(Дальнейшее развитие событий это подтвердило; она рассталась с сыном и под
разными предлогами всегда жила вдали от него.) А ведь какая-нибудь женщина
могла бы полюбить меня так же, как любила Вильнава жена. Во время процесса
мне часто приходилось с ним встречаться. Чем он был лучше меня? Довольно
красивый мужчина. В кем чувствовалась порода, но, должно быть, он был
недалек, - это доказывается его враждебным отношением ко мне после
процесса. А ведь я даровитый человек. Будь возле меня в ту пору любящая
женщина, - каких только высот я бы не достиг! Но ведь одинокий человек не
может всегда хранить веру в себя. Нам надо, чтоб возле нас был свидетель
нашей силы - кто-нибудь, кто ведет счет нанесенным ударам, отмечает удачи,
неудачи и увенчивает нас лаврами в день победы, - как когда-то в школе, в
день раздачи наград, получив похвальный лист и стопку книжек, я искал
глазами маму в толпе родителей, и под звуки военного оркестра, игравшего
туш, она мысленно возлагала да мою головенку, остриженную под машинку,
золотой лавровый венок.
заметил это; первым признаком этого упадка была ее неожиданная
привязанность к черной собачонке, которая всегда неистово лаяла, как
только я приближался. Всякий раз когда я навещал маму, у нее только и
разговору было, что об этой собачке.
спасти меня на решающем повороте моего жизненного пути. У мамы был один
порок: она слишком любила деньги, и этот порок я унаследовал от нее, -
сребролюбие у меня в крови. Мама, конечно, всячески уговаривала бы меня не
бросать адвокатуры, которая дает мне "хорошие деньги". А ведь я мог бы
стать литератором, меня усиленно приглашали сотрудничать и газеты и все
толстые журналы; на выборах левые партии предлагали мне выставить свою
кандидатуру в парламент от округа Ла-Бастид (человек, который после моего
отказа дал согласие баллотироваться, прошел без труда), - но я поборол
свое честолюбие, потому что хотел "зарабатывать хорошие деньги".
расстанешься с провинцией; меж тем женщине, которая любила бы меня, была
бы дорога моя слава, и она убедила бы меня, что искусство жить состоит в
том, чтобы жертвовать низменными аппетитами во имя высокой страсти. Дураки
газетчики поднимают шумиху и выражают притворное негодование по поводу
того, что тот или иной адвокат, став депутатом или министром, извлекает
кое-какие мелкие преимущества из своего положения. А лучше бы господа
борзописцы выражали свое восхищение твердостью выдающихся людей, которые
сумели установить разумную иерархию в мире своих страстей и предпочли
славу политического деятеля самым прибыльным судебным процессам. Если б ты
любила меня, ты исцелила бы меня от глупой алчности, которая выше всего
ставит непосредственную выгоду, заставляет гоняться за мелкой, жалкой
добычей - за гонорарами и пренебрегает "тенью могущества". А ведь не
бывает тени без реальности, тень - это часть реальности. Но куда там! У
меня оставалось одно утешение: "зарабатывать хорошие деньги". Идеал любого
лавочника!
годы. Вас одолевает безумное желание выманить их у меня. А мне невыносима
мысль, что они попадут в ваши карманы, хотя бы после моей смерти. Я ведь
говорил в начале своего письма, что хотел принять кое-какие меры, и вам бы
тогда ничего не досталось. И тут же я дал тебе понять, что я отказался от
этой мести. Но говорил я так, не зная, что в моем сердце ненависть - как
море: есть у нее свои приливы и отливы. Отхлынет она - я смягчаюсь. А
потом снова прилив, и мутная волна захлестывает меня.
попытку обобрать меня ради Фили и когда я видел, как вся семья собралась у
двери в кружок и следит за мной, меня преследует картина будущего дележа
моего наследства. Вот-то поднимется драка! Вы, как собаки, начнете
грызться из-за моих земель, из-за акций и прочих ценных бумаг. Земли вы
получите. А вот ценных бумаг уже нет. Да-с, те самые ценные бумаги, о
которых я упоминал в начале письма, - фью! Нет их, проданы на прошлой
неделе! И хорошо я сделал, что сбыл их с рук: с тех пор курс бумаг на
бирже падает с каждым днем. Все корабли идут ко дну, лишь только я убегаю
с них. Я никогда не ошибаюсь. Теперь у меня миллионы, миллионы чистоганом!
Вы их тоже получите... Получите, если мне это будет угодно. Но бывают дни,
когда я говорю: "Не достанется вам ни гроша!"
останавливаетесь на площадке, разговариваете, не боясь разбудить меня (у
вас уже решено, что я оглох); сквозь щель под дверью вижу свет от
зажженных свечей. Узнаю фальцет вашего милейшего Фили (у него как будто
все еще ломается голос), и вдруг раздается приглушенный женский смех,
фырканье, кудахтанье. Ты их журишь: "Перестаньте, как не стыдно! Он же не
спит!" Ты подходишь к моей двери, прислушиваешься, смотришь в замочную
скважину. Меня выдает лампа. Ты возвращаешься к своей стае и, должно быть,
шепчешь: "Не спит еще! Подслушивает". Все уходят на цыпочках, Опять
скрипит лестница, потом одна за другой затворяются двери. В пасхальную
ночь в доме собрались супружеские пары нашей семьи. И ведь я мог бы стать
живым стволом нашего генеалогического древа, тесно связанным со своими
молодыми отпрысками. По большей части в семье любят отца. Но ты была моим
врагом, и дети оказались во вражеском стане.
писать, нет сил. Однако в постель я не лягу. Терпеть не могу лежать в
постели, даже когда здоровье этого требует. Зачем прятаться от смерти,
притворяясь покойником. Мне кажется, смерть не посмеет прийти, пока я
держусь на ногах. Чего же я боюсь? Страданий, мучительной агонии,
предсмертной икоты? Нет. Но ведь смерть - это небытие, ее можно выразить
лишь знаком отрицания - минус.
7
Атмосфера в доме создалась тяжелая. Ты была глубоко равнодушна ко мне и ко
всему, что меня касалось, а поэтому не страдала из-за этой атмосферы, - ты
просто ее не замечала. Да меня почти никогда и дома не было. Утром я
завтракал один и в одиннадцать часов уезжал в суд. Меня поглощали дела,
семейным радостям я мог бы посвящать очень немного времени, но и это время
я, как ты, конечно, догадываешься, тратил на удовольствия совсем иного
рода. Почему же меня соблазнял самый грубый разврат, лишенный всего, что
обычно служит извинением распутству, сведенный к самой неприкрашенной
мерзости, без малейшей тени чувства, без малейшей, хотя бы притворной,
нежности? Ведь мне не трудно было бы заводить романы, которые вызывают в
хорошем обществе восхищение. Разве адвокату, и к тому же еще довольно
молодому, не приходится сталкиваться с соблазнительными просительницами?
Очень многие женщины, обращаясь ко мне по делу, видели во мне мужчину и
старались очаровать меня. Но я потерял веру в лукавых обольстительниц или,
лучше сказать, не верил, что действительно могу понравиться. С первого же
взгляда я угадывал, что женщины, готовые стать моими любовницами и
прилагающие все усилия к тому, чтобы я откликнулся на их призыв,
руководились корыстью. Меня замораживала предвзятая мысль, что все они
ждут для себя выгоды от этого сближения. Да почему не признаться еще в
одной причине? К трагической уверенности в том, что никто меня не любит и
не может полюбить, присоединилась подозрительность богатого скупца,
который боится, как бы его не надули, не стали бы вытягивать у него
деньги. Тебе-то я назначил определенную сумму на расходы. Прекрасно зная
мой характер, ты не решилась бы попросить у меня хоть на грош больше.
Впрочем, сумма была довольно солидная, и ты никогда ее не превышала. С
этой стороны мне ничто не угрожало. Но другие женщины! Я принадлежал к
числу тех дураков, которые убедили себя, что на свете существуют только
две категории женщин: бескорыстные, жаждущие любви, и пройдохи, которые
хотят только денег. А между тем у большинства женщин жажда любви уживается
с потребностью в поддержке, покровительстве, - им хочется, чтоб кто-нибудь
заботился о них, защищал, баловал... В шестьдесят восемь лет я вижу это
так ясно, что иной раз готов выть от отчаяния, - зачем я сам, собственными
руками отталкивал от себя любовь, и не из добродетельных чувств, а из
недоверия и мелкой скаредности. Было у меня в жизни несколько связей, но
едва начавшись, они обрывались, - то из-за моей нелепой подозрительности,
ибо я "дурно истолковывал самую невинную просьбу, то я сам становился
противен женщине за кое-какие мои повадки, которые и ты недолюбливала: за
споры с официантами в ресторанах или с извозчиками из-за чаевых. Я хочу
заранее знать, сколько должен платить. Я люблю, чтобы на все была такса.
Придется сделать постыдное признание: пожалуй, в разврате меня привлекало
то, что на него заранее установлены определенные цены. И разве у такого
человека, как я, есть что-нибудь общее между влечением сердца и голым
желанием. Влечение сердца, как мне казалось, у меня уж никогда не может
быть удовлетворено, а потому, едва оно зарождалось, я спешил его подавить.
Я стал великим мастером в искусстве убивать в себе всякое чувство в ту
минуту, когда воля еще играет в любви решающую роль, когда мы стоим на
грани страсти и еще вольны всецело отдаться ей или же вырваться из ее
оков. Я довольствовался простейшими отношениями, - теми, которые
покупаются за условленную заранее цену. Терпеть не могу, когда меня
надувают, но то, что я обязан заплатить, я всегда плачу. Вы вот все
кричите о моей скупости; между тем я никогда не задерживаю деньги по
счетам, не выношу долгов и всегда плачу наличными: все мои поставщики это
знают и восхваляют меня. Мне просто бывает невыносима мысль, что я кому-то
должен, хотя бы ничтожную сумму. Точно так же я понимал и "любовь". За
услугу плати чистоганом... Какая гадость! Нет, я слишком уж сгущаю краски,
Шилова Юлия
Буркатовский Сергей
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Посняков Андрей
Афанасьев Роман