Чтение 11–й страницы книги ~Битва железных канцлеров~

море.

- Поверьте, - отвечал Морни, - что, когда мы с женою гасим свечу, мы
меньше всего думаем о стратегическом значении острова Змеиного...

В один из четвергов Горчаков закончил свой доклад и собирался
откланяться, но царь задержал его:

- Вы извините меня, князь, но я, по совести сказать, гак и не ведаю, чей
же это остров - Змеиный?

- Этого, государь, не знает никто... Но полагаю, что если англичане шумят
о нем больше всего, то это значит, что остров необходимо сохранить за
матерью-Россией!

***

Справка: остров Змеиный, бывший Фидониси, расположен на подступах к
Одессе, в 37 милях от устья Дуная; площадь острова 1,5 кв. км; остров
принадлежит СССР.

ГОРЧАКОВСКИЙ ЦИРКУЛЯР

Парижское Кэ д'Орсэ, лондонский Уайт-холл, берлинская Вильгельмштрассе,
венский Балльплатц, русский Певческий мост - в этих адресах заключен жесткий
"пятиугольник" европейской политики, где все взаимосвязано на основе
экономических интересов и традиций прошлых альянсов. "История, - писал
Горчаков, - это великая школа, богатая поучениями, но для того, чтобы эти
поучения не были простым усилием памяти, нужно применять их к
обстоятельствам, в которых находишься..." В его голове держались
политические связи России не только с соседями, но и со всем миром;
стареющий человек, он цепко хранил в памяти основные пункты трактатов России
за последние сто лет, знал их выгоды и слабые места, понимал нужды
государств, их опасения и симпатии. Горчаков свободно плавал в необозримом
океане имен и фактов, всегда точно оперировал датами. При этом посмеивался
над собой:

- Но я так и не знаю, что же такое дипломатия? По-моему, это высшее
проявление культуры человеческих отношений. Без дипломатии не может
существовать наша цивилизация...

Поздними вечерами, когда в здании министерства погасали свечи, Горчаков
любил остаться в кабинете, за бутылкой вина "Эрмитаж" обожал поболтать с
Тютчевым и Жомини.

- Европа считает нас азиатами. Но мы принадлежим Европе в такой же
степени, что и Азии. Всем своим громадным телом Россия распростерлась по
азиатским просторам, выставив босые пятки на Алеутские острова, но голова
нашей отчизны извечно покоилась в Европе... Сейчас Россию хотят публично
отлучить от большого европейского концерта. В давние времена папа римский
отлучил от церкви германского кесаря Генриха Четвертого, и тот, прибыв в
Каноссу, посыпал главу пеплом, покаянно разорвал на себе одежды, неделю
простоял на ногах под дождями и солнцем, со слезами умоляя папу не отвергать
его. Но ежели Европа надеется, что Россия тоже пойдет в Каноссу на покаяние,
то она заблуждается.., не пойдем!

Отхлебнув вина, он спрашивал у Жомини:

- А кто у нас посланником-то в Ганновере?

- Там уже давно сидит Георг-Герберт барон Гротгауз, граф
Мюнстерцу-Люденбург.

- Ишь какой важный боярин.., исконный "русак". Не попросить ли нам его
оттуда подобру-поздорову?..

Горчаков чистил штаты министерства, удаляя с постов за границей
политических наемников, видевших в России один "Певческий мост", как
источник чинов и наград, и которые, говоря об Австрии, полагали, что "старый
друг - самый верный". Горчаков, напротив, открыто проклинал традиции
интимных связей Священного союза монархов и где-то в глубине души,
несомненно, даже благословлял подлость венского кабинета, развязавшего ему
руки в крупной политической игре...

Недавно пароходом доставили из Европы багаж министра - массу милых сердцу
вещей, хрусталь и бронзу, картины и мебель, сервизы и скульптуру, которые
сопровождали его в частых перемещениях с поста на пост по столицам
королевств, империй и герцогств. Наконец вещи разобраны на казенной квартире
в Петербурге, и Горчаков невольно захандрил, разбирая красочные (акварели,
сделанные покойной женою. Боже, как она любила рисовать интерьеры комнат,
где они жили в счастии. Вот и его кабинет на вилле Торреджиани во Флоренции,
- свежий ветер вздувает занавеси, на широкой оттоманке возлежит красивая
женщина в турецком тюрбане, а за столом сидит он сам. Читает газету... Увы,
ничто невозвратимо!

Его навестили пасынки, графы Мусины-Пушкины, военные люди под тридцать
лет, звенящие саблями и шпорами, строгие и внимательные. Они привели с собою
и друга детства, графа Льва Толстого, доводившегося Горчакову троюродным
племянником. Александр Михайлович завел с Левушкой речь о его
"Севастопольских рассказах", подчеркнуто именуя их "очерками"... В ответ на
критику автор отвечал:

- Но мой "Севастополь в мае" прошел тройную цензуру, из восьмидесяти
тысяч печатных знаков цензура выкинула тридцать тысяч. Как же при таком
насилии писать правду?

- Мой юный друг, - ответил Горчаков, - скоро все изменится, и на эту тему
я тоже буду говорить с государем...

Предстояло говорить и со всей Европой! Утром он принял венского посла
Эстергази, который решил учинить ему выговор.

- Сорок лет, - сказал посол, - Австрия и Россия дружно отстаивали
консервативные начала дружбы монархов, а теперь вы требуете проведения
народного плебисцита в Дунайских княжествах, чтобы валахи и молдаване сами
решили свою судьбу. В этом сиятельная Вена усматривает (не без оснований!)
призыв к национальной революции... О какой Румынии вы хлопочете?
Консерватизм русской внутренней политики должен неизменно сочетаться с
консерватизмом внешней политики.

- Но я, - отвечал Горчаков, - не возглавляю министерство дел внутренних,
определяющее консерватизм внутри России, я возглавляю министерство дел
иностранных, которое с консерватизмом прежних монархических принципов отныне
порвало... Посмотрите на мои руки, посол! Они ничем не связаны. Война
разорвала все прежние трактаты. Теперь я вправе избирать тех союзников, с
которыми России жить выгоднее...

***

Казалось, Нессельроде прав: России сказать нечего, Россия унижена, Россия
отодвинута, Россия бессловесна...

Был обычный осенний день, когда в Петербурге застучал телеграф, рассылая
по столицам мира циркуляр министра, обращенный вроде бы к русским послам за
рубежом, на самом же деле адресованный ко вниманию всей Европы.

Темные небеса Востока озарились молниями...

- Обстоятельства вернули нам полную свободу действий, - провозгласил
Горчаков честно. Далее он предупредил мир, что отныне Россия будет строить
свою политику исключительно в собственных интересах, и она, убогая и
обильная, великая и гордая, более не станет насиловать свои национальные
принципы ради исполнения устарелых и отживших обязательств, навязанных
русской, дипломатии прежними комбинаторами.

Главная задача - развитие внутренних сил страны.

Но это не значит, что Россия замыкается в себе. Напротив, она готова
активно участвовать в политической жизни всего мира, и в первую очередь - в
Европе... Телеграфы отстукивали решающий аккорд Горчакова:

Говорят, что Россия сердится.

Нет, Россия не сердится.

Россия сосредоточивается.

Последнюю фразу с французского языка в столицах мира переводили
по-разному, и зачастую она звучала с угрозой:

- Россия усиливается... .

Сказав то, что лежало на сердце, он отъехал в деревушку Лямоново, что
захилилась средь псковских лесов и кочкарников, забытая и печальная... Ах,
боже мой! Вспомнилось, как в пору младости, проездом из Европы, заглянул он
в Лямоново, откуда недалече и Михайловское. Горчаков тогда лежал в простуде,
Пушкин приехал к нему, они обнялись... Целый день вместе! Он как раз писал
"Годунова", читал отрывки. Как давно это было... В памяти остались
драгоценные строки:

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,

Хвала тебе! - фортуны блеск холодной

Не изменил души твоей свободной,

Все тот же ты - для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой:

Ступая в жизнь, мы быстро разошлись,

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

Проселочной дорогой, мимо старых ветел и мужицких гумен, из ворот которых
вылетала, кружась, отсеянная полова, ехал Горчаков в деревню Лямоново -
возвращался в юность... Поля, поля, поля! Бричку дергало на ухабах,
бревенчатые мосты забавно тараторили под колесами. Жарко было. Но уже
проплывали в воздухе осенние паутины-седины, и, подоткнув подолы, глядели
из-под руки русские жницы на пылящую вдоль проселка барскую бричку... Русь!
О Русь, Русь.., многострадальная! Кормилица, поилица и воительница наша...
На косогорах белели тихие прозрачные церквушки. В скорбной желтизне
шелестели упругие овсы. Всплывало уже не пушкинское - тютчевское: