Чтение 11–й страницы книги ~Возвратная волна~

К следующему понедельнику на фабрике все уже успокоились, а пастор Беме
приехал к Адлеру, чтобы повлиять на него и склонить к удовлетворению
справедливых требований рабочих. Сверх ожидания он нашел своего друга еще
более непреклонным, чем обычно. На все его доводы фабрикант отвечал, что
если раньше он и собирался что-нибудь сделать, то теперь уж ничего делать не
станет. Скорей он закроет фабрику.

- Разве ты не знаешь, Мартин, что они писали о нас в газетах? - спросил
Адлер. - В одном юмористическом журнале высмеивают моего Фердинанда, а в
газетах пишут, что Гославский умер от чрезмерного переутомления и из-за
отсутствия врача...

- Что ж, в этом есть доля правды... - ответил Беме.

- Ни малейшей! - крикнул фабрикант. - Я больше работал, чем Гославский,
и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики
так же, как из местечка...

- Тогда бы остался фельдшер... - заметил пастор.

Адлер ничего не ответил. Пыхтя, он расхаживал по комнате крупными
шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.

- Иоганн! - крикнул он, выходя из комнаты, - принеси в беседку бутылку
рейнского.

Они уселись в беседке, стоявшей у пруда. Легкое дуновение ветерка,
прохладная тень деревьев, а может быть, и рюмка доброго вина успокоили
Адлера. Беме посматривал на великана поверх золотых очков и, заметив
перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.

- Ну! - сказал он, чокаясь с ним. - Человек, пьющий такое великолепное
вино, не может быть бессердечным. Не взыскивай с них штраф, милый Готлиб,
прими назад уволенных и пригласи доктора... За твое здоровье!..

- Пью за твое здоровье, Мартин, но говорю тебе: не выйдет! - ответил
фабрикант уже без гнева.

Пастор покачал головой.

- Гм... - пробормотал он, - нехорошо, что ты так упрямишься.

- Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я
сегодня сделаю им уступку на тысячу рублей, завтра они уже потребуют на
миллион.

- Ты преувеличиваешь, - ответил, поморщившись, Беме. - А я тебе говорю:
если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать
- и кончай!..

- Уже и так все кончилось, - сказал Адлер. - Бездельников я прогнал, а
остальные поняли, какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся
фабрика села бы мне на шею.

Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в
чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.

- Зачем ты бросаешь мусор в пруд? - спросил Адлер.

Пастор покачал головой, показывая на все ширившиеся круги,
расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.

- А видишь ты эти волны, Готлиб?.. - спросил он фабриканта. - Видишь,
как они растут и уносятся все дальше?..

- Так всегда бывает, - ответил Адлер. - Что же тут удивительного?

- Ты прав, - сказал пастор. - Так бывает всегда и везде; и на пруду, и
в нашей жизни. Что бы ни появилось на земле - хорошее или плохое, - вокруг
него сразу поднимаются волны; они все растут и уносятся все дальше и
дальше...

- Ничего не понимаю! - прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из
рюмки.

- Я сейчас объясню тебе, только не сердись.

- На тебя я никогда не сержусь, - ответил фабрикант.

- Так вот, понимаешь ли, что получается? Ты плохо воспитал сына и
бросил его в мир, как я эти щепки в воду. Он наделал долгов - и это первая
волна. Ты снизил заработки рабочим и уволил доктора - это вторая волна.
Смерть Гославского - третья. Волнения на фабрике и газетные заметки -
четвертая. Увольнение рабочих и судебное дело - это пятая волна... А какая
будет шестая, десятая?..

- Меня это не касается! - сказал Адлер. - Пусть твои волны носятся по
свету и терзают дураков, а меня это не трогает...

Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:

- Посмотри, Готлиб! Иногда десятая волна отбегает от берега и снова
возвращается... туда, откуда она шла.

Это сравнение, впрочем очень наглядное, заставило фабриканта
задуматься. На минуту могло показаться, что он колеблется, что в нем
проснулась какая-то смутная тревога.

Но это продолжалось недолго. У Адлера был слишком здравый ум и слабое
воображение, чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного
будущего. Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и,
грубо захохотав, ответил:

- Ха-ха-ха! Мартин, вот я и постарался, чтобы твоя волна не
возвратилась ко мне.

- Кто знает!..

- Не вернется ни доктор, ни подстрекатели забастовки, ни штрафные
деньги, ни... ни даже Гославский!..

- Может возвратиться несчастье...

- Го! Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о
мой кулак, о фабрику, о страховое общество, о полицию и, наконец, о мое
состояние...

Друзья расстались поздно ночью.

"Ну и сумасшедший этот Мартин, - думал фабрикант. - Он хочет меня
напугать!.."

А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой
вопрошал:

- Какая волна возвратится сюда?

Сравнение это пришло ему в голову внезапно, и Беме считал его своего
рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться,
но когда и какая?..

Ночью он спал беспокойно. Он так метался и кричал во сне, что жена
разбудила его.

- Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..

Беме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.

- Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. - спрашивала жена.

- Да, но я не помню что... Разве я что-нибудь говорил?..

- Ты говорил какую-то несуразицу: "Волна!.. возвращается...
возвращается!.."

- Да хранит нас господь! - прошептал пастор, встревоженный до глубины
души.

"VI"

Часто положительные или отрицательные поступки и события приобретают в
глазах людей то или иное значение лишь после того, как находят свое
отражение в печати.

С давних пор было известно, что старый Адлер эгоист и эксплуататор, а
Фердинанд эгоист и повеса; но только статьи, появившиеся в газетах в связи
со смертью Гославского, восстановили против них общественное мнение.

Теперь вся округа стала интересоваться фабрикой. Рассказывали обо всем,
что там происходит, и соответствующим образом истолковывали. Знали все до
мельчайших подробностей. Знали, сколько долгов было у Фердинанда за
границей, сколько он тратил теперь и насколько отец его возместил убытки
благодаря снижению заработной платы и удлинению рабочего дня. Однако больше
всего негодовали по поводу смерти Гославского, которого считали жертвой
алчности старого фабриканта и беспутства его сына.

Кое-кто, правда, говорил, что на любом промышленном предприятии и при
любой машине, не исключая молотилки и соломорезки, может произойти
несчастный случай. Но этих быстро переубедили. "Разве можно, - объясняли им,
- заставлять рабочих работать на фабрике от зари до зари? Разве предприятие,
имеющее сотни машин, не обязано держать доктора и фельдшера? Неужели Адлер
так беден, что какая-нибудь тысяча рублей, потраченная на санитарное
обслуживание, имеет для него значение? Ведь раньше были там и доктор и
фельдшер, а теперь, когда сын наделал долгов, отец их оплачивает кровью
людей, которых и без того беспощадно эксплуатировал".

Фердинанд вскоре почувствовал, что отношение к нему изменилось. Двое
или трое молодых людей, по настоятельному требованию родителей, перестали с
ним встречаться. Другие охладели и отдалились от него. Но даже от тех
приятелей, которые остались, - а остались далеко не лучшие, - ему нередко
приходилось теперь выслушивать колкости.

Но это еще не все. В гостинице, в ресторане, в винном погребке, в
кондитерской, то есть во всех заведениях, где на нем немало зарабатывали,
ему, как нарочно, старались подсунуть газеты, в которых были напечатаны
статьи о смерти Гославского. А однажды, когда он зашел со своими приятелями
в лавку и спросил, есть ли хорошее красное вино, приказчик ему ответил:

- Есть, ваша милость... красное, как кровь...

Вероятно, всякого другого на его месте подобные факты заставили бы
призадуматься. Всякий другой, заметив всеобщую антипатию, вероятно
постарался бы временно удалиться от людей или даже изменить образ жизни. Но
Фердинанд не принадлежал к числу этих всяких других. Он не способен был
трудиться и привык вести разгульную жизнь; к общественному мнению
прислушиваться не желал, напротив: делал все наперекор ему и держал себя
вызывающе. Судя о людях по своим приятелям - льстивым и пустым, он был
уверен, что рано или поздно сумеет всех подчинить себе и никто не осмелится
оказывать ему сопротивление. Глухая борьба, которую ему приходилось вести в
обществе, злила его и возбуждала. В этой борьбе Фердинанд видел источник не
только неприятностей, но и будущего торжества, так как решил первому же
человеку, который станет ему поперек дороги, учинить скандал. И он ощущал