она синоним Сатаны, самого главного черта.
неизвестно кого, возможно себя юного, Обормот. - Незабудка, мы ей говорим.
Ля-ля, сю-сю!... Да колючка ты верблюжья, - кричит он, задрав голову, как
старый волк к лунному небу, неведомой женщине, - век бы тебя не знать, не
помнить, только и думаешь, как бы зацепить человека, а потом как лиана его
задушить и как глист все соки высосать!... У-у-у, сволочи!... Сучки!... Да
еще пасынка или падчерицу нам в придачу: корми, любимый! - Он пытается
по-женски пищать, хотя трудно издать писк мартеновскому жерлу: - "Я тебе за
это еще и рогов наставлю, красивый будешь, как северный олень!" Ух!... - он
бессильно отбрасывает большое тело на спинку сиденья и замокает. Моргания
глаз на фиолетовом лице почти обморочные: редкие, "глубокие" - нижние и
верхние веки плотно смеживаются на целую секунду. Широкая грудь высоко
вздымается, внутри еще что-то булькает. Финал состоялся.
внутренне брезгливо морщится.
скудоумия, когда проблески человеческого интеллекта тонут в завалах
непроходимой грубости, пытается невинной фразой защитить очередной объект
словесного нападения Обормота. Например, женщину вообще: ведь женщина это не
только коварная любовница-кровопийца, но и мать, жена, сестра, дочь.
Результат такой попытки - новый всплеск ярости Матобора, новые
"доказательства" с более бурными "оргазмами". Которые ничего не прибавляют в
принципе, но возводят утверждения аморальности объекта словесной агрессии в
абсурд. Так перед словом "женщина" каждый раз, со сладострастным ударением,
звучит слово "все", иногда, для усиления, дуплетом: "все-все". Все-все
женщины!... И тогда слушателям постепенно становится ясно, что "все"
относится не только к бывшим женам Матобора, но и к секретарше директора, и
к нормировщице, и к работницам бухгалтерии, и к женам всех мужчин, которые,
к своему несчастью, невольно стали свидетелями попытки одного из них встать
на защиту "божьей лохани".
возит тружеников, как на подбор - только мужского полу, - небольшого
асфальтового завода, расположенного за городом, с работы и на работу.
Пятнадцать минут утром, пятнадцать вечером. Итого полчаса вынужденного
непроизводственного общения с Борей Матом. В рабочие часы Сенин успешно
мстит Мату за эту ежедневную получасовку, в которой на интеллектуального
соперника не распространяется служебная власть инженера Сенина. Так как
мстить подло Сенин не может, то это сказывается лишь в стремлении как можно
полнее загрузить пожилого мастера, чтобы у того не оставалось времени на
праздную болтовню в рабочее время.
исполнительным трудягой. Работает резво: шумит на подчиненных, в меру
огрызается на начальство. Боится и тех, и других. Как и полагается мастеру.
Но работу тянет, уверенно доводя дело до заслуженной пенсии.
таковой. Но чем человек подчинил себе природу, покоряя огонь, побеждая
превосходящих по силе мамонтов, став выше человекообразных обезьян - этих
задержавшихся в развитии собратьев?... Стоило однажды задать себе этот
вопрос, чтобы обрадоваться - даже еще не зная буквального ответа на свою
конкретную проблему. Ум - это и есть главное оружие в мире, это и есть
власть. Не может безумие довлеть над умом, человекообразие - над хомо
сапиенс. Если такое иногда происходит, то определенно является следствием
нерешительности или лени носителей разума. Так возвышенно резюмировал
сентиментальный Сенин в преддверии поиска антиматоборовского противоядия.
гражданину, он стал "заводить" Обормота в нужном направлении. Это стало его
своеобразной властью над ограниченным Мотобором, успокоило ранимую душу
инженера, заметно релаксировало до этого напряженные автобусные
пятнадцатиминутки - он даже стал получать от них определенное удовольствие.
Правда, Сенин иногда отмечал, что это удовольствие, вероятно, имеет
животную, садистскую природу - наслаждение уязвленностью поверженного врага,
но довольно быстро прощал своим генам эту наклонность, доставшуюся от
далеких предков: "враг" заслужил такого к себе отношения.
"заводить" Мата, а затем маленькими вставками-замечаниями манипулировать
сальными потоками похабного обормотского сознания. Сенин тайно потирает руки
и даже успокоено закрывает глаза, упиваясь покоем и властью: стоит всего
лишь сказать слово (главное - какое!) и бурная струя бульдожьего лая
повернет в нужную сторону. Он отдыхает, ему уже даже немного смешно за себя
прошлого, ранящегося о колючие монологи Обормота.
счастье долговременного алиментщика - один из оплачиваемых отпрысков, к
которому, наряду с двумя другими, ежемесячно уходила часть заработной платы
опаленного годами и законом Дон-жуана, достиг восемнадцатилетия. Все
вспомнили одну из матоборских аксиом: "Не ребенок пользуется нашими
алиментами, а сучки на них жируют!" Матобор со счастливой усталостью объявил
утреннему автобусу, что на "вырученные" деньги решил поменять себе зубы.
Железные - на золотые. Ну, не совсем золотые, а, как принято говорить, с
напылением. "Из самоварного золота", - уточнил про себя инженер Сенин.
Матобора вынули старые протезы. "Плавят новые... Через неделю...", - с
трудом поняли коллеги, когда однажды утром, улыбаясь - просто растворяя
пустой черный зев - и широко раскрывая глаза под лохматыми бровями,
взлетевшими к седому чубу, смяв "в ничто" и без того узкий лоб, прошамкал
клиент и временная жертва платного дантиста.
потом и вовсе замолчал, вполне по-людски щурясь как бы от хороших
человеколюбивых мыслей, которые переполняют теплую душу. Наверное, думает о
том, что скоро и остальные "спиногрызы" достигнут совершеннолетия, и тогда
можно будет справить себе следующие обновы, - бранчливо и недоверчиво
предположил Юрий Сенин. Впрочем, отходчивость натуры Сенина вскоре
сказалась: Обормот стал смотреться дедушкой, которому не хватает мягкой
седой окладистой бороды, внука (хотя бы от "прожорливого пасынка"),
сладкоречивой классической сказки. Неужели так будет вечно...
норовя в кучу, суровеющие брови. "Идет настройка", - автобусные попутчики
забеспокоились: забрали у коровы рога, так учится голым лбом бодаться. А
завтра - то ли еще будет!...
того потревоженное внезапной беззубостью одного из главных персонажей, было
окончательно нарушено. В салон, обычно абсолютно мужской, вошла молоденькая
девушка. ("Бабец", "мокрощелка", "двустволка" - как сказал бы в иной
ситуации Бормотун.) Как выяснилось - практикантка, присланная на асфальтовый
завод для сбора материалов на курсовую работу по гидроизоляционным
материалам.
крепко сбитая - под Мону Лизу. Круглолицая, с крупными губами, с огромной
русой челкой, дающей шарм большому зеленому оку, пикантно и обещающе
высверкивающему как бы из-за приоткрытой чадры. При том, что второй глаз,
"явный", демонстративно наивен, невинен, скромен. "Расцветет" только с
молодыми, подумал Сенин, здесь будет держать марку. Сорокалетний инженер
повидал практиканток на своем веку, да и сам, в общем-то еще недавно, был
студентом. Чутье его не обмануло: через день Мону Лизу в коридоре
заводоуправления "окучивали" два слесаря, прыщавые ровесники молоденькой
двустволки, блеск интеллекта, через каждое слово - "бля". Я, бля, пошел,
бля. Ты знаешь, бля... Мокрощелка, соответствуя этому самому неопределенному
артиклю "бля", заливисто, запрокидывая голову смеется. "Вырождение нации", -
сварливо подумал проницательный Сенин, проходя мимо, и даже, пользуясь
минутами свободного времени, пока шел на планерку, посвятил, пропитанный
отеческим сочувствием, небольшой внутренний монолог Моне-мокрощелке: "Через
пять лет ты будешь иметь пару ребятишек, и тогда, в самый неподходящий и
неожиданный момент, тебя, откровенно потолстевшую, бросит какой-нибудь
"обормот" ради стройной и более внутренне интересной. Попутно украсив тебя
"верблюжьей колючкой" вместо "незабудки". Сама виновата".
наблюдатели. Наблюдатели - ничего интересного, к этому сектору относился и
инженер Сенин. Наблюдаемые - юная практикантка и пожилой Обормот.
недоступность, пикантность, челка, поблескивающий глаз: Мона Лиза; иногда -
соответствующая улыбка.
салону. Все это сразу подметили. Мат обернулся немым гоголем, скрывающим
старого алиментщика. "Жених", - по-новому окрестил его Сенин, отметив для
себя, что вряд ли когда нибудь в жизни наступит предел удивлениям. Бормотун
молчал - с работы и на работу - даже не шамкал. Но - весь светился. Свет был
неподвластен физическим приборам, но его видели все наблюдатели. Он был
особенно ярок, когда Боря Мат, якобы равнодушно, окидывал взглядом салон,
лишь на секунду задерживаясь на практикантке. Было такое впечатление, что он
фотографировал ее всей силой своего небольшого мозга, стараясь как можно
больше саккумулировать в себе от этого молодого свежего тела, губ, челки,
глаз... Так казалось, потому что сразу после секундного фотографирования
Боря закрывал глаза - якобы: глубоко моргал, защищаясь от света салонного
фонаря, бьющего прямо в лицо, - поворачивал голову в сторону (унося
запечатленный образ в заповедные углы памяти) и только там, ни на кого не
глядя, медленно размыкал веки. Почему он молчал и на что надеялся? Сенин,
упражняясь в психоанализе, предполагал, о чем Обормот мечтает, на что имеет
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Суворов Виктор