Василий двинулся было к дому, но, услыхав позвякиванье, вышел за ворота на
улицу и увидел Степана возле машины.
надо... Тебя сейчас на бетонку вон выволокут, к вечеру дома будешь.
вытирая руки промасленной ветошью. - Ехать надо, а вот Валентине что
сказать?
по-прежнему сердит на жену, но у него ничего не получилось, и он устало
вздохнул. - Не могу же я все бросить на полпути. Дня два еще пробуду, а
тебе надо ехать.
дом, но не успел, на крыльце появилась бабка Пелагея и позвала:
сырую крышу, на продолжавшую дымить трубу, он думал, что давно успокоился
и больше его ничем ие расшевелить, но это было не так, он понял. Нужно
было по-прежнему сдерживать себя. Бабка Пелагея, введенная в недоумение
его молчанием и думая, что он не расслышал, вторично позвала его. Василий
тяжело взошел на крыльцо, пригнувшись, шагнул вслед за бабкой Пелагеей в
сени. Теперь он как-то душою совершенно отстранился от всего, что
происходило вокруг, то, что нужно было сделать, должно было быть сделано.
Он был благодарен всем этим людям, пришедшим помочь ему, но он не мог об
этом сказать, не мог этого выразить, что-то словно перехватило у него
душу, рассекло ее на две половины, и она стала пустой и холодной. Он почти
равнодушно смотрел, как выносили гроб с матерью на улицу, как ставили его
на две табуретки и потом на двух длинных кусках грубого полотна подняли и
понесли. Мать высохла за время болезни, и тяжесть была невелика. Его
торопливо догнал Степан и тихо сказал, что он в самом деле решил ехать, и
Василий сдержанно кивнул и сразу забыл о нем. Подобную картину он не раз
видел в своей жизни, но сейчас видел все это как-то иначе. Он шел вслед за
гробом, сжав шапку в кулаке, небо в середине теперь широко открылось и
было совершенно чистым, ослепительно веселое солнце в самой середине этой
голубизны ярко отражалось в каждом налитом водой углублении на земле.
Вышли за поселок и свернули в поле, несмотря на помощь Андрея и трех или
четырех мужиков с центральной усадьбы, нести гроб по размокшему полю было
тяжело, старухи, все как одна в новых резиновых сапогах, еле плелись
вслед, помогая себе палками, и только та самая монашенка с псалтырем в
руках, поблескивая толстыми линзами очков, продолжая добросовестно
выполнять свое дело, даже как бы гордясь этой своей добровольной
добросойестностью, невозмутимо шла впереди всей процессии. Когда
носильщики, останавливаясь передохнуть, ставили гроб на две табуретки,
предусмотрительно захваченные с собою старухами, монашенка деловито
поправляла очки, поворачивалась к гробу, раскрывала псалтырь и
торжественно, нараспев начинала читать, Василий, останавливаясь, всякий
раз смотрел в важное и значительное лицо читающей монашенки, но до него
неясно доходили лишь отдельные слова о каких-то мучениях, о какой-то
неведомой пустыне, об искушении от диавола, и составить что-либо
вразумительное и целостное Василий не мог. Он и нe старался, ему было все
равно, что читает старуха и что это значит, его томил свой, так и
оставшийся невыплаченным долг перед матерью, а следовательно, и перед
своей совестью.
город, так и не сумев уговорить мать ехать вместе с ними, и как Валентина
настаивала разделить дом, оставить матери одну кухню да погреб, а все
остальное продать - пятнадцать лет тому дома в поселке еще были в цене,
это теперь они никому не нужны, стоят и гниют, заброшенные. Валентина даже
грозила тогда разводом, и он, едва не поддавшись, в самый последний момент
опомнился. Мать была умна, она все понимала, и ее скупые слова: "Спасибо,
сынок, хоть не придется теперь на старости лет по чужим углам таскаться" -
до сих пор помнились ему и обжигали стыдом, нельзя было допускать до таких
слов. А как она его уговаривала не бросать институт, выдюжить, на все свое
хозяйство махнула рукой, в город прикатила, под конец от досады даже
расплакалась. Тогда Василий пообещал, что это отступление на время, и сам
этому искренне верил, а мать оказалась, как всегда, права, трудно нагонять
упущенное...
на них грязи сапоги, он мучился от другого: он думал, что, если бы смог
тогда уговорить мать переехать в город, она бы, пожалуй, и еще протянула,
а то ведь что у нее за жизнь была последние годы? Все одна да одна, словом
не с кем перемолвиться, печка, да за водой к колодцу, да кур держала,
поросенка, огород-вот и загнала себя окончательно. Приезжая по осени, он,
не раздумывая, нагружал машину мешками с картошкой, ящиками яблок,
различным вареньем да соленьями, салом, он ни разу и не задумался, как все
это доставалось матери...
постепенно сердце начало томиться и пояиилось чувство слабости, ему, пока
на них медленно надвигались с песчаного холма ракиты, окружавшие погост,
опять начинало казаться, что он теперь один на всей земле, что он теперь
далеко впереди, а все остальные отстали, что это его притягивают высокие,
от солнца и теплого ветра за какие-то несколько часов заметно позеленевшие
ракиты вокруг погоста, что это именно его они ждут, "Хоть бы скорей все
кончилось", - невольно подумал он, стараясь идти все так же спокойно и
ровно, чтобы никто не мог догадаться о его мыслях и о том, что в нем
творилось, когда у самого погоста старухи потребовали остановиться, он был
готов закричать на них. Но он сдержался и промолчал. Гроб опять опустили
на табуретки, и тогда Василий понял, что старухи хотят внести покойницу на
погост самолично, они деловито суетились, примеривались, прилаживались,
вездесущая бабка Пелагея заправски, словно она только и занималась этим
всю свою жизнь, командовала. Старухи - и бабка Пелагея, и высокая тощая
бабка Анисиха, и круглая бабка Катенька, и та, что читала, в очках, и еще
две или три незнакомых Василию старухи-окружили гроб. Что-то одинаковое
было в их лицах, в руках, в манерах говорить, Василию стало почему-то
страшно, и он поднял глаза к вершинам ракит. Эти старые, неприхотливые
деревья были приятнее старых людей, в них жило что-то чистое и
недосягаемое. И откровение обожгло душу Василия, пусть иногда жизнь убога
и отталкивающа, но вот сейчас, здесь, на тихом клочке земли, в напряженно
гудящих старых ракитах, на этом последнем прибежище человеческой жизни,
все было покоем и чистотой, и это чувство выжгло все темное и ненужное в
его душе и очистило ее. Перед ним сейчас словно обнажилась сама душа
жизни, ее сокровенная языческая тайна, и все очистилось, и все
преобразилось, в обезображенных временем лицах старух проступили мудрость
и предельная завершенность, в том, как они шажок за шажком продвигались с
гробом на руках, таилось скорее свершение высшего порядка, чем простое
бесстрашие, это была сама жизнь, и сейчас выполнялась ее самая простая и
беспощадная формула. Здесь не было ни фальшивых речей, ни венков с не
менее фальшивыми надписями, ни томительного стояния в карауле, здесь все
было просто и необходимо. Поголосили над открытым гробом старухи,
непременно напоминая покойнице о скорой встрече и прося ее приготовить и
для них там местечко получше да посуше, затем все молча постояли. Василий
неловко тянул шею над окружившими гроб и могилу людьми, стараясь в
последний раз увидеть лицо матери и понять то, что происходит. Лицо матери
было чужим, Василий быстро отверг нулся и шагнул в сторону, он не хотел,
чтобы мать запомнилась ему в последний раз такой, это ведь была не она.
он опять отступил в сторону, и только тогда глазам его стало горячо и
сердцу покойно. Он вначале не видел ракит, хотя смотрел на них, но
постепенно их проснувшиеся ветви заплескались в его глазах все отчетливее.
За несколько часов дождя, солнца и теплого ветра мелкая россыпь почек на
них увеличилась, стала заметнее, сами ветви отяжелели от пробудившейся и
томившей их силы. Под нестихавшим, как это часто бывает весной, ветром
ветви были в беспрерывном движении, они изгибались в бесконечной голубизне
неба, свивались в жгуты, вновь дружно устремлялись по ветру в одну
сторону. Василий смотрел долго, он теперь понял, что и землю, и небо, и
ракиты, и ветер, и его самого соединял в одно целое какой-то один ток,
один непрерывный согласный звук.
еще долго стоял недалеко от свежего, собственноручно выструганного креста,
среди высоких и беспокойных ракит, после полудня и особенно к вечеру их
беспокойство начинало усиливаться, теперь ветер частыми порывами
чувствовался даже в самом небе, взявшемся в высокой голубизне зеленоватыми
ветровыми полосами,
мочеными яблоками, огурцами, все больше в молчании. Утомившиеся за эти два
дня старухи тоже не засиживались, и скоро за пустым длинным столом
осталось человек пять с центральной усадьбы, все любители выпить и
поговорить, но перед самым заходом солнца и они угомонились, и когда
Петр-тракторист приехал на тракторе с прицепной тележкой за отцом, все
они, торопливо опрокинув по последней, заторопились уезжать.
сына, и тот, румяный, молодой, начинал сердиться.
а там добирайся как знаешь... У меня тоже дела!
но тут же засуетился, усиленно заморгал и для придачи весу своим словам
щедро наполнил стакан из стоявшей на столе бутылки.
что, в мои годы без девки обходился, батя?
Прозоров Александр
Сапковский Анджей
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Лукьяненко Сергей