Чтение 11–й страницы книги ~Ганя~

траву, вследствие чего локти и колени моего светлого костюма окрасились
зеленым, а волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие
пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания
был Селим в качестве гостя, к тому же только что прибывшего, - теперь я,
правда ценой моих локтей и коленок, отбил у него пальму первенства. Ганя,
продолжая считать себя - и, кстати сказать, совершенно справедливо -
виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться,
старалась искупить передо мной свою оплошность нежностью и добротой.
Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение, которое передалось и
остальной компании, встревоженной моим падением. Все развеселились. После
чая, за которым хозяйничала Ганя, мы отправились в сад. Тут Селим
расшалился, как маленький ребенок, он смеялся и проказничал, а Ганя не
отставала от него и от души хохотала. Наконец Селим воскликнул:

- Ах, как приятно мы будем теперь проводить время втроем!

- Интересно, - спросила Ганя, - кто из нас самый веселый?

- Наверное, я, - ответил Мирза.

- А может быть, я? О, ведь я тоже по натуре очень веселая.

- А самый невеселый Генрик, - заключил Селим. - Он по натуре серьезен
и несколько меланхоличен. Если бы Генрик жил в средние века, он непременно
стал бы странствующим рыцарем и трубадуром, но, правда, он не умеет петь!
Зато нас, - прибавил он, обращаясь к Гане, - словно нарочно выискали, так
мы подходим друг к другу.

- Я с этим не согласен, - возразил я Селиму. - На мой взгляд,
подходят друг к другу с противоположными наклонностями, ибо в этом случае
один обладает теми свойствами, которых недостает другому.

- Благодарю покорно! - воскликнул Селим. - Предположим, ты по натуре
плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь...

- Селим!

Селим взглянул на меня и рассмеялся.

- А это что, молодой человек? Ха-ха-ха! Ты помнишь речь Цицерона Pro
Archia*: commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется
сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь
как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает
вареных раков и теперь, как видите, стоит рак раком - это уж за себя и за
вас.

_______________

* В защиту Архия (лат.).

- Селим!

- Не буду, не буду. Однако возвращаюсь к нашей теореме. Итак, ты, пан
плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает
реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в
чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара.
О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все
тут.

- Ах, что это вы говорите! - пожурила его Ганя. Тем не менее они оба
засмеялись как ни в чем не бывало.

Что касается меня, то мне было совсем не до смеху. Селим даже не
знал, какой вред он мне причинил, внушая Гане мысль о различии между моими
и ее склонностями. Я был очень сердит на него и поэтому язвительно
заметил:

- Странные у тебя взгляды, меня они тем более удивляют, что, как мне
известно, ты питаешь определенную слабость именно к меланхолическим
особам.

- Я? - спросил он с искренним изумлением.

- Да. Я только напомню тебе некое окошко, в окошке несколько фуксий и
среди фуксий личико. Даю тебе слово, я не знаю более меланхолического
лица.

Ганя захлопала в ладоши.

- Ого! Вот какую новость я узнала! - воскликнула она смеясь. -
Прекрасно, пан Селим, прекрасно!

Я думал, Селим смутится, впадет в уныние, но он лишь сказал:

- Генрик!

- Что?

- Ты знаешь, что делают с теми, у кого слишком длинный язык? - И
захохотал.

Однако Ганя начала с ним препираться, настаивая, чтобы он назвал ей
хоть имя своей избранницы. Недолго думая, он сказал: <Юзя!> Но если б для
него это имело какое-нибудь значение, он бы дорого поплатился за свою
откровенность, потому что с этой минуты Ганя уже не давала ему покоя до
самого вечера.

- А красивая Юзя? - спрашивала она.

- Ничего.

- Какие у нее волосы, глаза?

- Красивые, но не такие, какие мне больше всего нравятся.

- А какие вам нравятся?

- Волосы светлые, а глаза, с вашего позволения, синие, такие, как те,
в которые я гляжу сейчас.

- О-о! Пан Селим!

И Ганя нахмурилась, а Селим умильно сложил руки и, не сводя с нее
взгляда, исполненного несравненной неги, заговорил:

- Панна Ганна! Пожалуйста, не сердитесь! В чем перед вами провинился
бедный татарчонок? Пожалуйста, не сердитесь. Ну, пожалуйста, засмейтесь!

Ганя пристально посмотрела на него, и ее недовольно нахмуренный лобик
разгладился. Он просто заворожил ее. Усмешка скользнула в уголках ее рта,
засияли глаза, просветлело личико, и, наконец, она ответила как-то
особенно мягко и ласково:

- Хорошо, я не буду сердиться, но прошу вас впредь не говорить
лишнего.

- Не буду, любовью к Магомету клянусь, не буду!

- А очень вы любите своего Магомета?

- Как собака палку.

И снова они оба расхохотались.

- Ну, а теперь скажите мне, пожалуйста, - возобновила разговор Ганя,
- в кого влюблен пан Генрик? Я его спрашивала, но он не хотел мне сказать.

- Генрик?.. Знаете что? - Тут Селим покосился на меня. - Он, кажется,
еще ни в кого не влюбился, но влюбится. Ого! Я даже знаю, в кого! И я...

- Что вы? - спросила Ганя, стараясь скрыть смущение.

- Я сделал бы то же самое. А впрочем... постойте, господа: ведь,
пожалуй, он уже влюбился.

- Прошу тебя, Селим, оставь меня в покое!

- Ах ты, мой славный! - воскликнул Селим, бросаясь мне на шею. - Если
бы вы только знали, какой это славный малый!

- О, я знаю! - ответила Ганя. - Я помню, как он был добр ко мне после
смерти дедушки.

Облачко печали пролетело над нами.

- Должен вам сказать, - начал Селим, чтобы перевести разговор на
другую тему, - должен вам сказать, что, сдав экзамен в университет, мы
напились вместе с нашим учителем...

- Напились?

- Да! Это такой обычай, и его необходимо соблюдать. Так вот, когда мы
напились, я, понимаете ли, по своей ветрености предложил тост за ваше
здоровье. Я, как вы сами понимаете, поступил неумно, а Генрика это
взорвало. <Как ты смеешь, - говорил он мне, - произносить имя Гани в таком
месте?> А было это в каком-то питейном заведении. Так мы едва с ним не
сцепились. Нет, он вас не даст в обиду, что верно, то верно.

Ганя протянула мне руку.

- Как вы добры, пан Генрик!

- Ну, хорошо, - ответил я, тронутый словами Селима, - но скажи сама,
Ганя, разве Селим не славный малый, если способен рассказать такую вещь?

- О! Вот так славный! - засмеялся Селим.

- Да, конечно! - подхватила Ганя. - Вы, господа, оба достойны друг
друга, и нам вместе будет очень хорошо.

- Вы будете нашей королевой! - с восторгом воскликнул Селим.

- Молодые люди! Ганя! Пожалуйте ужинать, - послышался из садовой
беседки голос мадам д'Ив.

Мы отправились ужинать - все трое в самом радужном настроении. Стол
был накрыт в беседке; мигая, горели свечи под стеклянными колпачками, а
вокруг них тучей вились ночные бабочки и, устремляясь к свету, ударялись о
стеклянные стенки колпачков; теплый ночной ветерок шелестел в листве
дикого винограда, а из-за тополей взошла огромная золотая луна. Последний
разговор между мной, Селимом и Ганей настроил нас на удивительно ласковый
и дружеский лад. Вечер был так тих, такое спокойствие было разлито вокруг,
что оно сообщилось и старшим. Лица отца и ксендза Людвика прояснились, как
небо над нами.

После ужина мадам д'Ив принялась раскладывать пасьянс, а отец,
находившийся в прекрасном расположении духа, стал рассказывать о былых
временах, что всегда служило у него признаком хорошего настроения.

- Помню, однажды, - говорил он, - стояли мы под какой-то деревушкой в
Красноставском уезде; ночь, помню, была темная, хоть глаз выколи (тут он
пососал трубку и пустил дым поверх свечи), устал я, как еврейская кляча;
ну, стоим мы, стало быть, не шелохнемся, как вдруг...

И начался рассказ об удивительных и необыкновенных событиях. Ксендз
Людвик уже неоднократно слышал эту историю, однако вскоре позабыл и о
курении; сдвинув очки на лоб, он слушал с возрастающим вниманием и, кивая
головой, повторял: <Угум! Угум!> - или восклицал: <Иисусе, Мария! Ну и что
же?> Мы с Селимом сидели плечом к плечу и, уставясь на отца, жадно ловили
каждое слово; но ни на одном лице впечатление от рассказа не отражалось
так живо, как на лице Селима. Глаза его горели как угли, щеки пылали
румянцем, наружу выступала горячая восточная натура, как всплывает наверх