Чтение 11–й страницы книги ~Эвакуатор~

- Пришли и сказали - дитя, мне страшно! - пришли и сказали, что он уходит, - отозвался Игорь неожиданно бодрым голосом, словно и не спал. - Взяла я лампу - дитя, мне страшно! - взяла я лампу и пошла к нему. У первой двери - дитя, мне страшно! - у первой двери пламя замигало. У второй двери - дитя, мне страшно! - у второй двери пламя заговорило. У третьей двери - дитя, мне страшно! - у третьей двери пламя умерло. А если он возвратится, что мне ему сказать? Скажи, что я и до смерти его продолжала ждать.

- Ой. Ну вот, теперь мне совсем страшно. Что это такое?

- Это наша песня, в моем вольном переводе. Старая, народная.

- Господи! А о чем пламя заговорило?

- Никто не знает. Ну, там рыцарская такая сказка, страшная. Из нашего фольклора. Про мертвого жениха. Он к ней приезжал, а потом всегда уходил, и она никогда не могла его уговорить, чтобы он остался на день. Всегда исчезал на рассвете. А она засыпала и пропускала момент, когда он уходит. Тогда она подговорила служанку разбудить ее, когда он будет седлать коня. Ее разбудили, пришли и сказали, что он уходит. Дитя, мне страшно. Однако взяла она лампу и пошла к нему. Дальше пламя проделало все эти штуки, а он все равно вскочил на огромного черного коня и ускакал. И она поняла, что он мертвый.

- И он больше не вернулся?

- Не-а, никогда.

- А ты живой?

- Дитя, мне стра-ашно! - сказал Игорь загробным голосом.

- Тьфу! Не шути так. - Катька прижалась к нему.

- Ты чего не спишь? Завтра вставать рано.

- Уже сегодня. Не могу спать. Я вообще в чужих местах плохо сплю.

- Оно не чужое. Оно мое.

- Знаешь, вот это тоже твое, - она погладила и слегка сжала кое-что, - но относительно меня все-таки чужое. Понял разницу?

- Понял. И что, Альфа никогда не станет тебе домом?

- Посмотрим. Я никогда не была на Альфе. Москва же мне стала домом в конце концов, хотя я и любила Брянск, а здесь мне было ужас как противно первое время... Если ты будешь очень крепко меня любить, все мне объяснять и показывать, я приживусь и на Альфе. Почитай мне еще какие-нибудь местные стихи.

- Сейчас, - сказал Игорь. - Это можно. У нас, знаешь, даже курс был специальный - стихи для запоминания, чтобы меньше тосковать по родине. Ну вот, например. Среди пыли, в рассохшемся доме, одинокий хозяин живет. Раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Гром ударит ли с темного неба или юркая мышь прошмыгнет - раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Но когда молодую подругу нес в руках через самую тьму - он прошел по одной половице, и весь путь она пела ему.

- Слушай, как волшебно. У вас очень странные стихи. Это ты сам?

- Нет, я только перевел.

- Ой, а прочти в оригинале!

- Вот еще. У нас стихи без музыки не исполняют. Там столько тонов, интонаций... Очень трудно переводить.

- Ну, давай хоть по-русски.

- Спи, Мария, спи. Воздух над тобой до высот небесных полон тишиной. Дерево в ночи - изваянье дыма. Спи, Мария, спи. Пробужденья нет. А когда потом мы с тобой проснемся - разбегутся листья по тугой воде.

- Господи, как странно. И какая тоска. Она умерла, да?

- Почему, не обязательно. Я думаю, она впала в какой-то особенный сон, а потом очнется. Только это будет не там, а где-то в другом мире.

- А как по-вашему Мария?

- Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.

- Погоди. А ссыльные из вашего рая - это только русские или все вообще?

- Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.

- И где это место? В Африке?

- Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.

- Ну, еще почитай.

Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.

- Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет - мы еще увидимся, любимая моя.

- Ну нет, это явно земное.

- Вот и нет, - сказал он. - У нас тоже воевали, только давно. Эта песня - очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило - вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.

- А на чем у вас передвигаются?

- Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже - воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, - надо будет работу об этом написать, когда вернусь, - что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия - она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.

- Точно. И что они поют?

- "Мать уронит свой кувшин, свой кувшин, свой кувшин. И промолвит - ах, мой сын, ах, мой сын, ах, мой сын". Это когда ей скажут, что его убили.

- Да, да, я поняла. Но скажи: давно вы сюда летаете?

- Почти с самого начала. Как стало ясно, что от каторжников могут рождаться приличные люди, - так сразу и начали.

- Почему же вы их всех не забираете?

- Потому, - терпеливо объяснил он, - что эвакуаторы забирают людей только во время больших катаклизмов. Если просто из повседневной жизни забирать всех хороших - тут жить станет невозможно, правда же? Мы даже не всех хороших забираем. Только тех, для кого катаклизм стопроцентно смертелен.

- То есть для меня он... да?

- Ну нет, - смутился он, - с тобой иначе. С тобой личный выбор.

- Чей? Твой?

- Ага. Но вообще-то... - Он почесал нос. - Вообще, если честно, ты действительно не выдержишь, по всей вероятности.

- Чего не выдержу?

- Всего. Если и выживешь, это уже будешь не совсем ты. Так что эвакуатор зря не влюбится. Я тебе говорил про добро - так вот, поскольку добра нет, есть отдельные добродетели, довольно тонкие. Реактивность, например. То, как ты реагируешь на все, как ты ловишь каждое слово, подыгрываешь сразу... С такой чуткостью здесь обычно не родятся, а в самые дурные времена просто не выживают. Человек настолько все понимает, что просто дохнет сам, и все.

- И откуда я такая? Может, вы кого-то по ошибке сослали?

- Может быть, - вздохнул он. - Всякое правосудие несовершенно. Хотя вообще-то это редко, почти никогда. Преступники знаешь какие чуткие бывают? Карманники в особенности...

- Да, упустила я свое счастье. Не та карьера.

- Из меня бы тоже получился бандит, - заверил он. - Если меня так тянуло на Землю, это неспроста же, верно?

- А когда мы поселимся у вас, ты будешь часто улетать?

- Никогда в жизни. Я же тебе сказал, женатый эвакуатор - потеря квалификации.

- Мне кажется, ты все равно будешь куда-то деваться. Не тот ты человек, чтобы оседло жить. А я буду скучать одна, без профессии.

- Почему без профессии? Рисовать будешь. Ты очень прилично рисуешь, кстати. У нас графические редакторы немножко другие, но освоишься.

- А что, журнал "Офис" у вас тоже есть?

- Нет, Кракатук миловал. А ты не мыслишь жизни без журнала "Офис"?

- Что ты, что ты. Нам, татарам, совершенно без разницы. Лишь бы не даром барласкун есть.

- Это можешь быть уверена. У нас лишних нет. Может, мы еще немножко поспим, а?

- Ну погоди, Игорь, - заныла она. - Мне уже почти спокойно. Поговори еще, что ли. Я уже почти поверила, что мне там будет хорошо.

- Обязательно, - сказал он.

- Ну, так мне по этому принципу и отбирать? Кто здесь не выживет?

- Да, - сказал он, - скорее всего так. Хотя знаешь... я все-таки двадцать ваших лет эвакуирую, так что могу тебе дать типа совет. Ты никаким правилом лучше не руководствуйся.

- Почему?

- Потому что жизнь умней. Она тебе сама всех подбросит. Я вот не искал же тебя специально. И когда мне объявили пункт "в" - а объявили, заметь, срочно, не стали даже ждать, пока я вернусь в Москву, к компу, - я уже знал, кого забирать и через кого действовать. А так бы у меня сейчас было пять дней на все про все. Искать человека, вербовать, объяснять, готовить к перелету... А тебя и готовить нечего, ты со мной два месяца, привыкла, наверное.

- Что да, то да. Я только боюсь, что ты там будешь другой.

- Самую малость. Для тебя всегда буду, какой захочешь. Какой скажешь, такой и буду. У нас же там это запросто. Люди любую форму принимают, нас учат специально. Почти все умеют, и ты научишься.

- Ой! Прими, пожалуйста, какую-нибудь форму!

- Шиш. Я и так сейчас в форме землянина. Знаешь, сколько мне потом обратно превращаться? - Он взглянул на свои светящиеся часы, которые с вечера положил на мраморную полку желтого торшера. - Месяц, не меньше, пока совсем трансформируюсь. В земных условиях очень трудно. Ничего, я тебе там покажу. Я столько трансформаций умею - ты удивишься! Вплоть до страуса. Только у нас называется иначе.

- Стрыус?

- Ырфлан, - надменно пояснил Игорь. - Все, все тебе там покажу. А теперь давай спать, пожалуйста, а?

- Давай, давай. Я пока сказку придумаю, а утром тебе расскажу.

- Да,- сказал он сквозь зевок, - это чудесно, ужасно чудесно. Только помни, что это уже не сказка.

- Я помню, - сказала Катька.

Катька сидела напротив мужа и с чувством горькой вины жевала сосиски. Он их добыл с боем, продежурив у магазина с пяти утра. Всякий бодрствует по-своему. Любовь несправедлива. Никто и не обещал, что будет справедливо. Если бы Игорь порезал палец, Катька рванулась бы к нему через всю Москву, а если бы наш муж, не дай Бог, чем-нибудь серьезно заболел - ну, тоже бы рванулась, вероятно, но в полной уверенности, что он симулирует и что бежать никуда не надо.

Сереженька с тоскливым умилением наблюдал, как она ест. Видно было, что на этот раз в качестве наказания за долгую отлучку приготовлена пытка кротостью.

- Сергей, - сказала Катька. - А если бы у тебя была возможность взять отсюда пять человек, ты кого бы взял?

- Куда?

- Неважно, куда. Считай, в Штаты, или на землю Санникова, - неважно. В хорошее место.

- Нет, это серьезная разница. Если в Штаты - одних, на землю Санникова - других. Тем более, что ее нету.

- Но если бы была! - наш муж был ужасен именно неумением прямо отвечать на вопрос.

- Тебя взял бы, - сказал он с нежностью.

- Спасибо. А еще?

- Еще... - Он поскреб бороду. Катька глядела на него невинными круглыми глазами и ждала. - Мать, само собой. Хотя она бы не поехала никуда. Столько раз можно было, а она не хочет.

- А еще? Может, Витю Серова? - Витя Серов был наш друг, в точности соответствующий своей фамилии; наш муж не любил окружать себя яркими людьми, предпочитая тех, кто ни в чем не состоялся. Витя много пил и увлекался астрологией, составлял гороскопы всем желающим, из гороскопов никогда ничего нельзя было понять, - Луна в Сатурне, Солнце в Рыбе, - кроме того, что все вокруг занимались не своим делом и работали на чужой работе: вот уж воистину, всякий пишет о себе.

- Зачем Витя? - Сереженька кисло улыбнулся. - Он и в Штатах будет говорить, что это не его место.

- Что ж ты с ним никак расстаться не можешь, если все про него понимаешь?

- Да у него и так никого нет...

Ну разумеется; Сереженьке необходимо было ощущать себя благодетелем. Это не ему нужен был Витя Серов - чтобы уважать себя от нуля и даже от минуса, - а Витя Серов, значит, нуждался в единственном друге.

- А больше бы никого, пожалуй. А, вру. Щербакова взял бы.

- Типа национальное достояние?

- Ага. Больше тут брать некого.

- Щербаков в случае чего раньше тебя уедет.

Почему наш муж любил Щербакова - было вовсе уж непонятно; наверное, он не отличался в этом смысле от основной массы его противноватых поклонников, находивших в Щербакове источник умилительного самодовольства. Через него они приобщались к чему-то необыкновенно умному, хотя чего там было умного? - перекисший советский романтизм с множеством заморских слов... Катька бы лучше взяла Кашина, хотя и он совершенно скурвился в последнее время.

- А! Веллера бы взял, пусть байки рассказывает.

Да, Веллер ему нравился, Веллером была заставлена целая полка - идеальный писатель для альпинистов, алкоголиков, компьютерщиков и прочих неудачников; ведь и их разговоры состояли либо из монотонных баек про то, как лейтенант утопил в очке документ и полдня доставал его, либо из невыносимой банальщины на тему "смысл жизни". Веллер попадал в эту таргет-категорию с меткостью самонаводящейся ракеты. Катька представила Веллера в ракете: он с первой секунды начал бы учить Игоря правильно ею управлять. К чертям Веллера, ему и тут ничего не сделается. Придут оккупанты - научит их оккупировать.

Голова ее теперь работала лихорадочно, упорно, маниакально, - она понимала теперь, что такое сознание сумасшедшего. В нем не остается места ни для чего, кроме сверхидеи, все зациклено на ней: в сущности, норма - это и есть разнообразие, способность переключаться с одного на другое. С ума сходит всякий, кто ждет опоздавшего ребенка, всякий, кто прислушивается к боли, приговоренный, реже влюбленный - нет более противоестественного и гнусного состояния, чем сосредоточенность на единственной, раскаленной болевой точке; если профессия эвакуатора в самом деле состояла из этого - она надламывала психику непоправимо. Разница была в том, что Игорь эвакуировал чужих - по чужим так сходить с ума не будешь, хотя кто их знает, на Альфе: если они придают смерти большее значение, чем жизни, не исключено и это извращение - страдать за другого больше, чем за себя.

Она перебирала самые абсурдные варианты - спасти первых попавшихся, выкрасть младенцев, пойти в детский дом, расположенный поблизости, и забрать оттуда самых несчастных (кто отдаст?!). Отчаявшись определить критерий несчастности, она додумалась до страшного - несчастные и здесь-то были никому не нужны, стоило тащить их на Альфу Козерога! Хуже всего тут было самым ненужным, словно местный Кракатук - в которого Катька не верила по-настоящему только потому, что не могла его себе представить, - заранее все предусмотрел, для всех полезных людей предусмотрев варианты спасения и только дураков и слабаков безжалостно отбраковав. Больше всего болели и хуже всего устраивались те, кому нечем было жить; исключения оказывались единичны. Жить с этой мыслью было нельзя, Катька гнала ее - но всякий раз у нее выходило, что и вся жизнь - одна огромная эвакуация, при которой в будущее попадают только мало-мальски достойные, а больные и неуклюжие гниют на обочинах. Оставалось понять критерий отбора - не талант же, в конце концов! Выходило, что местному Кракатуку для каких-то его тайных целей нужны только те, кто сознает свою значимость, служители бессмысленных идей, жрецы жестоких культов, - спасались зацикленные на своем деле, оголтелые карьеристы, отчаявшиеся одиночки, а любой, кто оглядывался на отставших или протягивал им руку, сам безнадежно отставал, пополняя собою их ряды. Оставалось утешаться, что на земле действует обратный критерий отбора, что отставших отсеивают лишь для того, чтобы быстрее эвакуировать в рай, а выжившие так и будут тупо, упорно, неостановимо брести к выдуманной цели, прямиком в объятия дьявола, - но было слишком очевидно, что эту сказку придумали отставшие, нуждающиеся хоть в каком-то обосновании участи. Катька всегда догадывалась, что главный, Верховный Кракатук, в подчинении у которого находился и ее собственный, маленький, слабый Бог - другого она не могла любить, а без любви какая же вера, - преследует одну цель: отобрать сильных, решительных и равных ему по части пренебрежения милосердием. Ее же собственное божество, подчиненный, зажатый бесчисленными проверками и идиотскими уставами эвакуатор, только и мог упрятать в безопасное место нескольких самых слабых, и тут критерий был совершенно ясен - Катька отлично знала, по какому принципу он их отбирал. Дело было не в несчастности, болезни или иной ущербности, - а в том, с какой кроткой бодростью, с каким безыскусным весельем они все переносили, даже, кажется, и не допуская самой мысли об иной участи; этот верховный эвакуатор оберегал и припрятывал только тех, кто, даже будучи выгнан отовсюду, заклепан во узы, сослан в адские области, - умудрялся смеяться немудрящей шутке, подбадривать соседа и выдумывать утешительные истории для испуганного ребенка. Таких людей эвакуатор берег, а когда им совсем не оставалось места - потому что мир для таких людей был тем же, чем для Серой Шейки была неуклонно сужающаяся полынья, - он эвакуировал их насовсем, легко и в одночасье; и отчего-то Катьке казалось, что и там, в эвакуации, их терпели из милости, потому что у Бога, который ей мыслился, был в распоряжении только очень небольшой, со всех сторон утесненный рай, в котором вечно не хватало тепла и еды на всех, - но его немногочисленные истинные адепты были ему и за то благодарны.

Самой страшной была мысль о том, что эвакуироваться, в общем, бессмысленно, что ни в каком раю нет освобождения от человеческого - ибо отделить это человеческое от таланта или добродетели было нельзя, оно диктовали и определяло все, а если там тоже будут такие же люди - какой это, к черту, ад? и какой рай? Эти мысли она гнала - они расслабляли; решаться надо было немедленно. Она перебрала всех, кого знала, помнила и могла собрать за три дня: почти никто не отвечал избранному критерию - способности кротко и весело, без насилия над собой, с полным пренебрежением к тяготам незаслуженной участи, тащить на себе свой крест и посильно подбардивать окружающих Такой человек был один, и только его хотела она забрать: брянская бабушка, которая ее, по сути, и воспитывала.

Бабушкин дом стоял на окраине города, он был деревянный, двухэтажный и чрезвычайно загадочный. Загадочен был его чердак, хранивший множество тайн, загадочен погреб с его неисчерпаемыми запасами, - не менее таинственны были ночные шорохи, поскрипывания, попискивания мебели и половиц; Катька в жизни не видела более одушевленного жилища. Все вещи были с историей, все соседи - с секретом, каждого хотелось расспросить, за каждым проследить, ибо казалось, что стоит им выйти за порог - они вернутся в свой истинный облик, превратятся в доброжелательных и смешных языческих божеств, в мелкую лесную нечисть. Бабушка ими командовала. Сосед справа был явно леший, соседка слева - несомненная кикимора или, быть может, шишига (Катька их путала). Вечерами они сходились к бабушке смотреть телевизор или играть в лото. Лото было древнее, с потемневшими круглыми бочонками, с желтыми карточками, похожими на старинные кредитные билеты, которые Катька видела на витрине краеведческого музея. Смысла игры Катька не понимала, ей казалось, что это только внешнее, маскировочное, - на самом же деле в том, чтобы закрывать цифры на карточках медными монетами, был особенный смысл, чуть ли не поддержание порядка в здешних лесах и болотах, которыми владели собравшиеся. Одну карточку закрыли - и в безопасности березняк, другую - и ничего не сделается с рекой Десной.

Бабушка, в общем, ее и растила - если понимать под этим словом не повседневную заботу, принудительное кормление и нудное проверяние уроков, а то единственное, без чего все остальное теряет смысл: влияние. Несмотря на все несходства (бабушка была рослая и светловолосая, до сих пор не совсем поседевшая, а Катька маленькая и черная), характером и вкусами Катька пошла в нее. Обе предпочитали крыжовенное варенье всякому другому, любили картошку с маслом, редиску, суп из тушенки с лапшой - баранину же и копченую рыбу терпеть не могли. Была и другая бабушка, по отцовской линии, но ее Катька видела только однажды и родственницей не считала. Она жила в Сибири и даже писала редко. После родительского отъезда (бабушку даже не уговаривали, зная ее упрямство и привязанность к дому) у Катьки в России почти не осталось родни. Все представление о Родине свелось к дому на брянской окраине, и больше, по сути, жалеть тут было не о ком. Мысль о бабушке всегда успокаивала Катьку - успокоила и сейчас; конечно, она откажется ехать, конечно, до Брянска паника еще не докатилась, - но теперь уже от Катьки зависело найти слова, чтобы уговорить бабушку ехать. Правда, не совсем понятно было, что случится с Брянском, - но судя по тому, что уже после их с Игорем поездки в Тарасовку вдруг ни с того ни с сего взорвались три дома на окраине Воронежа, враг не собирался ограничиваться Москвой.

А куда я ее везу, в лейке, с новым для нее и непонятным ей человеком? Где гарантия, что мы вообще долетим? Никакой гарантии, одна радость, что мы будем вместе. А как мы до этого жили врозь, обмениваясь редкими звонками и письмами? Последний раз я ездила к бабушке прошлым летом, и то ненадолго. Никаким эвакуатором еще и не пахло, да и никаким концом света тоже. Впрочем, пахло, только в Брянске этот запах, преследовавший меня в Москве, никогда не чувствовался. Его забивал запах антоновки в погребе, левкоев, маков и табака во дворе, сухих трав на кухне. Мой дом был тут с самого начала. Когда сюда приходили родители, они, казалось, были чужими, рушили то, что было между мной и бабушкой. Они вносили сюда веянье мира, в котором мне никогда не было хорошо. Меня у бабушки любили все - кот, дом, соседи, - и не за то, что я внучка: прав эвакуатор, никакое родство ни к кому не располагает само по себе. Не в нем дело. Просто я была отсюда, из этого древнего полуязыческого мира, в котором все договаривались с кадкой, землей, забором, погодой - жили в непрерывном дружественном сговоре, а как этот сговор разрушился, так и появилось предчувствие беды. У бабушки мне всегда было спокойно, больше чем спокойно - с ее миром я могла договориться. Пошепчешь, и пройдет. Попросишь, и дастся. У русских была какая-то своя вера, но они ее предали, и брошенный ими маленький Бог, не держащий на них зла, теперь страшно ограничен в возможностях: он может помочь только от сих до сих. Мы отдали себя во власть иных, чуждых божеств, с которыми договариваться бесполезно. Теперь они нас уничтожают, а тихие, малые боги наших лесов и болот следят за этим с беспомощным ужасом. Но по крайней мере бабушку, богиню брянской окраины, я отсюда вытащу.

Оставалось четыре дня. Мужа она решила предупреждать в последний момент - свекровь, естественно, упрется, но тут уж как-нибудь. Оставалось два места, но о них Катька предпочитала не думать. Подруга Лида? - я здесь-то через два часа не знаю, о чем с ней говорить. Посмотрим. В крайнем случае схватим первых попавшихся. Она до такой степени была поглощена этим противоестественным отбором, что уже почти не думала о том, врет Игорь или нет, взлетит или не взлетит его лейка - последний шанс есть последний шанс, и о нем лучше не задумываться. Все вокруг доказывало, что другого спасения ждать не из кого: недвижимость в Москве стремительно упала в цене, билеты за границу раскупили на полгода вперед, поезда брали штурмом, срок ультиматума истекал, а Шамиль ежедневно слал письма, нигде не публиковавшиеся, но вполне доступные в сети: до гибели вавилонской блудницы осталось шесть... пять... четыре дня, и воинам великого джихада смешна самонадеянность беглецов: клеймо свое они уносят на себе.

Надо было ехать в Брянск. У Катьки не было надежды взять билет на поезд - с Киевского вокзала беспрерывно отходили автобусы: рейсовые отправляли междугородними маршрутами. Единственным городским транспортом остался троллейбус: метро закрылось во избежание массовой гибели пассажиров в час пик. Доехать до Брянска в автобусе киевского направления стоило порядка полутора тысяч - цена фантастическая, но и она росла с каждым днем. Мужу Катька ничего не объясняла.

- Переждите как-нибудь с Подушей. Я послезавтра вернусь совершенно точно. Бабушке надо помочь.

- Никуда ты не поедешь, - вяло сказал Сереженька.

- Сережа, я поеду. Я не знаю, как она там.

- Кать, сейчас не то время. Ты не можешь... ну что это такое, в конце концов! Мы должны думать, куда из города бежать...

- Сережа, - сказала Катька абсолютно спокойно. Она умела с ним быть спокойной, всегда чувствуя свою силу на фоне его слабости. - Я тебе говорю совершенно точно: через пять дней мы все уедем отсюда.

- Кто нас увезет?

- Работа моя увезет. "Офис" принадлежит "Дельте", она увозит всех сотрудников с семьями. Здесь у меня совершенно твердая гарантия, можешь не сомневаться.

- А мать мою кто возьмет?

- И мать я возьму.

- И куда?

- Понятия не имею. Нам ничего не говорят. Я знаю только, что мы уедем. Пойми, я не могу бросить бабушку просто так. Она меня вырастила, я ее, может, не увижу больше никогда...

- И что мне думать, если тебя не будет послезавтра?

- Я в любом случае буду все время звонить.

Надо было увидеться с Игорем - без этого она уже не могла, он один вселял в нее уверенность и надежду, да и надо же было рассказать ему насчет бабушки, чтобы хоть не сходил с ума, когда она уедет в Брянск. Мобильная связь работает все хуже, вдруг я оттуда не сумею с ним связаться... Игорь ждал ее возле ВДНХ. Выглядел он неважно, бледно, а главное - она никогда еще не видела его таким неуверенным.

- У тебя чего-нибудь не так?

- Нет, все так. Связи только давно не было, - сказал он, гладя Катьку по голове.

- Ну и что это может значить?

- Да все, что угодно. Может, уже началась большая эвакуация, наши берут ваших, хлопоты, размещение... В Штатах - слыхала? Ждут, что воду отравят. В Чикаго вон отравили уже.

- Ваших там много?

- Да как везде. Я же всю сеть не знаю. Но что связи нет - это погано. Я все боюсь, что урулус...

- А с чего он вообще может быть, этот урулус? Что там у вас, в благополучном месте, могло случиться?

- Нет, у нас точно ничего не могло. Это как-то связано с нашей службой, с эвакуаторской... Ну не знаю я, Кать, честное слово. Меня просто тревожит, что почты давно нет. Я в некотором смысле вслепую работаю.

- И что ты сейчас должен делать?

- Ничего, обстановку изучать. Я донесения отправляю, а мне робот автоматически отписывает: ваше донесение принято, аккыртын.

- Что такое аккыртын?

- Форма служебной благодарности, типа спасибо за службу. Обычно хоть писали - обратите внимание на то и это. А теперь аккыртын, и будь здоров.

- Но мы летим? - тревожно спросила Катька. - Потому что иначе, сам понимаешь, мне и в Брянск незачем...

- А что ты собираешься делать в Брянске?

- Бабушку забирать.

- Ты уверена, что это нужно? Сколько ей лет?

- Семьдесят восемь, но она крепкая. Она выдержит, я тебя уверяю.

- Да нет, чего там не выдержать... Полет-то вполне комфортный. Просто -срываться с места...

- Что, лучше здесь погибнуть?

- Нет, конечно. Все ты правильно решила. Как ты ее довезешь?

- Доберемся. Триста километров, чего там. Ты меня не теряй, если я не буду звонить - значит, мобила не берет. Сейчас с этим проблемы, сам знаешь.

- Катька, Катька, - повторял он и все гладил ее по голове. Катька испугалась: выходило, что не она в нем, а он в ней искал теперь опоры.

- Игорь, ты боишься чего-то?

- Конечно, боюсь. Боюсь, как ты поедешь. А мне с тобой нельзя - я должен быть на связи, мне за два дня до старта в Тарасовку надо. Расконсервация занимает семьдесят часов - без меня некому процесс начать.

- Слушай, да я понимаю. Конечно. Зачем тебе со мной, она еще испугается.