запутается в том, кому из лиц какая в окончательном розыгрыше
досталась доля. Часть их я переименовал; что же касается самих
судеб, то как я нашел их в те годы на снегу под деревьями, так
они теперь и останутся, и между романом в стихах под названием
"Спекторский", начатым позднее, и предлагаемой прозой
разночтения не будет: это -- одна жизнь" (1929 год).
надвигающийся террор -- и происходившая на этом фоне личная
семейная драма требовали перелома и в отношении к себе, своей
работе. Пастернак пишет итогово-биографическую "Охранную
грамоту" (1931 год).
перерыва приобретает новые черты:
написал, не существует. Тот мир прекратился, и этому новому
мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не
понимал. Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я
спешно переделываю себя в прозаика Диккенсовского толка, а
потом, если хватит сил, в поэта -- Пушкинского. Ты не
вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю,
чтобы дать тебе понятье о внутренней перемене.
своего времени и государства, и его интересы стали моими", --
читаем в письме к отцу 25 декабря 1934 года.
стал временем наибольшей общественной деятельности Пастернака.
Во многом это объяснялось инициативой Горького и Бухарина. О
Пастернаке писали и говорили. На него возлагали надежды. На
съезде он был выбран в правление Союза, несмотря на то, что в
своей речи сказал: "При огромном тепле, которым окружает нас
народ и государство, слишком велика опасность стать
социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее
прямых источников..."
собраниях и дискуссиях, отстаивая свое мнение самостоятельного
художника. Ему резко возражали. Все это тяготило его, как
утомительная и бесполезная трата времени. Он страдал от
бессонницы и переутомления. После вынужденной поездки в Париж
на Конгресс писателей в защиту культуры летом 1935 года
заболел и поехал в Болшевский санаторий. Вспоминая об этом
периоде, Пастернак писал В. Ф. Асмусу:
обожествлен, со мной носились, посылали за границу, не было
чепухи и гадости, которую я бы не сказал или не написал и
которой бы не напечатали, у меня в действительности не было
никакой болезни, а я был тогда непоправимо несчастен и
погибал, как заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось
чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения,
которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только
путем подлога. Задача была неразрешима, это была квадратура
круга, я бился о неразрешимость намерения, которое застилало
мне все горизонты и загораживало все пути, я сходил с ума и
погибал. Удивительно, как я уцелел, я должен был умереть..."
(3 марта 1953 года).
возобновить работу над романом, который, судя по уцелевшим
листам, сложенным как обложка рукописи, мог быть, в частности,
назван "Записки Патрикия Живульта". Несколько разрозненных
фрагментов этой работы были напечатаны тогда же в
"Литературной газете", "Огоньке", журнале "30 дней". В целом
же начало прозы 1936 года случайно сохранилось в бумагах
журнала "Знамя" и было опубликовано лишь в 1980 году в "Новом
мире".
Тем не менее он исподволь, урывками продолжал писать роман. В
письме отцу, художнику Л. О. Пастернаку, от 2 мая 1937 года
читаем:
счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно
накопляющейся рукописи, которая опять, после многолетнего
перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным, закономерно
распространяющимся, живо прирастающим, точно та вегетативная
нервная система, расстройством которой я болел два года тому
назад, во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне
отсюда возвращается.
сравнению с этой работой, декадентский фрагмент, а это
разрастается в большое целое, с гораздо более скромными, но
зато и более устойчивыми средствами. Вспомнил же я ее потому,
что если в ней и были какие достоинства, то лишь внутреннего
порядка. Та же пластическая убежденность работает и тут, но
вовсю и, как я сказал, в простой, более прозрачной форме. Мне
все время в голову приходит Чехов, а те немногие, которым я
кое-что показывал, опять вспоминают про Толстого. Но я не
знаю, когда это напечатаю, и об этом не думаю (когда-то еще
напишу?)".
прозы, говоря о своих рабочих планах в записке к Лидии
Корнеевне Чуковской.
пожаре. Он о них не жалел.
фашистского нападения на стороне сил и стран, которые вызывали
искреннее сочувствие Пастернака, объединила всех участием в
общих лишениях, горестью потерь, радостью спасшихся и
обретенных. Пастернак писал, что "трагический, тяжелый период
войны был живым периодом и, в этом отношении, вольным,
радостным возвращением чувства общности со всеми". Это
позволило ему по-новому представить себе замысел лирической
эпопеи -- романа о самом главном, об атмосфере европейской
истории, в которой, как в родном доме, формировалось его
поколение.
победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после
такой щедрости исторической стихии повернули к жестокости и
мудрствованиям самых тупых и темных довоенных годов",
Пастернак не отказался от своих свободных планов, а, по его
словам, "испытал во второй (после 1936 года) раз чувство
потрясенного отталкивания от установившихся порядков, еще
более сильное и категорическое, чем в первый раз".
свободе и независимости, к чему-то всеми временно забытому, к
реальности мирного времени, к производительной жизни, к
Божьему замыслу о человеке.
1945 года пишет прозу. Сменив несколько названий: "Мальчики и
девочки", "Свеча горела", -- роман к осени 1946 года был
назван "Доктор Живаго".
Пастернака. Идеологический погром, начавшийся с августа 1946
года, сопровождался новыми волнами репрессий. Пастернак жил в
сознании, что его могут в любую минуту арестовать. Он не
таился. "Разумеется, я всегда ко всему готов. Почему со всеми
могло быть, а со мной не будет", -- повторял он в разговорах и
письмах.
близким, знакомым и нуждающимся. Последний сборник его стихов
был издан в 1945 году. Следующий, напечатанный в 1948-м, был
остановлен, тираж пущен в макулатуру. Ежегодно приходилось
делать крупные переводы: трагедии Шекспира, "Фауст" Гете, все
стихи Бараташвили, Петефи, многое и многое другое. Переиздания
сопровождались требованиями улучшений и переработок. Пастернак
писал с горечью:
зрелости -- одно из зол нашего времени. Это черта нашего
общественного застоя, лишенного свободной и разномыслящей
критики, быстро и ярко развивающихся судеб и, за
невозможностью истинных новинок, занятого чисткой,
перекраиванием и перелицовыванием вещей, случайно сделанных в
более счастливое время".
преодолевал их, гордясь плодотворностью своего каторжного
труда, и говорил: "Но писать-то я буду в двадцать пятые часы
суток свой роман". В том, что он пишет, никогда не было тайны.
Чтения первых глав в знакомых домах начались с осени 1946
года. Летом 1948-го четыре части, первоначально составлявшие
первую книгу, были перепечатаны на машинке, и десять авторских
копий обошли широкий круг, пересылались по почте в разные
адреса, постепенно зачитывались до неразличимости. Автор
получал спектр откликов -- от похвал до порицания, от
Соломатина Татьяна
Лукин Евгений
Белов Вольф
Посняков Андрей
Витковский Евгений
Лондон Джек