презирал..."
ответила деланным смехом. И тогда он сказал, что эта книга потрясла его.
"Жить среди опасностей, в самом глубоком смысле этих слов, - добавил он, -
это, пожалуй, означает, что человек не столько ищет, сколько уже нашел
своего бога и, обретя его, остается в его орбите..." Он восторгался
"деяниями мистиков", жаловался на необузданность своей натуры, не
позволяющую ему следовать их примеру, - ведь, "даже обращаясь к ранней
юности, я не помню себя целомудренным". Это бесстыдство, эта легкость, с
которой он выворачивался наизнанку, право, были даже забавны после нашей
провинциальной скрытности, молчания, которыми каждый из нас охраняет свою
внутреннюю жизнь! Сплетни в Сен-Клере касаются чисто внешних
обстоятельств, сердца всегда остаются замкнутыми. Ну что я, в сущности,
знаю о Бернаре? Быть может, в нем есть нечто значительное, бесконечно
более важное, чем та карикатурная фигура, какой я представляю его себе.
Жан говорил, я слушала молча, на язык приходили только избитые фразы из
наших обычных словопрений. Подобно тому как у нас в ландах телеги всегда
делают "по колее", то есть с достаточно широким ходом, для того чтобы
колеса попадали в проторенные дорожные колеи, все мои мысли до сих пор шли
"по колее" моего отца и родителей моего мужа. Жан Азеведо шагал с
непокрытой головой; у меня все еще перед глазами его рубашка с отложным
воротом, открывавшим треугольник узкой, мальчишеской груди и слишком
широкую шею. Чувствовала ли я влечение к нему? Ах, господи, нет! Но вот
мне впервые встретился человек, считавший, что важнее всего - умственная
жизнь. Он то и дело упоминал имена своих учителей, говорил о своих
парижских друзьях, передавал их слова, рассказывал о книгах, и я не могла
считать его каким-то феноменом: он входил в обширную когорту избранных
умов, тех, кто "поистине живет", как говорил он. Он приводил имена, и
мысли не допуская, что я могу их не знать, и я не показывала вида, что
слышу их впервые в жизни.
воскликнула: "Уже!" Над этой тощей нивой, с которой уже сжали хлеб,
стлался дым от сжигаемых на костре сорняков; через выемку в откосе дороги
двигалась овечья отара, словно поток грязноватого молока, и, пройдя, овцы
сразу же начинали пастись, словно щипали вместо травы песок. Жану нужно
было идти полем к себе в Вильмежа. Я сказала, что провожу его: "Все эти
вопросы очень меня интересуют". Но нам вдруг не о чем стало говорить. На
стерне острые края соломинок влезали в сандалии и больно кололи мне ноги.
Мне казалось, что Жану хочется поскорее остаться одному и без помехи
отдаться своим мыслям. Я напомнила ему, что мы еще не поговорили об Анне.
"Мы не свободны в выборе тем для разговоров, да и для размышлений тоже,
или же тогда надо согласиться с мистиками и следовать их правилам... -
величественно сказал он. - Такие люди, как мы, всегда плывут по течению,
идут по линии наименьшего сопротивления". Словом, он все сводил к тому, о
чем читал в этот период в книгах. Мы решили встретиться еще раз, чтобы
обсудить, как вести себя с Анной. Он говорил рассеянно и вдруг, не ответив
на вопрос, заданный мной, наклонился и с каким-то детским торжеством
показал мне белый гриб, понюхал его, потом приложил шляпку к губам".
7
закричал он, завидев в сумраке ее фигуру. - Представь себе, у меня, при
моем-то сложении, оказывается, малокровие. Невероятно, но факт! Внешность
обманчива. Начну теперь курс лечения... Буду принимать капли Фаулера - в
них есть мышьяк. Очень важно, чтоб у меня снова появился аппетит..."
исходившее от Бернара, меньше, чем обычно, раздражало ее (как будто все
его слова и возгласы доносились откуда-то издалека). Она его не слышала,
теперь она душой и телом устремилась в другой мир, где живут жадные
существа, где каждый хочет одного - познавать, постигать - и, как твердил
Жан с видом глубокого удовлетворения, жаждет "стать самим собой". Когда за
столом она заговорила о своей встрече с ним, Бернар крикнул: "Отчего ты
мне сразу не сказала? Странная ты все-таки особа! Ну как? О чем вы
договорились?"
осуществили: Жан Азеведо напишет Анне письмо, в котором в очень мягких
выражениях лишит ее всякой надежды. Бернар презрительно засмеялся, когда
Тереза сообщила, что этот молодой человек совсем и не домогается руки
Анны. Какой-то Азеведо не мечтает жениться на мадемуазель де ла Трав! "Да
ты что, с ума сошла? Просто-напросто он понял, что тут ничего не выйдет, а
эти ловкачи не станут рисковать, когда заранее знают, что их карта будет
бита. Какая ты, голубушка, еще наивная".
каким взглядом посмотрела на него Тереза. "У меня опять появился аппетит",
- говорил он. Не напрасно он ездил в Бордо - доктор возвратил ему жизнь.
октября... Раз пять или шесть мы прогуливались вместе. Особо надо сказать
о той прогулке, когда мы с ним сочиняли письмо Анне. Наивный юноша, он
подбирал успокаивающие слова, но, ничего ему не говоря об этом, я
чувствовала всю их жестокость. Наши последние прогулки сливаются у меня в
воспоминаниях. Жан Азеведо описывал мне Париж, свой товарищеский круг, и я
старалась вообразить его мир, где царит единственный закон: стать самим
собой. "Вы здесь обречены лгать до самой смерти". Почему он это сказал? С
каким-то тайным умыслом? В чем он подозревал меня? "Не могу представить
себе, - заявил он, - как вы можете выносить эту удушливую атмосферу.
Поглядите на это огромное и однообразное пространство, на это болото,
затянутое льдом, сковавшим здесь все души! Иной раз появится трещина,
видна черная вода: кто-то в ней бился из последних сил, пошел ко дну, и
ледяная корка вновь спаялась... ведь здесь каждый, как и повсюду,
рождается со своим собственным законом, здесь, как и повсюду, у каждого
своя особая судьба; и все же приходится подчиняться всеобщей печальной
участи; некоторые ей противятся, и тогда в почтенных семьях происходят
драмы, о которых хранят молчание. Как здесь говорят: "Надо помалкивать..."
нашем родственнике - двоюродном дедушке или бабке, чьи фотографии исчезли
из всех альбомов, и никогда я не получала ответов; только про одного мне
сказали: "Он исчез... его заставили исчезнуть..."
уверял, что ему бы и в голову не пришло говорить о таких вещах с Анной,
так как она, несмотря на свою страстную любовь к нему, очень простодушна,
вряд ли способна постоять за себя и скоро будет укрощена. "Но вы! В каждом
вашем слове я чувствую, как вы изголодались, как вы алчете истины..." Надо
ли передавать Бернару в точности наши разговоры? Сущее безумие надеяться,
что он в силах хоть что-нибудь понять тут! Пусть он все-таки знает, что я
не сдалась без борьбы. Помню, я однажды возразила этому юноше, что он
приукрашает ловкими фразами самое гнусное приятие нравственного падения. Я
даже призвала на помощь нравоучительное чтение, которое нам предлагалось в
лицее. "Быть самим собою? - повторила я. - Но это возможно лишь в той
мере, в какой мы сами создаем свою жизнь". (Не стоит развивать эту мысль,
хотя для Бернара, пожалуй, и следовало бы ее развить.) Жан Азеведо
утверждал, что нет ужаснее падения, чем отречься от самого себя. Он
заявлял, что не найдется ни одного героя, ни одного святого, которому не
случалось бы, да еще не раз, напрягать всю волю, чтобы преодолеть свою
натуру. "Надо превзойти самого себя, чтобы обрести бога", - твердил он. И
еще он говорил: "Принять себя - это обязывает лучших из нас бороться с
собою, но открыто, в честном сражении, без хитрых уловок. И нередко
случается, что эти освободившиеся рабы добровольно связывают себя узами
самой стеснительной религии".
даже согласиться с ним, что все это - жалкие софизмы, но пусть он поймет,
пусть попытается понять, как увлекательны были эти речи для женщины моего
склада и что я испытывала по вечерам в нашей столовой в Аржелузе. Рядом, в
кухне, Бернар снимал охотничьи сапоги, рассказывал на местном диалекте,
удачна ли была охота и какую добычу он принес. Пойманные вяхири
трепыхались в мешке, брошенном на стол, вздували его; Бернар ел не спеша,
радуясь, что аппетит вернулся к нему, потом он с любовью отсчитывал капли
Фаулера. "Это здоровье", - твердил он. В камине пылали дрова, и за
десертом Бернару нужно было только повернуть свое кресло, чтобы протянуть
к огню ноги в домашних войлочных туфлях. В руках он держал "Птит Жиронд",
но глаза у него слипались. Иногда он всхрапывал, но чаще дышал так тихо,
что его и не слышно было. Жена Бальона шаркала шлепанцами в кухне, потом
она приносила подсвечники со свечами. И воцарялась тишина, аржелузская
тишина! Тот, кто не бывал в нашем глухом краю, не знает, что такое тишина:
она окружает дом плотной темной массой, такой же, как лес, где ночью все
замирало, лишь иногда ухала сова (и тогда казалось, что в темноте
раздаются чьи-то рыдания).
Азеведо. До тех пор пока я знала, что днем снова встречусь с ним, само уж
его присутствие делало безобидным мрак, сгустившийся за окнами; Жан спал
где-то неподалеку, все ланды и ночная тьма были полны им. Но вот он уехал
из Аржелуза, назначив мне при прощальной нашей встрече свидание через год,
и выразил при этом надежду, что к тому времени я буду свободна. (Не знаю,
право, сказал ли он это не задумываясь или с какой-то задней мыслью. Я
склонна думать, что молодому парижанину уже стала невыносима наша тишина,
наша особая, аржелузская тишина, и что мной он дорожил как единственной
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Шилова Юлия