Чтение 11–й страницы книги ~Обретенное время~

думаю, что и под резаком гильотины Сен-Лу и г-н де Германт не смогли бы сказать
иначе. Два этих светских мужа, останься они в одиночестве на необитаемом
острове, где им не перед кем было бы обнаруживать хорошие манеры, проявляли бы
эти следы воспитания, подобно двум латинистам, правильно цитирующим Вергилия.
Сен-Лу никогда не смог бы, даже под пыткой у немцев, сказать иначе, чем
"император Вильгельм". И этот хороший тон, вопреки всему, -- свидетельство
великих пут духа. Тот, кто не сумеет отбросить их, остается лишь светским
человеком. Эта изящная посредственность, впрочем, прелестна -- в особенности у
всех, кто привержен ей из утаенного великодушия и скрытого героизма -- по
сравнению с вульгарностью Блока, разом и труса и фанфарона, выкрикивавшего
Сен-Лу: << Ты не мог бы говорить просто: "Вильгельм"? Вот именно, ты трусишь, ты
уже здесь ложишься перед ним ничком. Ах! Хороши же будут наши солдаты на фронте,
они вылижут сапоги бошам. Вы, галунчики, умеете только гарцевать на парадах. И
точка >>.
<< Бедняга Блок думает, что я тем только и занимался, что гарцевал >>, -- сказал
Сен-Лу, улыбаясь, когда мы распрощались с нашим товарищем. И я прекрасно
понимал, что парады были отнюдь не тем, что было нужно Роберу, хотя тогда я не
отдавал себе отчета в его намерениях так же ясно, как я сделал это позже, когда
кавалерия осталась незадействованной и он добился службы как офицер пехоты,
потом -- как пехотный егерь, и затем: увидим ниже98. Блок не разглядел
патриотизма Робера только потому, что Робер его не выражал. Если Блок
исповедовал нам страстный антимилитаризм, как только его признали "годным", то
до этого, считая, что по миопии его освободят от службы, он выкрикивал
шовинистичнейшие фразы. Сен-Лу на подобные заявления был неспособен; прежде
всего, из-за своего рода нравственной чуткости, не позволявшей ему выражать
слишком глубокие чувства, равно и то, что все находят естественным. Моя мать не
только без колебаний отдала бы жизнь за бабушку, но и сама невозможность
поступить так причинила бы ей невыразимые страдания. При всем том мне трудно
представить, оглядываясь назад, в ее устах какую-нибудь фразу типа: << Я за свою
мать жизнь отдам >>. Столь же молчаливым в своей любви к Франции был и Робер, и
в этом момент я находил в нем гораздо больше фамильных черт отца его, Сен-Лу (
насколько я его себе мог представить ), нежели Германтов. От выражения подобных
чувств его предохраняло некоего рода нравственное достоинство его ума.
По-настоящему умные и серьезные труженики испытывают какое-то отвращение ко
всем, кто перекладывает свои действия в пустословие, набивая им цену. Мы не
учились вместе ни в лицее, ни в Сорбонне, но независимо друг от друга ходили на
лекции тех же преподавателей, и я вспоминаю, как Сен-Лу смеялся над теми, кто --
поскольку другие читали замечательные курсы, -- желая прослыть гениями, давали
амбициозное название своим теориям. Как только мы об этом вспоминали, Робер
смеялся от души. Естественно, мы не предпочитали Котаров и Бришо инстинктивно,
но в конце концов мы стали испытывать некоторое уважение к людям, в совершенстве
изучившим греческий или медицину, и не находили для себя возможным оправдывать
шарлатанов. Я уже говорил, что если все действия мамы подразумевали готовность
отдать жизнь за бабушку, то даже в душе она никогда не смогла бы этого чувства
выразить, и в любом случае она признала бы, что рассказывать о нем другим -- это
не только бесполезно и смешно, но даже возмутительно и позорно; точно так же
невозможно было представить в устах Сен-Лу фразы о своей экипировке, о поездках,
которые ему предстояло совершить, о наших шансах на победу, о малоценности
российской армии, о том, как поступила бы Англия; я не могу представить в его
устах ту же красноречивую фразу, обращенную замечательным министром к стоящим и
аплодирующим депутатам. Нельзя, однако, сказать, что в этом чисто негативном
свойстве, мешающем выражать лучшие чувства, не было "духа Германтов", действие
которого мы много раз наблюдали на примере Свана. Потому что если я и отмечал в
нем черты, только ему, Сен-Лу, и присущие, то также он оставался и Германтом, и
среди многочисленных причин, воспламенявших его смелость, у него были особые,
каких не было у его донсьерских приятелей, влюбленных в свое ремесло юношей, с
которыми я ежевечерне встречался за ужином, -- из них многие встретили смерть в
битве на Марне99 и других местах, увлекая за собой солдат.
Юные социалисты, возможно, были и в Донсьере, когда я его посещал, но с ними я
так и не свел знакомства по той причине, что в окружении Сен-Лу они не были
представлены. Теперь они смогли понять, что офицеры из этой среды вовсе не были
теми, кого "популо", офицеры, выслужившиеся из рядовых, франкмасоны, прозвали
"аристо", то есть -- высокомерными гордецами и низменными прожигателями жизни. И
наоборот: тот же патриотизм офицеры из благородных в полной мере обнаружили у
социалистов, которых они обвиняли, когда я был в Донсьере, в разгар дела
Дрейфуса, в "безродности". Искренний и глубокий патриотизм военных принял
определенную форму, которую они считали неприкосновенной, и нападками на нее они
возмущались, тогда как несознательные, независимые патриоты, без определенной
патриотической религии, типа радикал-социалистов, не могли понять, какая
глубокая реальность заключена в том, что казалось им пустыми и злобными
формулами.
Вероятно, Сен-Лу, как и они, привычно разрабатывал внутри себя, как самую
существенную часть "я", наиболее успешные со стратегической и тактической точки
зрения маневры, исследовал их и определял, и как для них, так и для него жизнь
тела стала чем-то относительно маловажным, -- он легко мог пожертвовать ею ради
этой внутренней части, их подлинного жизненного ядра, наряду с которым личное
существование ценилось не более, чем защитный эпидермис. В храбрости Сен-Лу было
много и более личных черт, -- там легко можно было признать великодушие,
благодаря которому наша дружба поначалу была столь очаровательна, равно
наследственный порок, позднее пробудившийся в нем, который, вкупе с
интеллектуальной межой, где Робер и застрял, способствовал тому, чтобы любые
примеры отваги восхищали его, и чтобы он до такой степени испытывал отвращение
ко всякого рода изнеженности, что любое упоминание о примерах мужественности его
опьяняло. Размышляя о жизни под открытым небом с сенегальцами, поминутно
жертвовавшими собой, он ( наверное, целомудренно ) находил в ней какое-то
головное сладострастие, -- туда многое вошло от презрения к "музицирующим
господинчикам", и это сладострастие, -- столь далеко ушедшее от того, чем оно
ему представлялось, -- не особо отличалось от наслаждений, пробуждаемых
кокаином, к которому он пристрастился в Тансонвиле; этот героизм -- так одно
лекарство добавляют в другое -- приносил ему исцеление. В его смелости
проглядывала, во-первых, двойственная привычка учтивости, благодаря которой он,
с одной стороны, расхваливал других, а сам довольствовался надлежащими
поступками, особо о том не распространяясь, -- в отличие от какого-нибудь Блока,
со своей стороны не делавшего ничего, но при встрече с ним заявившего: <<
Естественно, вы драпанете >>; и, с другой стороны, он ни во что не ставил то,
чем он обладал, свое сосотояние, положение и даже жизнь, -- он готов был
принести их в жертву. Одним словом, это было подлинное благородство. Но сколь
разные вещи замешались в героизм -- туда вошла и новая его наклонность, и не
преодоленная им интеллектуальная посредственность. Усвоив привычки г-на де
Шарлю, Робер унаследовал также, хотя и в довольно отличной форме, его идеал
мужественности.
<< Надолго мы теперь? >> -- спросил я Сен-Лу. -- << Нет, я думаю, война скоро
кончится >>, -- ответил он. Но, как всегда, его аргументы носили книжный
характер. << Учитывая пророчества Мольтке100, перечитай также, -- сказал он мне,
как если бы я его уже читал, -- декрет от 28-го октября 1913-го года об
управлении крупными частями, ты увидишь, что замена резервов мирного времени не
организована, и даже не предусмотрена, -- это было бы обязательно сделано, если
б мы готовились к долгой войне >>. Я подумал, что упомянутый декрет
свидетельствует не о краткосрочности войны, но о непредусмотрительности тех, кто
его составлял -- как относительно самого факта войны, ее прожорливости,
ненасытности в разнородных материалах, так и относительно взаимосвязи разных
театров боевых действий.
Помимо самой гомосексуальности, мужчины, по природе отстоящие от нее дальше
всего, в глубине души привержены некоему банальному идеалу мужественности, и,
если гомосексуалист -- человек заурядный, этот идеал отражается на его настрое,
-- впрочем, гомосексуалист его быстро извращает. Этот идеал некоторых военных,
дипломатов вызывает особенное раздражение. В самом низком своем обличье это
только неотесанность добряка, который, когда он хотел бы скрыть волнение, и, при
расставании с другом, -- последнего, быть может, убьют скоро, -- разрыдавшись
уже в душе, хотя никто об этом не догадывается, проявляет это желание
усиливающимся гневом; правда, в момент разлуки гнев сменятеся вспышкой: << Ну,
черт подери! идиот, обними же меня, и возьми-ка этот кошелек, он мне мешает,
дурацкая твоя порода >>. Дипломат, офицер, мужчина, знающий, что ценен только
большой государственный труд, хотя и не чуждающийся любви к "малышу", умирающему
в миссии или батальоне от горячки или пули, -- осуществляет ту же наклонность к
мужественности, под формой более умелой, более хитрой, но не менее
отвратительной. Он не будет оплакивать "малыша", ему известно, что вскоре он не
взгрустнет о нем больше, чем сердобольный хирург, хотя этот хирург и печалится,
не особо выражая свое горе, если в этот самый вечер умерла хорошенькая стойкая
пациентка. Если этот дипломат -- писатель, и рассказывает об этой смерти, то о
своем-то уж горе он писать не будет; во-первых, исходя из "мужской скромности",
затем -- артистической искушенности, благодаря которой он выражает эмоцию, ее
утаивая. С одним сослуживцем он заботится об умирающем. У них и в мыслях нет
обсуждать свое несчастье. Они болтают о делах миссии или батальона, и даже более
обстоятельно, чем обыкновенно. << Б. сказал мне: "Не забудьте о завтрашней
встрече с генералом; постарайтесь, чтобы ваши люди были готовы". Он всегда такой
приветливый, но сегодня почему-то голос его был сух, -- я заметил, что он
избегает на меня смотреть. Сам я тоже нервничал >>. Читателю становится ясно,
что эта сухость в голосе, горе людей, не показывающих его, -- всг это было бы
просто смешно, если б не было так безобразно, так отвратительно, потому что это
способ страдать у тех людей, для которых страдание не идет в счет, для которых
жизнь серьезнее разлуки и т. п.; так что, описывая смерть, они лгут и
уничижаются, как на новый год тот господин, что разносит глазированные каштаны,
бубня: << С новым счастливым годом >>, -- и зубоскаля, но всг-таки говоря это.
Закончим рассказ об офицере и дипломате, дежурящих у больного: их головы
покрыты, потому что они переносят раненого на чистый воздух, тот при смерти, в
определенный момент становится ясно, что всг кончено: << Я подумал: нужно
вернуться приготовить вещи для дезинфекции, но я не знаю почему, в тот момент,
когда доктор отпустил пульс, Б. и я, не сговариваясь, -- а солнце было в зените,
может быть, нам стало жарко, -- стоя над кроватью, сняли фуражки >>. Читатель