Чтение 11–й страницы книги ~Винсент Ван Гон~

Но ведь о существовании Временных Петель всем было известно. По

интервидению хотя бы раз в неделю передают какой-нибудь фильмишко,

украдкой снятый из за кустов или с помощью сверхтелеобъектива с

безлюдных скал. Каждый знает, что путешествие в прошлое возможно, хотя

и разрешается только в исключительных случаях.

И тогда я скромненько забираю все свое имущество, ни слова не говоря,

поворачиваюсь и ускоряющимся шагом - на улицу. Счастье мое, что все

научные сотрудники Института в тот момент слушали доклад в

конференц-зале. Врываюсь, хватаю ошеломленного Кабюса за шиворот.

Отдышался только, когда из камеры вылез.

За нарушение Закона об Охране Прошлого по головке не гладили. Я бы и

костей не собрал в случае чего. Вполне могли взять и двинуть в меловой

период без обратного вызова. Так, между прочим, тогда и поступали с

рецидивистами - не можешь жить среди людей, давай к пресмыкающимся за

сто или сто двадцать миллионов лет до современности. Там не замерзнешь

в тропическом предледниковом климате, пропитаешься растениями. Но

словом не с кем перемолвиться, скука, и в конце концов сам предложишь

себя на полдник какому-нибудь тираннозавру.

Правда, в моем случае учли бы молодость. Так или иначе, обошлось: как

только я сдернул завиток, "Сеятель" мгновенно оказался опять в галерее

в Цюрихе, "Цыганские повозки"-в Лувре, рисунок дематериализовался,

всякое упоминание о моем визите в Арль исчезло из писем. И мое

посещение салона на бульваре Сен-Мари осталось существовать лишь у меня

в памяти как альтернативный вариант, сменившийся другим.

Но тут, признаюсь вам, у меня опустились руки. Чувствую, что стена:

даже если привезешь что-нибудь ценное из удаленных назад веков, все

равно Петля сократит время, и либо тебя в подделке обвинят, либо

поймут, что связан с Институтом. Как ни крути, выходит, что давность

лучше не трогать. А вместе с тем жалко ужасно. Вот оно, прошлое, рядом.

Пока Кабюс в Институте, все мое - от двадцатого века до первого и

дальше туда, за великие китайские династии, за греческие ладьи,

плывущие к Трое, за башни Ассирии и египетские пирамиды...

Мои собственные накопления чуть ли не все истрачены, за три посещения

ухнуло пятьдесят тысяч Единиц Организованной Энергии.

И вы знаете, как это бывает: еще каких-нибудь четыре месяца назад жил

вполне довольный своим положением, на окружающих смотрел свысока, собой

гордился, а теперь хожу, кусаю губы.

И как раз через неделю после моего возвращения утречком по телевидению

сообщают о замечательной находке под Римом. Археолог-дилетант, копаясь

в окрестностях Вальчетты, обнаружил в развалинах древнего храма

погребенный под землей ход в стене, тайник, а в нем целую коллекцию

превосходных античных камей, знаете, такие камни с резным рельефным

изображением. Находка датируется двухсотыми годами до нашей эры - в

этом сходятся мнения искусствоведов и показания прибора.

Вот, думаю, везет некоторым. А тут можешь прыгать в прошлое, и - ничего.

Приносят газеты. На первой странице заголовки о чудесных камнях

Вальчетты. Высказывается предположение, что это часть сокровищ

какого-нибудь римского сенатора эпохи цезарей, который в смутное время

избиений и казней решил ее припрятать. Тут же портрет человека, который

раскопал потайной ход. Физиономия у него весьма решительная, как-то

мало похожа на археолога-любителя. В аппарат не глядит, опустил глаза,

стараясь прикинуться овечкой, а у самого рожища - бр-р-р-р-р-р!

Вечером вдруг звонит Кабюс. Пришел, сел. Мялся-мялся, потом говорит:

- Дураки мы с тобой.

- Почему?

- Да потому, что не надо было тащить картины Ван Гога в Камеру. Нужно

было там и оставить, в прошлом.

- Какой же смысл?

Он, не торопясь, берет газету с фотографией того счастливца с камнями.

Смотрит на нее.

- Знаю этого типа. Он ко мне приходил еще до тебя. Только я побоялся

связываться. С полгода назад было.

Тогда я хлопаю себя по лбу, потому что начинаю понимать. Парень нашел

дорогу в итало-американскую Временную Петлю. Спустился в Рим эпохи

цезарей, организовал там эти камни, скорей всего действительно у

какого-нибудь сенатора. Потом не стал возвращаться с ними через Камеру,

а там же пошел в Вальчетту, разыскал храм, относительно которого ему

было точно известно, что строение достоит до нашего времени. И ночью,

чтоб никто не видел, запрятал свою добычу. Потом спокойно вынырнул в

современность.

Конечно, для таких вещей надо иметь характер - в древнем Риме с

подвыпившими гладиаторами и всяким городским жульем зевать после захода

солнца не приходилось. У вельможи, естественно, были телохранители, да

и римская стража долго разговаривать не любила. Но, как говорится,

волков бояться - в лес не ходить. Получилось, что камни сквозь Камеру

не прошли, две тысячи лет пролежали в стене, состарились, что и было

показано аппаратами.

Что вы говорите? "Почему не заподозрили этого молодца при его

внешности?" Да потому что вообще таких жуков, как "археолог" и мы с

Кабюсом, мало уже осталось в мире. Народ стал доверчивый, все друг к

другу отлично расположены, все открыто, заходи чуть ли не куда угодно.

Это в моем случае уж слишком очевидно было, поэтому усатый старик так и

смотрел...

Ну, не важно. Опуская подробности, скажу, что через двадцать суток я

опять был в прошлом веке, точнее в мае 1890 года, на окраине маленького

городка Сен-Реми, где Ван Гога приютили в доме для умалишенных.

Собственно, можно было отправиться вторично в один из двух периодов,

мне известных, но все-таки я видел художника, когда он только начинал

заниматься живописью, посетил и в середине пути. Теперь имело смысл

посмотреть, каким Ван Гог будет к концу своей жизни. Однако самым

важным соображением было, конечно, то, что именно в июле он завершил

два наиболее знаменитых полотна - "Звездную ночь" и "Дорогу с

кипарисами". На них я и нацелился.

Снова утро. Страж у ворот пропускает меня, ни о чем не спрашивая. В

передней части парка аллеи расчищены, дальше запущенность, глухота.

Вишня, за которой никто не ухаживает, переплетается с олеандрами, кусты

шиповника спутались с дикими рододендронами. Женщина с корзиной белья

попадается навстречу; я спрашиваю, где мне найти Ван Гога. Это прачка,

с мягким, робким выражением лица и большими красными руками. Она

уточняет, имею ли в виду того, "который всегда хочет рисовать", машет

рукой в сторону здания, желтеющего вдали сквозь листву, и называет

номер палаты - шестнадцать. Я пошел было, женщина меня окликает и

говорит, что сегодня Ван Гогу будет трудно кого-нибудь видеть - совсем

недавно был припадок. Я хлопаю себя по карману и объясняю, что тут для

него найдется утешенье.

Желтое здание оказалось отделением для буйных - окна изнутри забраны

решетками.

Но двери центрального входа широко распахнуты - как те, в которые я

вошел, так и с противоположной стороны главного корпуса. В длинном

коридоре все палаты тоже открыты - с двумя, с тремя или даже пятью

постелями. Прикидываю, что выдался, вероятно, спокойный день, больные

отпущены в сад, а обслуживающий персонал занят уборкой. Сквозняки

гуляют по всему дому. Не сказать, что обстановка гнегущая, но щемят

небрежно распахнутые двери - ими подчеркивается, что у обитателей

комнат нет уже ничего личного, своего, неприкосновенного.

Я прошагал весь коридор, повернул, оказавшись теперь уже в одноэтажном

флигеле, дошел до конца флигеля и тут увидел номер шестнадцать.

Дверь приоткрыта, стучу, ответа нет. В комнате койка, покрытая серым

одеялом, табурет в углу. На подоконнике рассыпаны краски, рядом высится

знакомый мне трехногий мольберт. Тут же куча холстов, внизу я увидел

высунувшийся, запыленный край "Звездной ночи".

Я сел на табурет и стал ждать. Издали доносились едва различимые звуки

рояля - кто-то начинал и начинал жалобную мелодию, но, взяв несколько

аккордов, сбивался, останавливался и брался снова.