колечки сигаретного дыма. Потом молча встает и, нетвердо переступая своими
сохатиными ногами через валежины, удаляется к ельнику, что темнеет на задах
сторожки. Через некоторое время, хватив залпом водки из чьего-то стакана и
забрав с лавки Ритину болонью, Дима-большой уходит тоже, грузно хрустя
сушняком.
- Пойду дровец пособираю...- оборачивается он с усмешкой.
- Давай ломай сухостой! - подмигивает Дима-маленький, разливая из
бутылки.- Кончайте вы орать, о-охла-моны! Шурок, давай дерябнем с тобой! Ну
их всех к ч-черту!
- Ну хорошо,- наседает Несветский.- Давай возьмем эту самую церковуху,
которую нам сегодня показывали... Святого Лазаря, что ли? Называют ее
уникальной древностью, то-се... Но что в ней особенного? Ну скажи честно,
что ты нашел в этом Лазаре? Да ничего! Какая-то баня с крестом... И потом,
когда рубили этот убогий курник, уже давно стояли действительные шедевры.
Возьми хотя бы храм святого Марка в Венеции. Или Петра и Павла в Риме, Софию
в Константинополе. Да куда там!
- Ну зачем же... Зачем же такие произвольные сопоставления? Дело ведь
не в том, кто раньше!
- Давайте, я вам свеженького налью,- предлагает Савоне Шурочка, видя,
как тот пытается подцепить непослушными пальцами все ту же рыбью голову, что
лежала перед ним на мокрой газетке с самого начала.- Вы совсем ничего не
съели. А то опьянеете...
- Не-е! - мотает головой Савоня.- Я не пьяный!
Он неловко, засидело встает, роняет с колена картуз и долго ищет его
под столом в чьих-то ногах. Найдя же картуз, опускается на плоский камень
перед меркнущим костром, подбрасывает на угли обгорелые концы и замирает,
вытянув вперед правую ногу. Где-то рядом, за желтым пятном огнища дробит о
карги свои неусыпные валы Онега: восемь и девятый, восемь и девятый...
Зыбкий свет костра высвечивает корни старого дерева, обнаженные,
ястребино-скрюченные, цепко обхватившие валуны. Глухой шум прибоя сливается
с вершинным шумом сосны, в корне которой что-то скрипит и постанывает.
Савоня слушает этот шум и, допразднывая в себе свой праздник, возвращается к
песне:
Ай, дайте, подайте ой да мне шелковый нeво-о-од.
Ах, да шелков невод кинуть, ой да белу рыбу выну-у-уть...
Песню эту любил петь еще Савонин дед, а деду, должно, досталась она от
его дедов - стародавняя запредельная песня. Помнит Савоня, как однажды - и
больше потом не доводилось - ездили они с дедом на ярмарку в далекую и
сказочную Шуньгу, ошеломившую тогда Савоню-мальчика непроломным скопищем
народа, лошадей, лавок, веселой пестротой свезенных туда обонежских,
поморских и питерских товаров: топоров, пил, прялок, разрисованных дуг,
щепной рухляди, тканого узорочья, куньих и горностаевых связок, дегтярных
бочек и семужьих балыков... Ехали в Шуньгу не день, а уж и запамятовал
сколько, помнит только, как скрипели на раскатах обозные сани, фыркали
заиндевелые, с белыми ресницами кони, как хлопали рукавицами озябшие
ездовые. Савоня лежал в уютной темени тулупа, задремывал и просыпался то в
Подъельниках, то в Губе Великой, то в Космозере... А Шуньги все не было, и
дорога бежала и бежала обочь молчаливых боров и усопших подо льдом проток и
речек. И все маячила в санном передке дедовская заснеженная баранья шапка, и
слышалось неторопливое, отлетавшее с дыханием, с морозным парком:
Ах, да шелков невод кинуть, да белу рыбу вынуть.
Ах, да бела рыба щука, ой да белая белу-у-уга-а-а...
Савоня неспешно и бережно, как тонкую мережу, разматывает свою с
детства любимую песню, пряча напев за шумным и непонятным спором, все еще
продолжавшимся за его спиной, и жалеет, что праздник как-то поломался, не
попели хороших песен. Зачем было и ехать?
Между тем Гойя Надцатый, окончательно обидевшись на Несветского, уходит
на мыс к брошенной треноге, Шурочка пытается его удержать, а потом
напускается на Несветского.
- Ну скажи, за что ты на него навалился? Вечно ты со своими дурацкими
спорами!
- Почему же дурацкими? - Несветский засовывает руки в брючные карманы и
возбужденно, с победным чувством петуха, только что расклевавшего голову
своему хилому противнику, прохаживается вдоль стола.- Все эти иконки, лапки,
Иваны Калиты, протопопы Аввакумы...
- У тебя в волосах паук! - вдруг вскрикивает Шурочка.
- Где? Разве?..- Несветский, смешавшись, отряхивает волосы, ломая свой
аккуратный расчесанный пробор.
- Ой, вон он побежал по рукаву! Ужасно боюсь пауков!
Несветский оглядывает пиджак и щелчком сшибает что-то с обшлага.
- Так вот... Надо смотреть не назад, а вперед. Если хочешь знать,
атомный реактор - вот мой Рублев! Это штука! Тут мы действительно можем
кое-кому утереть нос и оставить после себя настоящие памятники! Я вас
как-нибудь приглашу в наш институт, убедитесь. Между прочим, я там
возглавляю наше студенческое КБ.
- Что такое - Ка Бе?
- Ну как же ты не знаешь таких элементарных вещей? Конструкторское
бюро. Между прочим, меня оставляют в нем после окончания института.
- Ладно тебе б-бузить... кыбырнетик...- Дима-маленький колотит
деревянной Савониной ложкой по недопитой бутылке.- Д-давай лучше
х-хлобыснем... Вот он где, р-рреактор, понял? А х-хочешь, м-морду набью...
- Ой, мальчики! - спохватилась Шурочка.- Наш дядечка совсем задремал,
бедненький!
Савоне хочется сказать Шурочке, что он вовсе и не задремал, но ему
становится жаль обрывать песню, и он в ответ качает головой.
Ах, да бела рыба щука, ой да белая белуга-а-а.
Ах, да куда девкам сести, ой да белу рыбу чи-и-исти-ить...
- Давай, Ш-ш-шурка,- уже с трудом ворочает языком Дима-маленький.-
П-по-ехали ко мне в... Калугу. Я тебе з-з-зубы з-зделаю... Без всякой
очереди, по-поняла?
- Ой, уморил!
- З-зделаю! Гад б-буду... Девяносто шестую пробу. Люкс!
- Димка, какой ты пьяненький, ужас!
-- Чего! Девяносто шестые зубы... з-знаешь кому только д-делают! Не
знаешь! А ты, дура, лыбишься! Б-брезгуешь мною, да? Нет, ты скажи...
Ах, да белу рыбу вынуть...-
сбивается на старое Савоня и затихает, роняет голову на грудь...
Чудится ему, будто он и на самом деле выбирает невод по темной осенней
воде, и невод этот тяжел и бесконечен. Савоня все перехватывает и
перехватывает тетиву и видит, как в черной глубине огненно мечутся
запутавшиеся сиги, высвечивают вокруг себя ночную воду. Савоня
спешит-поспешает вытащить сигов, но глядеть на них жарко, невмоготу, и он
отворачивается и, обжигая руки, торопко рвет их вместе с ячеями. Рвет и
бросает, рвет и бросает... В лодке появляется Дима-большой, он громоподобно
хохочет, и эхо шарахается по ночным шхерам и островам: "О-хо-хо! О-хо-хо!" А
рыбы пляшут на огненных хвостах, бьются в дно лодки и со звоном рассыпаются
на красные каленые угли...
Савоня приходит в себя от жара, бьющего в лицо. Он невольно
отстраняется, трет накалившиеся штанины и только теперь различает по ту
сторону высокого языкастого костра, сложенного из сухих валежин и лапника,
возвратившегося из лесу Диму-большого. Озаренный отсветом, багро-волицый, с
набившейся в цыганистые кудри сухой хвоей Дима-большой наотмашь лупит по
гитарным струнам и, раскачиваясь и передергивая плечами, выкрикивает хриплым
голосом:
Катари-и-на! Ох-хо-хо! Ох-хо-хо!
Перед ним, приседая и вертя из стороны в сторону коленями, двигая
локтями и прищелкивая пальцами, топчутся в каком-то непонятном плясе
Несветский и голенастая Рита. Лица у обоих бледны и сосредоточенны, долгие
тени танцоров ребристо извиваются на освещенных бревнах сторожки.
Как ты странно идешь!
Ты вот-вот упадешь!
Катари-и-на! Ох-хо-хо!
- Ох-хо-хо! - окрикивает издалека Дима-маленький, в одиночестве
оставшийся досиживать за столом.- Д-давай, Ритка... Накручивай б-бормашинку!
Савоня застится рукой от жаркого света и не замечает как хрумкает в
костре перегоревшая валежина, как осыпается и подкатывается дымным концом
под вытянутую бесчувственную ногу. Накаленная у огня и пропитанная лодочным
мазутом штанина тотчас вспыхивает вместе с ботинком. Савоня сдергивает с
головы мичманку, колотит ею по ноге, стараясь сбить пламя. Штанина дымит под
ударами картуза, но, раздуваемая взмахами, тут же занимается снова, и пламя
переметывается к самому колену. Савоня откидывается назад и, повалившись
навзничь, отталкиваясь здоровой ногой, пытается на спине отползти подальше.
Рита первая замечает барахтанье на земле и дико вскрикивает.
Дима-большой, отшвырнув гитару, хватает Савоню под мышки и, будто куль,
оттаскивает от костра. Потом бежит за ведром, и выплескивает на тлеющую ногу
остатки ухи. На переполох у сторожки прибегают перепуганные Шурочка и Гойя
Надцатый. Под обгорелым и мокрым тряпьем темнеет коричневая голень, и
Шурочка, взглянув на обезображенную ногу, болезненно закрывается руками.
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Пехов Алексей
Сертаков Виталий