измочаленных эмигрантов, включая грудного ребенка, парализованную старуху,
умирающего от лейкемии одесского сварщика, 16-летнюю девчонку с распухшими
от поцелуев губами и пятилетнюю скрипачку, оказались в большом и пустом
среднем салоне. Единственным советским пассажиром, который летел с нами, был
наш квадратнолицый страж. Он сидел один нашести задних сиденьях, между ними
и нами было семь или восемь рядов пустых кресел, и через эту нейтральную
полосу он, словно лагерный часовой, молча наблюдал, как из третьего салона к
нам прибежали два австрийца -- они оказались врачами и примчались спасать
умирающего от лейкемии. Таможня так и не разрешила отцу этого парня взять
для него лекарства, и этот обреченный гигант лежал теперь на двух сиденьях с
откинутыми спинками, дышал кислородной маской, а его отец и мать каждые пять
минут трогали его желтые, как бивни, босые ноги, торчащие из штанов, --
проверяли, не холодеют ли.
что-то по-немецки, отец больного отвечал им на идиш, а позади них, в
следующем ряду, сидела молодая толстая жена сварщика и кормила грудью
младенца. Почему-то этот крикливый ребенок, часами изводивший нас своим ором
на вокзале, мгновенно умолк, едва мы вошли в самолет. Возможно, он родился
антисоветчиком и там, в СССР, от всего советского у него были колики в
животе. Или, может быть, с молоком матери ему передавалась и ее нервозность
-- то-то в Шереметьево он с отвращением выталкивал изо рта ее большую синюю
грудь. Но едва мы зашли в самолет, как малыш вдруг смачно засосал эту же
грудь своими пухлыми губами и через минуту уснул, зарозовевшись щечками...
неужели в КГБ считали, что мы представляем опасность для других пассажиров?
И в чем, собственно, могла заключаться эта опасность?
задира мужчина, у которого отняли серебряные вилки. -- Значит, он левша!
охранники самолетов должны заранее наметить, в кого они начнут стрелять в
случае инцидента. Он просто обязан это сделать -- это азбука его работы!
Поэтому он и был с нами в автобусе. Интересно, кого он выбрал?
девочки-скрипачки непроизвольно повернулись назад, к гэбэшнику.
держали под прицелом с момента рождения, разве нет? И для каждого грели под
мышкой пули...
умирающего сварщика -- Нам тут только скандала не хватает! Если они задержат
вылет еще на двадцать минут, я не довезу сына живым...
еще клокотала в нем, но задираться с отцом умирающего он не стал. Тем более,
что тот добавил примирительно:
на взлетной полосе. А взревевшие в этот миг двигатели затрясли самолет
лихорадочной дрожью, потом сорвали с места и...
ускоряясь и ускоряясь. Тяжелый, как осенний гусь, "ТУ-124" трясло от
напряжения и от щербатой бетонки взлетной полосы. А мы, сидя в креслах,
мысленно подталкивали его вверх: "Ну! Ну! Ну же!..". И вдруг -- тряска
кончилась, мы -- взлетели!
жену.
улетаем от них! От ГУЛАГа, погромов, псих- больниц, допросов КГБ, доносов в
парткомы, прописок, пятого пункта, процентной нормы, принудительного
распределения на работу, профсоюзных, комсомольских и партийных поручений,
"добровольных" субботников, подписки на "Правду", уборки картошки за
колхозников, изучения брежневских речей и "Морального кодекса строителя
коммунизма". Теперь от всего этого набора позади нас оставались
всего-навсего девять граммов свинца под мышкой у этого гэбэшника! Да плевать
нам на это, мы взлетели, ВЗЛЕТЕЛИ!
шутить и еще громче хохотать, вспоминая шереметьевских таможенников и
изображая их в лицах, как в театре. Даже отец умирающего сварщика показал,
как я побледнел, когда Алеша сломал первую клавишу у моей пишмашинки. "Я
решил -- все, золотые клавиши, сейчас из-за вас рейс задержат! -- сказал он.
--А оказалось! Да я вам их в Вене на спичках запаяю!..". А мужчина-задира
вдруг сам стал хохмить по поводу своих пропавших вилок: "Вообще-то это
тещины вилки, они мне никогда не приносили счастья! Так что даже хорошо, что
тещино счастье с ними осталось!".
хорошо помню, что там, в самолете, мы смеялись так, словно накурились
марихуаны. А может, мы и вправду были пьяны, как зэки, удачно бежавшие из
концлагеря? Мы хохотали, хлопали друг друга по плечам, делились бутербродами
и настойчиво угощали австрийцев шоколадом "Аленушка" и конфетами "Мишка
косолапый", которые кому-то все-таки удалось пронести в самолет. При этом мы
с нелепой гордостью говорили австрийцам: "Русские конфеты! Russian
чоколадо!" -- по советской привычке считая, что русский шоколад самый
сладкий в мире.
"Аленушку", с интересом посматривали на нашу актрису, замкнуто сидящую у
окна, и уже через полчаса полета заставили командира самолета радировать в
Вену, чтобы прямо в аэропорту, у трапа, нас встречала ambulance с аппаратом
переливания крови. При этом все мы с какой-то вызывающей демонстративно
проигнорировали теперь этого гэбэшника в конце салона. После двух суток
совместного пребывания в шереметьевском аэропорту мы, совершенно незнакомые
люди, вдруг именно здесь, в самолете, стали одной семьей. Ведь мы уже все
знали друг о друге: кто, откуда, с кем прощался, куда летит, в Америку или в
Израиль, и что каждый везет в своих чемоданах -- мы даже видели нижнее белье
нашей актрисы! Два инвалида -- парализованная старушка и умирающий сварщик
-- стали теперь нашими общими родственниками, а двое детей -- грудной
ребенок сварщика и Ася-- скрипачка -- нашими общими детьми. Мы поминутно
смотрели на них: младенец спал на руках у матери, а Ася -- уронив голову
набок, на свою белую кроличью .шубку. Оба дышали глубоко и покойно, их
детские губы были полуоткрыты. И, видя этих сладко спящих детей, мы с
гордостью переглядывались, как бы говоря друг другу: да, все-таки мы
добились своего, главного -- мы вывезли с этой гибельной земли эти юные
еврейские корни! Конечно, там, на Западе, их ждут проблемы роста -- мы
знаем, мы читали в газетах про наркотики и все прочее. Но мы верили, что
никто там не станет внушать нашим детям любовь к дедушке Ленину, никто не
заставит их доносить на родителей, не бросит в ГУЛАГ или в психбольницу и не
будет всю жизнь держать их затылки под прицелом этих холодных гэбэшных глаз.
детей.
расхохотались, и я еще раз и с удовольствием попробовал на языке это давно
забытое еврейское слово, которое слышал только в далеком детстве, от
дедушки: Мазл тов [Счастливчик]...
пошел к выходу -- его миссия закончилась! Он пробежал вниз по трапу и вошел
в пустой австрийский автобус, сияющий чистотой, как концертный рояль. Но не
мог уехать, потому что этот автобус ждал нас, а не его. И теперь этот
гэбэшник был вынужден наблюдать, как мы выходим из самолета в новый мир.
перелетели на другую планету. Только значительно позже я сообразил, что Вена
просто много южнее Москвы. А в те минуты я лишь изумлялся. Здравствуй, новый
мир! Какой ты? Поодаль от самолета, метрах в двухстах, было стеклянно-
бетонное здание аэропорта с надписью "Вена". А под самолетом рядом с
автобусом стояли белые машины "скорой помощи", и два санитара с носилками
уже бежали по трапу, чтобы забрать нашего умирающего.
самолета наших детей и старуху. Я помог шатенке спустить разморенную сном
скрипачку из самолета в автобус и, полный знобяще- веселого возбуждения тут
же -- навстречу красивой актрисе -- взбежал обратно в самолет, поднял там на
руки парализованную старушку и понес вниз по трапу. Старушка обняла меня за
шею, она была легче перышка. Или это Бог дал мне тогда силы даже не ощущать
ее вес? Я посадил старушку на кресло в автобусе и опять побежал вверх по
трапу, но внезапно ощутил какую-то изморозь в затылке.
это были еще те глаза! Теперь, наконец, в них появилось выражение --
выражение чистой, как шведская водка Absolut, ненависти. С каким
удовольствием, нет) с каким наслаждением он бы вытащил сейчас свой теплый
пистолет и разрядил в меня всю обойму! Почему? Да потому что я- таки ушел от
их власти, и еще помогаю теперь уходить другим, и открыто) триумфально
радуюсь свободе!
энергией.
тележку- носилки. Его отец и мать молча стояли рядом) а его толстая молодая
жена рыдала в своем кресле, держа проснувшегося младенца на животе. Я взял,
а точнее, выхватил у нее ребенка и сказал жестко:
Афанасьев Роман
Самойлова Елена
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Шилова Юлия
Посняков Андрей