и пошел. Встал к своему станочку многострадальному и по уши увяз в
работе, по которой, если уж говорить честно, за неделю порядком
истосковался. Оглянуться не успел, как вижу, друганы мои меня на перекур
кличут.

Закурили. За жизнь, за то за се погутарили, лясы друг дружке поточили.
А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает.

-- Как со смены домой прихожу, он сразу прыг ко мне на колени и на
чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес?

-- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил.

-- Какой на хрен бизнес, отвечаю, -- продолжал вешать лапшу на уши
Вовка. -- Я потомственный пролетарий, сечешь? ни к каким бизнесам отродясь
отношения не имел, потому как считаю все это дерьмо самой натуральной
идеологической диверсией. Не хватало еще нам, трудягам, памперсами на углах
приторговывать! А он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с издевочкой:
хау а е бизнес, Вольдемар?

-- Врешь! -- снова подал голос Григорич.

А тут как раз и я подкатываю.

-- Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем,
что ли?

-- Кой черт о племяше! -- почему-то взбеленился Вовка. -- Я о своем
коте толкую, сечешь?

Я оторопел.

-- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам
заколачиваешь?

-- Вот и я о том же... -- встрепенулся было Григорич, но Вовка так
свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга.

-- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь, Василий, что кот мой год
цельный у моей сеструхи жил, вот и поднатаскался во всяких там языках
иностранных. Она ж у меня замужем за мафией, сечешь?

Григорич, с опаской глядя на Вовку, как-то бочком, бочком засеменил к
выходу. Я же остался с этим бугаем один на один.

-- Ага, теперь понял, -- говорю, -- ежели за мафией, тогда все ясно.
Так бы сразу и сказал. Все, вопросов больше не имею. Баста.

Однако этот тип каким-то подозрительным инквизитором продолжал коситься
на меня.

-- Да ты, Василь Петрович, гляжу, не веришь мне? -- навис он надо мною,
угрожающе пуская слюну.

-- Верю, Вовец, верю, -- поспешил я заверить Вовку, этого громилу с
куриными мозгами. -- Обычное дело. Кот по-аглицки балакает -- что ж тут
такого? Всяко на свете случается.

-- Кончай перекур! -- гаркнул откуда-то Колян. -- По коням, мужики,
работа, она хоть и не волк, а все ж таки ждать не любит.

Окрик бригадира подействовал на Вовку все равно как острый шип,
воткнутый в туго накачанный автомобильный баллон: он тут же выпустил пары,
сник и присмирел. Я же, воспользовавшись моментом, сиганул на свое рабочее
место и заступил на пост у станка. Хрен его знает, может быть, этот убийца
за своего мафиозного кота кадык вырвет и даже не поморщится?

В обеденный перерыв вся бригада скучковалась вокруг нашего бригадира.
Колян о чем-то пошушукался с Григоричем, покосился на меня с эдакой хитрецой
в своих проникновенных глазах и торжественно возвестил:

-- Василь Петрович, мы тут посовещались с коллегами и решили. Надобно,
понимаешь ли, отметить твое возвращение в родной коллектив. Без перепою, а
так, с леганцой, чисто символически, для поддержания бодрости духа и
укрепления коллективистских начал. Ты как, Василь Петрович, даешь добро?

И тут у меня в мозгу возник какой-то вредоносный туман.

-- Не, мужики, я пас.

Поначалу мне показалось, что у меня что-то такое с ушами случилось --
такая вдруг гробовая тишина наступила. Кореша мои застыли подобно экспонатам
в кабинете восковых фигур мадам Тюссо. Да и сам я чувствовал, что мир вверх
тормашками кувырнулся. Слова, сорвавшиеся у меня с языка, прозвучали под
высокими сводами нашего цеха как неслыханное, несусветное кощунство. Но
самое ужасное было в другом: я вовсе не собирался их произносить, они
вырвались у меня сами, помимо моей воли.

Те, кто стояли ко мне ближе всех, стали опасливо от меня отодвигаться,
словно был я каким-нибудь зачумленным или прокаженным.

Колян внимательно, участливо, с болью в прозорливых глазах пялился на
мою персону, на сократовском лбу его обозначилась глубокая мучительная
складка. Колян напряженно думал.

-- А ну-ка, мужики, -- сказал он наконец. -- оставьте нас тет-а-тет.
Нам с Василь Петровичем кое-что обтолковать надобно.

Народ, угрюмо ворча, начал потихоньку рассасываться. Когда вокруг нас с
Коляном не осталось никого, бригадир в упор уставился на меня и учинил мне
допрос с пристрастием.

-- Васька, говори как на духу: ты чего, зашился?

Я отчаянно мотнул головой.

-- Я что, похож на придурка?

-- Тогда в чем дело, сынок? Что там у тебя стряслось? -- по-отечески
наседал Колян.

-- А я почем знаю! -- истерически завопил я. -- Оно как-то само
получается.

Колян нахмурился.

-- Ты погоди, Василь Петрович, не ерепенься. Дело-то, чую, серьезное.
Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал?

-- Н... не знаю, -- всхлипнул я, сникнув душой и телом. -- Вроде бы не
завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно околдовал