От плачущей навзрыд женщины долго не удавалось получить связного ответа, и лишь взглянув на ивовую клетку с любимицей княгини, Андрей наконец понял, что именно случилось: у Шаховской сдохла ее певчая синичка. Если бы не так грустно — то было б даже смешно. Столь близкая, выросшая на глазах, пичуга вызывает в душе куда большее сострадание, нежели муки многих людей, умирающих, страдающих, томящихся в рабстве там, вдалеке, за верстами и лесами. Там ничего страшного — ведь их не видно. А синичка — она вот, лежит среди опилок кверху лапками.
— Далеко, далеко, — тихонько пробормотал себе под нос князь Сакульский, в голове которого начала вызревать интересная мысль. — Одно дело, когда только буковку в бумаге видишь. Совсем другое — коли человек живой перед тобой.
— Что ты говоришь, Андрюшенька? — в очередной раз шмыгнув носом, поинтересовалась женщина.
— Отлучиться мне нужно, любимая. Ненадолго. Недели на три.
— Зачем?
— Совесть проснулась. Жрет и жрет изнутри, зараза, и нет с нею сладу. Хочу немного для людей русских постараться. Ты уж прости.
* * *
Путь был знакомый — от Москвы до Нижнего Новгорода, и на юг, к Сергачу, где традиционно располагалась ставка поместного воеводы, сторожащего от татар восточные русские границы. Андрей с Пахомом мчались налегке, с двумя заводными, а потому, несмотря на короткие зимние дни, одолели это расстояние за пять дней, выехав в среду, а к полудню воскресенья уже спешившись возле священной для каждого православного человека часовенки из мореного дуба, что была поставлена здесь еще двести лет тому назад самим Сергием Радонежским.
Командовал порубежниками князь Скопин, Феофан Ильич. Боярин, Андрею незнакомый. Да и у воеводы имя князя Сакульского никаких эмоций не вызвало. Видать, до Рязани, откуда прибыло ополчение, московские слухи за дальностью расстояний не доходили. Князь, впрочем, встретил гостя как положено: крепкими объятиями, горячим сбитнем, румяными пирогами с луком и яйцом, расспросами о семье и родителях. Зверев ответил только об отце — и тут же оказалось, что боярина Лисьина воевода знал. Вместе рубились где-то под Киевом и вроде даже бок о бок пробивались к своим через перепуганную польскую пехоту.
— Я сюда по казенной надобности прибыл, Феофан Ильич, — после шумного рассказа решил перейти к делу Андрей. — Для государя сказку составить о набегах татарских в этом году. И людей расспросить, от набегов тех пострадавших. Может, и с собой прихватить, дабы сами о бедах поведали. Были набеги этим летом?
— А как же? Знамо, случались. Через Курмышский брод в августе пять тысяч пробиться попытались, половину заслона нашего порубили, басурмане. Ну да пока до деревень шли, полк левой руки им навстречу поспел. Побили мы разбойников многих, но больше все же убегли, помилуй меня Господь за это прегрешение. До того и опосля шайки мелкие просачивались, но силой уж боле не ломились, боялись. По осени Бузикино разорили дочиста. Из полусотни смердов всего пятеро утаились. Гнались за ними, гнались, но не поймали. Ушли каким-то путем неведомым. В Мурзицах, Басурманах, Ялме, Мочалях, Гокаях, Яках, Ратово, Калинках показывались татары, шалили. Человек с полста на круг еще увели, так что год сей, почитай, спокойным выдался, плача в деревнях будет немного. Ну и я не бездельничал. Одну шайку порубали бояре полностью, два десятка поганых положили. На переправе через Суру еще полусотню заметили и побили стрелами изрядно, пока те на дальний берег убегали. Ну и еще бояре хвастались, кто кого зарубить успел, но за то ручаться не стану. А так — ходют, что с ними сделаешь? Из Мочкас вот известий не слышно, не иначе там сегодня показались. Я уж полк послал. Коли беда — помогут. А нет — так разомнутся, тоже полезно. Застоялись, пока лед на реках крепчал.
Да, татары ходили в русские земли, как на промысел. Кто на рыбалку ходит, кто — на охоту. А казанцы — на Русь за невольниками.
— Хорошо, Сафа обещаний своих пока не выполняет, рати большой сюда на разбой не ведет. Не то тяжко бы смердам пришлось. И так год выдался засушливый. А коли еще и басурмане поля потопчут, то как бы голода зимой не случилось.
— Не придет, — утешил воеводу Андрей. — До столицы слухи доходят, что пьет сей мусульманин сильно, каждый день нарезается до полусмерти. Какие уж тут походы? Промахнулись османы с ханом. Ну да разве приличный человек с ними свяжется?
— То и ладно. Чем боярам ратной работы меньше, тем земля богаче.
— Значит, Бузикино? — вернулся к своему вопросу Зверев. — Что же, сегодня туда поскачу, поговорю со смердами. Может, с собой до Москвы прихвачу — чего им тут зимой делать? Благодарствую на добром слове, княже. Отправлюсь я. День зимний слишком короток, чтобы в светлое время беседы вести.
Рязанские ополченцы прикрывали восточные рубежи, расположившись за полноводной Сурой, что очень удачно разграничивала Казанское ханство и Московскую Русь. Надежный естественный рубеж, еслл его умело использовать. От Сергача до самых дальних застав — всего полусотня верст. С заводными кованая рать такое расстояние за день легко одолеет. Увы, сила, способная легко раздавить целую армию, зачастую оказывается бесполезной перед булавочными уколами. Мелким разбойничьим шайкам удавалось незаметно проскочить узкими лесными тропами между отрядами порубежников, набедокурить и уйти назад, за неприкосновенные казанские границы. Крупные татарские банды лихим налетом сносили заставы, растекались по ближним землям, хватая все, что могли унести или угнать — и уходили, пока поднятые по тревоге рати еще только подступали на подмогу. Нередко татары нападали в одном месте, отвлекая на себя главные силы, а в это время их подельники разбойничали в другой стороне, стараясь не вступать в крупные стычки. Тем не менее в Москве отношения с Казанью считались спокойными — здесь же шла постоянная необъявленная война.
Бузикино находилось от ставки всего в тридцати верстах — но и это не спасло деревню от разорения. Добравшись сюда только в сумерки, Андрей медленно ехал по единственной улице, на две ладони занесенной снегом, и смотрел по сторонам, на черные окна молчаливых изб. На тихие дворы, где не мычат телята и не кудахчут куры, на тихие дома, в которых никогда не зазвучит детский смех.
— Вон там свет вроде, княже, — указал плетью вперед Пахом.
— Где, не вижу?
— Да не в самой деревне, на выселке. Под холмом изба стоит одинокая. В ней и свет.
Теперь и Зверев заметил, что по сравнению с темными стенами окна выделяются серыми прямоугольниками — подсвечены чем-то изнутри. Всадники повернули вниз, прямо через огороды, спешились у крыльца, сияющего белыми ступенями. Видать, строиться начинал хозяин. Жилище успел поставить, а сараи, изгородь — нет. Угнали строителя татары, сгинул.
— Мир дому сему! — громко крикнул Пахом, постучал рукоятью плети по верхней ступени. — Есть кто, доброго человека приветить?
Им никто не ответил — но гости все равно вошли, вежливо скинули шапки:
— Вечер добрый, хозяева. Не приютите путников до утра?
— Располагайтесь, коли не побрезгуете, — разрешил седоволосый старик, что пришивал новый рукав к изрядно поношенному тулупу. Был он в плотной рубахе и в валенках, хотя дом дышал щедрым теплом. Хоть дрова татары не унесли, и то спасибо. На полу двое детишек лет по пять стучали молоточками по мочалу, возле печи возилась с надколотым поверху котлом угрюмая крупная девица лет девятнадцами, на печи лежала бабка с морщинистым лицом, в серой кофте, черной юбке и черном платке. Подсунув под голову кулак, она смотрела вперед немигающим взглядом.
— Странная у вас семья, — кашлянул Зверев. — Ты, что ли, хозяином будешь?
— Какая семья, боярин? — горько усмехнулся старик. — Кто от татарского разбоя остался — вот и живем. Поодиночке не перезимовать.
— Как же вы уцелели?
— Свезло. Я в лесу лыко драл, Филона белье полоскать ходила. Да как шум, крики услышала, в бузине сховалась. Детишки тоже по щелям догадались скрыться. А Лукерью просто не взяли. Кому она нужна такая? Как лежала на печи, так и осталась. Хозяином же молодой муж ее был, Филонин. И-иэх… Десяток кур еще басурмане споймать не смогли, да ягненок как-то глаз их миновал. Вот и остались тут мы все… Везучие…
— Пахом, — кивнул холопу Андрей. — Сумки развяжи, сообрази перекусить нам всем. А что, хозяин, государю на разбой учиненный пожаловаться не хочешь? Может, есть чего сказать?
— До Бога высоко, до царя далеко… — начал старик древнюю занудную песню.
Но князь тут же его оборвал:
— Я подмогну — поедешь? Все поедете? Пусть государь сам на слезы ваши глянет. Может, и аукнутся татарам ваши беды. Ну, поедешь?
— Дык, я… — оглянулся на товарищей по несчастью старик. — Я не против.
— Тогда собирайтесь. Завтра поутру заберу вас отсюда. Постоялый двор ближайший где?
— Есть в Бутурлях на Пьянке… Али у Пьяного Перевоза.
— Отчего все пьяное-то?
— Сказывают, как бояре со службы порубежной возвращаются, то пьют зело. Едут вдоль реки. Так к ней название Пьянка и прилепилось.
— Ладно, Пьянка так Пьянка. Завтра на двор постоялый вас отвезу, заплачу, чтобы кормили, пока остальных собираю. Тут окрест есть еще, кто от татар пострадал?
— Проще вспомнить, кто не пострадал! — с готовностью дернул себя за бородку старик и начал перечислять…
Один день ушел на то, чтобы довести несчастных до постоялого двора на Перевозе и условиться с хозяином о том, что тот будет встречать, устраивать и кормить других бедолаг, которых отберет с собой Андрей. Зверев намеревался привезти в первопрестольную сотни три пострадавших — столько клочков пергамента и заставил он надписать содержателя двора. Обрывки с росчерком должны были стать «паролем», доказательством того, что смерд действительно прислан князем, а не намеревается пожировать на халяву.
А дальше — почти две недели сплошной скачки. Андрей обещал вернуться через три недели и очень хотел уложиться в этот срок, всей душой скучая по Людмиле, — но объехать больше ста верст порубежья, да еще петляя от селения к селению, то дальше в мирные места, то ближе к Суре, было не так-то просто. Уже совершенно забыв про список старика, Зверев спешивался на краю очередного селения, заговаривал с первым встречным, напоминая о татарах — и всегда находил кого-то, кто потерял дочь, мужа, отца, брата в тяжкой неволе. Еще жалобно смотрелись увечные, с отрубленными руками, исковерканными лицами, перекошенные из-за плохо сросшихся ребер. Их Андрей тоже отсылал на постоялый двор — а потом поднимался в седло и мчался дальше, через леса, где дороги стремительно зарастали сугробами; через поля и болота, продираясь через кустарник, по почти чистым от снега, продуваемым ветрами холмам и заваленным уже выше колена низинам. День за днем, деревня за деревней, леса, поля, двух-, трехчасовые переходы — новые разговоры и новая дорога.
Пахом, пугаясь близости тревожной границы, заставлял своего воспитанника постоянно носить байдану да еще поверх нее овчинный куяк. И днем носить, и ночью не снимать — а ну в темноте налетят басурмане? Когда одеваться? Меховые беличьи штаны, валенки, стеганый поддоспешник, упомянутый куяк да еще горностаевая длинная епанча на плечах, подшлемник и поверх него лисий треух… В общем, Андрей предпочитал спать на сеновале: в натопленной избе в его одеянии легко было свариться. Одно утешало: Пахом в новеньком, натертом салом юшмане, застегнутом поверх войлочного поддоспешника, неизменно заворачивался в тулуп рядом. Не делал себе скидки дядька, тягал железо на равных.
Впрочем, человек привыкает ко всему, и к середине второй недели князь Сакульскии уже не замечал ни брони на плечах, ни бердыша за спиной — так же как раньше не замечал хорошо сидящих по ноге вейсмеровских кроссовок.
Наконец счет дням перевалил за пятнадцать. То есть начиналась третья неделя «экспедиции». Андрей с холопом как раз покинули Маслов Майдан, отправив из него на восток двоих отроков, осиротевших еще этим летом, и теперь широкой походной рысью, раскидывая наст, мчались через густую, темную даже без листвы, дубраву. Сунув за пазуху рукавицы, Зверев вытащил оставшиеся обрывки пергамента, пересчитал:
— Два десятка еще, Пахом. За пару дней управимся… Или, может, плюнуть и сейчас обратно повернуть?
— Ты ныне князь, Андрей Васильевич, тебе виднее. Мое дело холопье. Следить, чтобы соль с перцем да сало в сумках не переводилось.
— Обратно, не обратно… Ромашки, погадать, нету… — Зверев сунул обрывки назад, в поясную сумку, оглянулся на холопа: — Что, нет у тебя ромашки, Пахом?
— Есть. Токмо сухая, перетертая, от кашля. Подойдет?
— Нет, такая не подойдет. Ее уже изгадали в труху…
Дорога перевалила гребень, повернула за могучий гранитный валун, и Андрей увидел прямо перед собой четырех татар. Ленивые и спокойные, те тоже держали куда-то путь, тропя целину. Морды лошадей едва не столкнулись, князь и широколицый татарин в таком же, что у Зверева, треухе, на миг замерли, глядя друг на друга. Секунда — налетчик стряхнул рукавицу и схватился за рукоять сабли, князь повернулся правым боком к противнику и, пригнув голову, рванул из-за спины бердыш. Не снял, а именно рванул вперед, ухватив внизу, возле подтока. Оружие, начав проворачиваться на наплечном ремне, по широкой дуге полетело вперед, снизу вверх рубанув горло татарского скакуна. Враг, вскинув над головой клинок, вместе с лошадью повалился набок. Тот, что ехал следом, отреагировать и вовсе не успел, только глаза выпучил, а остро отточенный кончик стального полумесяца уже вонзился в его грудь.
— Бей русских! — Третий татарин ринулся вперед, рубанул из-за головы.
Андрей принял удар на бердыш, повел его влево. Сабельный клинок и полумесяц вместе ушли в сторону, а подток, завершая круг, четко ударил противника в висок. Шлем басурманина висел — так же как у Андрея — на луке седла, и тонкую кость черепа ничто не защищало.
Четвертый разбойник успел перебросить в руку щит, прикрылся им, бросаясь в самоубийственную атаку. Бердыш ударил в деревяшку, а сабля понизу резанула Андрею живот. Князь вскрикнул от боли, противники разъехались. Зверев развернулся, перехватил оружие дальним хватом и, словно рогатиной, ткнул татарина меж лопаток. Тот как раз скрестил клинки с Пахомом и не заметил, как к нему подступила смерть.
— Ты ранен, Андрей Васильевич? — с тревогой спросил дядька.
— Не знаю, но синяк будет точно. Здорово саданул, поганец. Плащ спереди располосовал. И куяк твой, похоже, тоже опять попорчен… Но байдана цела. Вот проклятие, откуда тут эти душегубы?
— Так порубежье, Андрей Васильевич, — спешился холоп и принялся хозяйственно обыскивать мертвых бандитов. — Столько дней туда-сюда в разбойничьем крае носимся. Как же тут не встретиться? Конечно, встретились…
Первый воин из татарского отряда был еще жив. Дергался, прижатый седлом, в быстро растекающейся кровавой луже.
— Эх, повезло сегодня волкам да лисам здешним, — обошел его со стороны головы дядька. — Нажрутся от пуза.
Холоп-взялся за бердыш двумя руками и, пользуясь преимуществом более длинного оружия, с безопасного расстояния несколько раз ткнул острым кончиком татарина куда-то под шею.
— Ты чего? Допросить хотя бы надо было сначала!
— Чего спрашивать, княже? Грабить пришли, я и так скажу. А выкупать его все едино никто не стал бы. Глянь, как одет бедно. Десятником был, самое большее. А то и вовсе никем.
— Хоть бы узнали, куда шли, откуда, сколько их всего?
— Нечто ты считать не умеешь, Андрей Васильевич? Четверо.
— Ладно, — махнул рукой Зверев. — Забирай лошадей и поехали. Хорошо бы до темноты еще в два селения заскочить.
Дядька намотал на руку поводья взятых «на меч» скакунов, поднялся в седло. Путники двинулись дальше, нагоняя упущенное время. Тем более что хоть одно доброе дело душегубы сотворили: наст раскидали на дороге. С три версты они скакали спокойно — но когда впереди средь деревьев появился просвет, наткнулись на совершенно разворошенный, растоптанный и усыпанный конскими катышками путь, уходящий в чащу влево, в сторону Суры. Судя по следам, изрядный обоз из доброго десятка телег и саней, примерно такого же количества людей и двух-трех десятков всадников прошел навстречу, от деревни Лисинкино, всего пару часов назад.
— А то, видать, дозор был, — присвистнул Пахом. — Дорогу к нетронутому селению разведывали. Ну теперь не пойдут, спужаются. Как трупы найдут, враз наутек кинутся. Побоятся, что обнаружили их и за помощью уже послали. А обоз с добычей идет медленно. Надобно убегать, пока порубежные полки еще далеко.
— Ты хочешь сказать, они уходят с добычей? С русскими рабами?!
Пахом моментально повис на его руке, сжавшей рукоять сабли:
— И не думай, княже! И в мыслях не держи! Их там, почитай, не меньше трех десятков будет! Порубят враз, без пользы малой. Не смей!
— Пусти, рукав оторвешь!
Первый порыв ярости схлынул, и Зверев сам понял, что управиться пусть даже не с тремя, а с двумя десятками бандитов ему не по силам. Налетчики — ребята не трусливые и не безоружные, так просто не дадутся. Вдвоем с Пахомом против двух десятков — тут и броня не поможет. Тем паче, что и татары наверняка не все бездоспешные. Зарежут — и только спасибо еще за один кошель скажут. А жив останешься — того хуже. Выкуп за пленника возьмут. Князю — позор, разбойникам — удовольствие.
Андрей зло сплюнул и дал шпоры коню, пуская его в галоп. Промчавшись по взрытой дороге с полверсты, они оказались на открытом поле. Деревня была видна прямо от леса: несколько изб, рассыпанных на пологом взгорке. Как ни странно, в ней ничего не горело, а единственный уходящий к небу дымок шел из трубы. Хотя конечно — татарам ни к чему внимание к своим шалостям привлекать. Вот дозоры должны были сигнальный огонь запалить. Предупредить, чтобы люди попрятались, да на охоту за бандитами пойти. Прошляпили…
Подъехав ближе, путники услышали и истошный бабий вой, и злой собачий лай. На покосившейся ограде на краю деревни свисал через жердину какой-то мужик в одной рубахе. С виду — никуда не раненый. На дороге валялись корова и лошадь. Почему их зарубили — непонятно. Чуть дальше лежало детское тельце, дальше еще одно. Над третьим плакала женщина, вся в золе и саже — страшно посмотреть. Возле одной из изб сидели на скамеечке рядом дед и старуха в старых тулупах. Оба — с глубокими ранами через лбы.
Скрипнув зубами от бессилия, князь повернул голову к лесу — совсем неподалеку, верстах в грех, над черными кронами деревьев курился сизый дым.
Похоже, татары устроили в лесу стоянку. Намедни там прятались, места вокруг разведывали. Проверяли, нет ли русских ратей. К броску на добычу готовились. И теперь там же на обратном пути остановились. Отдохнуть чуток, повеселиться, с девками захваченными потешиться, добро перед дальним переходом перебрать да упаковать получше, пленников увязать, чтобы не сбежали, скотину тоже. А может — в другую сторону, на другое селение еще налететь хотели. Дым… Эти твари даже не таились!
— Проклятие! Неужели они так и уйдут, Пахом? Неужели мы их так и отпустим? Разграбили русские дома, увели русских невольников, убили русских людей? Что, так и отпустим, дядька?
— А разве мы что можем сделать, Андрей Васильевич? — В словах холопа Звереву почудилось не сожаление, а вопрос, и губы князя растянулись в зловещей улыбке:
— Ну почему? Можем… Оставь где-нибудь во дворе коня, пошарь по избам, по сундукам, по постелям и полатям. Наверняка у кого-то белье, полотно, нижние юбки, наконец, остались. Белое. Главное, чтобы было белое. А я вниз, к тем кустам поскачу. Кажется, это ива. Найду ведьмину метлу — будет ночка ведьмина. До сумерек у нас время есть, а татары вроде уходить до ночи не собираются. Иначе зачем костер разводить? Пируют они да гуляют. Нет, сегодня не стронутся.
Ведьмину метлу: пучок тонких веточек, в который ни с того ни с сего превращается обычный вроде бы прут, — Зверев увидел почти сразу, как спустился к низине. Летом здесь наверняка лежала сырая, полная комаров болотина — теперь же из-под плотно укатанного ветром наста торчали многочисленные ивовые кусты. Видать, на островах сидели, а вокруг — трясина.
Князь Сакульский спешился, вскинул было руку ко лбу, чтобы перекреститься, но вовремя спохватился: здесь хозяйка здешняя отметилась, берегиня впадинки этой, ее воды, растений, животных. Могла бы и людям покровительствовать — да отвернулись ныне русские люди от древних сожителей своих, другим богам молятся, добрую нежить наравне со злыднями держат. И хоть не ревнивы исконные духи — но и дразнить их тоже ни к чему, иноземных богов поминая.
Значит, отдохнула тут здешняя хозяйка, с деревом поиграла, иву расчесала, свой след оставила. Коли след есть, то на него и сама берегиня откликнуться должна, силой своей с внуком Свароговым поделиться. А может, и откажет дух-хозяин, всякое бывает. Но не должна. Потомку Сварога и Даждьбога — не должна.
— Стану не помолясь, выйду не благословясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, мышьей норой, собачьей тропой, окладным бревном. Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, поклонюсь сырой земле. Поклонюсь траве зеленой, поклонюсь кустам шумным, поклонюсь деревьям высоким… — Андрей знал, что сейчас зима, растения спят и ничего зеленого окрест, до ближайшей елки, нет. Но заговора не изменить, он для всего коловорота[22 - Коловорот — круг, совершаемый солнечным Коло от весны (коляды) и до новой весны, год.] один. — Примите от меня угощение, доброму дню завершение.
Он выложил под куст приготовленное угощение: небольшой кусочек хлеба, — налил в отрытую меж корнями ямку теплого сыта из спрятанного на груди бурдючка.
— Пусть будет на земле радость, пусть начнется поутру праздник. Дозвольте мне, брату вашему, потомку рода Сварогова, к празднику землю почистить, снега подмести, вихри разогнать, солнышко яркое приветить…
Словно ветерок пробежал над низинкой, согласно закачал ивовые ветви, весело дунул гостю в щеку, крутанул снежную струйку вокруг ног. После этого Андрей облегченно перевел дух и осторожно срезал ведьмину метлу почти у самого ствола.
В деревне без него произошли некоторые изменения. Исчезли с улиц и изгороди погибшие, пропали и конь с коровой. Не иначе, Пахом хозяйством занялся. Животных мертвых бросать на улице нельзя: дикое зверье быстро пронюхает о нечаянной поживе, заявится, сперва туши сожрет, а потом и за уцелевших жителей попытается взяться. А так — хоть какой-то припас у несчастных до весны останется. Погреба-то и амбары наверняка разграблены. Ну и людей павших тоже надо под крышу положить. Весной земля оттает — можно предать могиле.
Заметив в одном из дворов привязанных у крыльца лошадей, Зверев повернул туда, забежал внутрь:
— Пахом, полотно белое нашел?
— Нашел, Андрей Васильевич, как не найти. Вон на печи тюфяк застелен. Не заглянули туда душегубы, забыли. Видать, иных хлопот хватало, пока хозяйство грабили. Тепло как здесь, верно? Славно поутру хозяева печь протопили. Думали, на всю ночь хватит, в уюте поспать. А оно, вишь, как сложилось. Не тюфяк у них ныне, а сугроб лесной постелью, костер чужой вместо уюта. Да и сами не люди более, а утеха татарская.
— Игла с нитью у тебя наверняка есть.
— Кто же без этого в путь трогается?
— Снимай простыни, пододеяльники, наперники, наволочки — чего там у них было, — да состряпай мне быстро свободную белую рубаху и порты. На люди мне в этом не ходить, так что шей, как получится. Лишь бы движений не стесняло. И это… Рубаху с колпаком на голову сделай. В общем, чтобы, как поверх брони надену, темного ничего наружу не выглядывало. Понял?
— Ты чего затеваешь, княже?
— У нас ночью со Стрибогом праздник намечается. Посторонним на него лучше не попадать. Кстати, баба с улицы где?
— В дальнем доме, над дитятей убивается, — махнул рукой на дверь холоп. — Ни слова вымолвить не может, токмо кричит и кричит. Вечером покормить попытаюсь. Я убоины несколько шматков солью с перцем натер и в печь сунул, пусть запекается. Чего корове пропадать? Хоть поедим свеженького. Мыслю, до сумерек аккурат дойдет.
— Молодец, Пахом, с тобой не пропадешь. Но зубы мне не заговаривай. Давай, иголку с нитками тащи.
Ничего сложного в изготовлении белого наряда не оказалось. В простыне посередине сделали дырку, Андрей просунул в нее голову, и дядька прихватил ткать под руками и на боку, срезав ножом лишнее. Из наволочки состряпали большущий колпак — чтобы остроконечная ерихонка помещалась. Пододеяльник разорвали на два полотнища, обернули их между ног, пристегали прямо к штанам — накидка все равно почти до колен подолом доставала, так что выше можно было не маскироваться.
— Чего же это ты затеял, Андрей Васильевич?
— Тебе со мною нельзя, — сразу отрезал князь. — Сгинешь. А за меня не беспокойся, меня здесь и земля, и деревья, и снег оборонят. Злых тварей не любит никто. Оттого они никогда и не побеждают. Коней, кстати, в хлев спрячь. Как бы их тоже не закружило.
Когда за окном, затянутым в два слоя промасленной тряпицей, начало смеркаться, Зверев еще раз предупредил:
— Не высовывайся, Пахом. Пропадешь. А ты мне живым нравишься.
— А как же баба, что в избе на краю сидит?
— Ты… Ну хоть обожди пару часов. Раньше не выходи. Дай мне хлеба немного и плошку целую вина налей. И это… Про то, что будет, никому потом не рассказывай. Хорошо?
Дядька понимающе кивнул, отвернулся и украдкой осенил себя крестом.
Андрей закинул за спину бердыш, поднял от дверей ведьмину метлу, в правую руку взял угощение, вышел на залитую лунным светом улицу, поставил его на перила крыльца, сбежал на двор и закрутился, заметая вокруг себя утоптанный снег, местами забрызганный кровавыми каплями.
— Веселись над лугами бубенчики, разливайсь над дорогой колокольчики. То не дуб трещит, то не лед звенит, то девки красные на пляски сбираются, то парни румяные каблуками притоптывают: ты приди, приди, Стрибог могучий, ты приди, приди, Стрибог веселый. Покружись с нами в кругу хмельном, угостись за столом общим. А поперва, Стрибог, помоги хозяюшке замести землю русскую, унеси с нее сор темный, заровняй одеяло белое. Ты испей, Стрибог, вина сладкого, ты закуси его хлебом белым, спой нам песню свою неминучую, несдержимую, неодолимую…
Ученик колдуна кружился с ведьминой метлой, заставляя прикосновениями тонких веточек взмывать легкую снежную пыль. Он вертелся быстрее и быстрее, поднимая в воздух все больше снега. Следуя за метлой, морозный ветер разгонялся, кружась, растекаясь в разные стороны. Вихри разлетелись по двору, действительно выравнивая, словно гигантским скребком, снег, начали подниматься выше забора, выпрыгивать наружу, шелестеть поземкой по огородам и заиндевевшим садам, вьюгой застучались в окна. Зверев, не переставая вращаться, вышел через распахнутые еще татарами ворота, прокрутился, до самой околицы и, перейдя на бег трусцой, заторопился по изрытой десятками копыт дороге к лесу. Снег обволакивал путника, мчался куда-то в свисте ветра — но мертвенное сияние полной луны все же пробивалось через искрящийся туман и высвечивало путь на три-четыре шага впереди.
Когда следы увели князя в дубраву — вихри ударились о стену леса, осыпались целыми сугробами, притихли, продираясь между стволами, но не сдались. Метла находилась в руках Зверева — и ветер, посланный волей Стрибога, продолжал бушевать рядом с ним. Оставалось всего версты две. Час пути. Андрей перешел с бега на шаг, уже не очень боясь, что поземка занесет вражеские следы. Дороги в лесу и так хорошо заметны. Главное, чтобы проходимыми были, чтобы не очень их сугробами занесло. Но об этом разбойники сами позаботились.
Ветер натужно выл в ветвях, кидался пригоршнями снега, стряхивал иней с деревьев. Одинокий воин шагал вперед в сплошном серебристом мареве, да и сам давно сверкал от осевшего на накидке снега. На расстоянии вытянутой руки его силуэт в этом тумане еще различался, но с пары шагов — уже нет.
Наконец впереди показались алые огоньки близких костров. Зверев опять закружился, усиливая холодную, колючую пургу, махнул ведьминой метлой, посылая вихри вперед, на широкую поляну средь высоких дубов. Лагерь разбойников моментально заволокло снежной пылью, над людьми завыла, захохотала непогода. Здесь было где разгуляться, и ветер моментально погасил половину из шести костров. Слева недовольно закрякал, кутаясь в толстый ватный халат, сидевший возле кустов татарин — видимо, караульный. Андрей повернул к нему, остановился в полутора шагах, потянул из-за спины бердыш. Грабитель вдруг смолк, застыл с открытым ртом, заметив пристально глядящие на него глаза, что висели прямо в воздухе, и вспорхнувший над головой огромный топор. Он медленно поднял руку с вытянутым указательным пальцем, что-то несвязно захрипел. Андрей чуть отклонился назад, широко взмахивая бердышом. Голова бандита чуть подпрыгнула и покатилась под шершавые стебли бузины.
Князь Сакульский пошел по кругу, помахивая своим страшным оружием. Рубил, колол, резал всех, кого видел с оружием, несвязанного, пьяного и веселого. Некоторые татары вовсе не замечали, как на них из снежных вихрей обрушивается кара; некоторые пугались, вскакивали, заметив летающий в снежном мареве бердыш, указывали на него пальцами — а потом падали с пробитой грудью или перерезанным горлом.
Впрочем, снаружи была только охрана — те, что сторожили добычу и невольников, следили за подходами к стоянке. Всего человек десять. Остальные прятались от холода в двух больших юртах, щедро укрытых сверху коровьими и лошадиными шкурами.
— И чего вам не хватало?
Зверев широким взмахом срубил от края до края толстый войлочный полог, на короткий миг запечатлел перед собой пространство, заполненное полуобнаженными мужскими телами и обнаженными женскими, услышал громкие стоны, плач, мольбы. Взмахнул ведьминой метлой. Пурга выстрелила внутрь плотным зарядом, мгновенно засыпав все снегом, прибив к самой земле огонь, заметавшись от стены к стене. Мститель прыгнул следом сразу на несколько шагов, рубанул голую мужскую грудь справа, ударил подтоком влево, крутанулся, разрубая череп татарину, поднявшемуся позади, пошел вокруг очага — вращаясь, не давая опасть пурге и одновременно разрубал огромным топором все, что казалось подозрительным. Многие из татар схватились за оружие, пытались рубить наугад — но во внезапно наступившем полумраке не могли различить и без того не очень заметного в снежных вихрях врага. Связанные голые девки орали, как сумасшедшие, бились, словно в конвульсиях, добавляя шума и скрадывая мягкие шаги ученика чародея. Тычок кончиком лезвия, удар подтоком, теперь с размаху, поперек живота, и опять — укол под горло, самым кончиком…
Пара разбойников выскочили из юрты, князь кинулся следом — и удивился оживлению на поляне, количеству обнаженных сабель. Похоже, шум в одном степном домике встревожил-таки бандитов, что веселились в другом. Андрей громко захохотал, несколько раз стремительно крутанулся вокруг своей оси, сильнее раскручивая пургу, резко отставил бердыш — и тот, словно бы по своей воле, легко сбил с плеч голову в тюбетейке. Татары повернулись на шум падающего тела. Зверев же пригнулся, белоснежным ветерком проскользнул назад, мимоходом ударил какого-то разбойника подтоком в бок, опять крутанулся, поддерживая заговор на ветер, рубанул кого-то поперек спины, метнулся через поляну, прижав бердыш к себе — чтобы не выдал четким темным силуэтом, — остановился перед молодым татарином с коричневым, словно из обожженной в молоке глины, лицом, с узкими короткими усиками и тонкой полоской вместо бороды. Тот вдруг встретил в искрящемся снежном мареве внимательные холодные глаза, увидел, как вздымается бердыш, взвыл истошно:
— Ифри-и-и-т! Ледяной ифри-ит! — и опрокинулся на спину, захлебываясь кровью.
— Ифрит… Это ифрит… Ледяной ифрит! Ифри-ит!
Больше не помышляя о сопротивлении, татары кинулись к лошадям. Они судорожно дергали, затягивая, подпруги, запрыгивали в седла и уносились прочь, на восток, в ночной лес, отделявший их от спасительной Суры.
— Ифрит! Ифрит, ифрит…
Зверев опустил теплое, парящее свежей человеческой кровью оружие. Он не жалел, что не смог убить всех охотников за рабами. Десять воинов почти ничего не значили в равновесии здешних сил. Ну сгинули бы еще несколько безродных искателей легкого заработка — что из того? По эту сторону Суры о них никто не пожалеет, по ту — про них никто не вспомнит. А вот разбойники, которые вернулись без добычи, с рассказами о поселившемся в порубежье ледяном ифрите — это уже хорошая встряска для неокрепших умов. Может, и отпугнут кого от очередного набега. Теперь бы только невольников своим видом не распугать…
Андрей несколько раз крутанулся, продолжая раскручивать буран, отступил в ближнюю юрту, там содрал с себя белый колпак, осторожно, с уважением, опустил на землю ведьмину метлу, решительно стянул накидку, срезал белое тряпье со штанов. Потом закинул бердыш за спину и второй раз пошел по знакомому кругу, переступая через трупы и косарем разрезая путы на пленницах. Те еще жалобно всхлипывали, многие забывали прикрывать свою наготу. Зверев, уже сверкая доспехами, перешел во вторую юрту, освободил женщин, которых насиловали здесь, снова выбрался на улицу, разрезая и разрезая веревки.
— Боярин, боярин, — наконец поверили в избавление несчастные. — Порубежники подоспели.
— Не боярин, а князь Андрей Сакульский! — решительно поправил Зверев. — Давайте, трупы татарские на снег выбрасывайте, а сами под крышу забирайтесь, да костер пожарче разводите. Вон ветрюга-то какой! Грейтесь. Домой тронемся завтра. Эй, а ты чего не встаешь? Мужики, поднимите ее — и в юрту, что с пологом. Смотрите, чтобы никто не остался! Не то через десять минут занесет. Сабли соберите и возле себя держите каждый. Вдруг вернутся?
— Постой, а где остальные, боярин? — наконец дошло до одного из крестьян.
— Князь, смерд, князь!
— А дети твои боярские где?
— Вот еще глупости! — не стал отвечать Зверев. — Да шевелитесь, не на пляже. Все в юрты, в юрты! Утром разберемся. Рядом с кем дрова есть — прихватывайте, и в юрты! Стой, парень! Ты и ты. Проколите дыры в оторванном пологе и на место привяжите. Снимите на то пояса с татар. Все, до утра отогреемся — и домой.
Освобожденные невольники, постепенно приходя в себя, разминали затекшие руки, подбирали заготовленные разбойниками дрова, шли в юрты. Некоторые уже вытаскивали трупы. Трое или четверо охотников за рабами оказались всего лишь ранены — их с остервенением забили ногами и поленьями. Зверев не вмешивался. Он осторожно подобрал с пола ведьмину метлу, отнес ее за пределы стоянки, опустил в снег и слегка присыпал:
— Отдыхай, знак берегини, отдыхай. Спасибо тебе за помощь. И тебе, добрый Стрибог, благодарствую. Аминь. — Он попятился на несколько шагов и с облегчением перекрестился: — Спи, колдовской амулет. Надеюсь, тебя никто не потревожит. Пока ты спишь, и погода отдыхает.
В юртах замерзшие люди развели такое пламя, что Зверев испугался — как бы крыши не полыхнули. Многие обнимались, целовались, находя друг друга живыми и невредимыми, соединяясь вновь. Некоторые жадно набрасывались на еду. Хотя проголодаться не могли — всего полдня в плену. Впрочем, татары, конечно, думали так же и никого не кормили. Этим крестьянам повезло, от них призрак рабства отступил.
— А где остальные ратники, боярин? — поднялся навстречу пожилой мужик в исподних штанах и коротком тулупе из небрежно выделанной овчины. — За спасение наше тебе поклон низкий. Век Бога за вас всех молить будем… От всего общества благодарность.
Он поклонился в пояс, чиркнув рукой по земле, распрямился и опять закрутил головой:
— Остальные-то где? Нечто ты един сей подвиг сотворил?
— Ремесло у меня такое — саблей махать, — поправил пояс Андрей. — Я же тебя не спрашиваю, как ты один целое поле ухитряешься засеять?
— Так то поле. Оно от меня мечом не отбивается.
— И не боярин я, а князь, князь Сакульский! Неужто не запомнить?
— Прости, княже, — опять свесился в поклоне мужик. — Не держи зла за сию обиду. Всем миром за тебя часовню поставим.
— Укладывайтесь лучше, утро вечера мудренее. — Зверев увидел у решетчатой стены, на ковре, свободное место и направился туда. — И смотрите, чтобы очаг не погас, а то околеете от холода. И юрту не спалите.
Он с наслаждением вытянулся во весь рост, снял шлем, подсунул под голову чей-то мягкий сапог и закрыл глаза. За тонкой войлочной стеной выла вьюга: властитель стихий, ветров и погоды Стрибог продолжал, как его и просили, подметать землю. Видимо, не желал бросить дело на середине.
Утром на улице оказалось тихо и солнечно. Громко похрустывал снег, мороз ощутимо пощипывал нос и щеки. Стоянка и земля вокруг была ровной, гладкой, все сверкало первозданной чистотой. Никаких следов… Но Зверев надеялся, что уж в своем лесу местные не заблудятся, путь до дома укажут.
— Хватит спать, мужики. Знаю, что после мук отогрелись, но пора и честь знать! — громко крикнул он. — Давайте, юрты разбирайте, на телеги увязывайте. Прочее барахло собирайте.
Вокруг недовольно мычали коровы, всхрапывали крестьянские кони: скотина не привыкла к такому обращению — ни еды, ни питья, бросили до утра под открытым небом. Крестьяне, успевшие порадоваться спасению своему и родичей, теперь кинулись обнимать натерпевшихся четвероногих. Татарские кони к таким ночевкам оказались более привычны и невозмутимо пощипывали веточки в кустах по краю поляны.
— Как скотина наша, княже? — с надеждой поинтересовался все тот же мужик. — Мы за спасение свое в любом случае благодарны, и…
— Не бойся, не заберу я «на саблю» вашего добра, — оборвал его Зверев. — Что ваше найдете — то ваше, что татарское — то мое!
— Благодетель наш! Спаситель! Солнышко ясное… — Теперь смерды не просто кланялись, многие еще и попадали на колени, целуя землю. Не только бабы, но и мужики.
Андрею стало неловко, и он отвернулся, махнув рукой: