замены которому не было, будто боялся навлечь беду и сюда, в ночные луга. Но
теперь уже ни в нем самом, ни во всей округе не оставалось ни покоя, ни той
благодати, которые еще недавно заставили было его поверить в неправду
случившегося.
Война летела над ним, заполняя собой все, сотрясая каждую травинку,
проникая своим грозным воочием в каждую пору земли, в каждый закоулок
сознания.
- Видать, разгорается не на шутку,- говорил сам себе Касьян,
догадываясь, что эти тяжелые многомоторные чудовища перегоняли к фронту
откуда-то из глубины страны Он никогда еще не видел таких огромных
самолетов. Где-то они таились до поры, как прячутся невесть где до своего
массового лета те черные рогатые жуки, которых он сбивал шапкой. И еще
терзала его догадка, что ежели такая сила не может побороть врага, который
успел заглотить за эти дни столь много от России, стало быть, у него, у
немца, и того больше заготовлена сила. Значит, придется идти и ему, и всем
подчистую...
Лишь перед рассветом, когда на востоке проклюнулась зеленая неспелая
заря, бомбовозы, будто убоявшись грядущего солнца, оборвали свое пришествие:
одни ушли дальше, на запад, другие больше не появлялись, оставшись где-то на
скрытых гнездовьях дожидаться своего череда.
Так во тьме ночные существа, невольники инстинкта, летят на пламя
пожирающего их костра.
И когда в самом зачатке утра, продрогшего от росы и израсходованного
вчерашнего тепла земли, наконец наступила тишина, она, эта тишина, как и
само утро, показалась Касьяну серой, безжизненной немотой - то ли оттого,
что еще не взошло солнце, или потому, что скованно и непривычно молчали
луговые птицы.
6
Касьянова деревенька Усвяты некогда тянулась одним порядком - по-над
убережной кручей, и все избы этого порядка были обращены в заливные луга -
любил русский человек селиться на высоте, чтоб душа его опахалась далью и
ширью и чтоб ничто не застило того места, откуда занималось красно солнышко.
Со временем, множась, люди заложили и второй посад, позади первого, и
образовались две улицы - Старые Усвяты и Полевые Усвяты, разделенные между
собой привольным муравистым выгоном. Выгон этот был для полевских как бы
своим лужком: здесь по первой траве весело желтели гусиные выводки, на все
лады мекали привязанные телки, а по праздникам девки и парни устраивали свою
толоку с гармошкой и припевками.
Уже на памяти стариков Полевые Усвяты дважды выгорали почти до
последней избы - то ли оттого, что люди там строились покучнее,
поприлепистее, то ли потому, что на том посаде, на самом материке, было мало
колодцев.
Горели полевские всегда летом, в суховейные годы, когда перед тем
надолго задувал юго-восточный, или, как тут называли его, татар-ветер. Он
выметал с дорог всю пыль до окаменелой черни земли, закручивая в хрусткие
трубки листья на огурцах и картошке, скрипел пересохшими плетнями и задирал
застрехи пороховых соломенных кровель.
Как ни береглись в это время, как ни запасали воду в бочках и кадушках,
но довольно было невесть кем оброненной искры, чтобы все это, измученное
сушью, враз занялось неудержимым полымем, с гудом пластавшим свои языки
вдоль всего посада.
Касьян и сам, будучи еще мальчишкой, захватил последний такой пожар.
Помнит, как закричали, завыли вдруг на дальнем конце Полевых Усвят, где
теперь обитал Давыдко, как туго взбугрился желто-зеленый клуб дыма и тотчас
отлетел в сторону, будто при взрыве, и понеслись рвать и метать злые,
ярящиеся на ветру гривы, густо сорившие вдоль улицы огненными шмотьями и
хлопьями. И вот уже закричали, заголосили на других дворах - и тех, что уже
занялись, и тех, что ждали своей неизбежной участи.
Минуло тридцать лет, а Касьян и до сих пор с изморозью на душе
вспоминает этот страшный, погибельный крик, вместе с огнем и татар-вeтром
катившийся от подворья к подворью.
И нынче случилось похожее на тот давний пожар.
Воротясь из ночного, Касьян копался под навесом, где у него был
верстак, разбирал на всякий случай кое-какой поделочный материал, скопленный
для домашнего обихода, когда послышался отдаленный бабий крик. Кричали
где-то в Полевых Усвятах.
Встревоженно острясь слухом, Касьян отворил заднюю калитку в маленький
садок из нескольких молодых яблонь и вишенника по омежью, пробрался под
ветвями в конец.
Перед Давыдкиной избой, зачинавшей полевской порядок, приметно выли две
бабы, осыпанные понизу ребятишками. Над ними возвышался какой-то верховой в
седле. Глядеть было далековато, лиц не различить, но и без того Касьян
понял, что сумятилась так, на всю улицу, Давыдкина Нюрка с детвой и старая
Давыдчиха. Верховой отвалил от ихней избы, и обе бабы еще пуще заголосили,
вознося руки и переламываясь пополам в бессильном поклоне. А верховой уже
свернул через два дома к воротам Афони-кузнеца, и там тоже вскоре завыли, не
выходя на улицу. Так и пошло, где через два двора, где через три, а где и
подряд в каждом дворе. Верховой, подворачивая, словно факелом подпаливал
подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает
только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни
безутешного горя.
- Повестки...- холодея, догадался Касьян, и, когда верховой
переметнулся к Старым Усвятам, заходя с дальнего от Касьяна конца, он, не
зная, чем занять, куда деть эти последние минутки, снова забился в свой
куток, стараясь совладать с собой, подавить оторопь, будто начатое там, в
кутке, дело-недело оборонит его от неизбывного.
Дома в этот час никого не было. Натаха вместе с Касьяновой матерью,
бабкой Ефросиньей, ушла на подгорные ключи полоскать белье. С ними увязались
и Сергунок с Митюнькой.
Оцепенело скованный ожиданием, Касьян машинально продолжал
перекладывать бруски и дощечки: годные в одну сторону, негодные - за порог,
на растопку когда вздрогнув, как под бичом, услышал у ворот конский топот и
чужой, незнакомый окрик:
- Хозяин! А хозяин! А ну выдь-ка сюда.
В верховом, глядевшем во двор через плетень прямо из седла, Касьян
распознал посыльного из Верхних Ставцов, где располагался сельсовет. Остро,
ознобливо полоснуло: "Вот он и твой черед..." И все еще продолжая вертеть в
руках сухой березовый опилок, из которого собирался нарезать колесиков для
детской пока тушки, он глядел уже невидящими глазами, медля выходить, пока
его не понукнули во второй раз:
- Эй, слышь! Некогда мне...
- Да иду... Иду я...
Отшвырнув брусок, Касьян заученно провел ладонью по волосам, как всегда
при встрече гостей, вышагнул из-под застрехи и нетвердо, опасливо направился
к воротам.
- Она? - спросил Касьян, подходя, упавшим голосом и зачем-то обтер руки
о штаны.
- Ох, она, браток! Она самая...
Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал,
озабоченно шевеля губами, про себя нашептывая чьи-то фамилии, и наконец
протянул Касьяну его бумажку Тот издали принял двумя пальцами, будто брал за
крылья ужалистого шершня, и так, держа ее за уголок перед собой, спросил:
- Когда являться?
- А там все указано. Послезавтра уже быть на призывном. Иметь при себе
котелок, ложку, все такое. Ну-ка, друг, распишись.
Посыльный подал через плетень свернутую чурочкой клеенчатую тетрадку со
вставленным между страниц чернильным карандашом. Тетрадка была уже изрядно
потрепана, замызгана за эти дни множеством рук, настигнутых ею где и как
придется, как только что застала она Касьяна. Перегнутые и замятые ее
страницы в химических расплывах и водяных высохших пятнах, в отпечатках
мазутных и дегтярных пальцев, с этими молчаливыми следами чьих-то уже
предрешенных судеб, чьих-то прошумевших душевных смут и скорбей, пестрели
столбцами фамилий, против которых уже значились неумелые, прыгающие и
наползающие друг на друга каракули подписей. Попадались и простые кресты,
тоже неловкие, кособокие, один выше другого, и выглядели они рядом с именами
еще живых людей будто кладбищенские распятия.
Касьян свернул повестку, сунул ее за шерстяной чулок Потом, присев на
одно колено, а на другое приспособив тетрадку, мазнул послюнявленным пальцем
по соседству со своей фамилией и неуверенно, без привычки расписался.
- Кого еще из наших? - попытал он.
- Один не пойдешь,- неопределенно ответил верховой засовывая тетрадку
за пазуху.- Скучно не будет.
- Махотина берут?
- Это который?
- Алексей Дмитрич. Четверта изба от меня.
- А-а! Кучерявый такой? Уже поперед твоего расписался.
- А Николая Зяблова?
- И его. Вот только оттуда.
- А Лобова? Матвея Семеновича? Конюхом он, как и я.
- Да что я, всех упомню, что ли? Вон сколь повесток! Три деревни тут. И
Матвея твоего подберут, куда он денется от этого.
- Выходит, под метлу...
- Что поделаешь. Значит, люди требуются. Сказывают, больно сил у него
много. Прет и прет, никакого удержу... А что, хозяин, этого самого не
найдется ли?
- Чего этого? - не понял Касьян.
- Ну... что тут непонятного? - засмеялся верховой.- А то с утра мотаюсь
по деревням... Бабы все нутро вытрепали, как будто я в этом виноватый.
Андреев Николай
Якубенко Николай
Каменистый Артем
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман