Чтение 11–й страницы книги ~Леопард с вершины Килиманджаро~

метров. Я выразил свои соболезнования Патери Пату и уловил на себе его
задумчивый взгляд -- вероятно, он обдумывал, какие манипуляции проделать с
моим телом, когда оно попадет к нему в руки. Я злорадно усмехнулся, потому
что не сомневался в том, что намного переживу его -- он был настолько
осторожен, что рано или поздно это должно было плохо кончиться.

Потом мы поднялись и пошли в сад; Сана вышла с Патери Патом, с которым
у нее был какой-то давнишний, сугубо принципиальный и, в силу своей
принципиальности, бесконечный спор.

Я подождал, пока они отойдут подальше, и быстро направился к
Элефантусу. Он смотрел, как я подхожу, и длинные ресницы его вздрагивали при
каждом моем шаге.

-- Вам очень тяжело? -- спросил он меня, словно в его силах было
сделать так, чтобы мне стало легче.

-- Нет. Не то. Я просто не могу понять: зачем это сделали?

Элефантус был уже в рабочем халате. Он засунул, руки в карманы и
мелкими шажками двинулся по дорожке, глядя себе под ноги. Уже стемнело, и
мне казалось, что он старательно перешагивает через тени.

-- Видите ли, Рамон, мы получили информацию. Информацию настолько
важную, что отказаться от нее, априорно заявить о ее ненужности мы не имели
права. Разумеется, были ученые, которые предлагали законсервировать данные,
принесенные "Овератором". Но человечество рано или поздно повторило бы этот
эксперимент, поставив перед собой все тот же вопрос: нужно ли людям такое
знание?

-- Может быть, вы и правы, -- сказал я, хотя он меня далеко еще не
убедил, -- Только люди, сами люди могут решить этот вопрос. Никакая машина
сделать этого не смогла бы. И все-таки я думаю, что сама постановка этого
вопроса была негуманна.

Элефантус сделал какое-то неуверенное движение головой -- не то кивнул,
не то покачал.

-- Но если не сейчас, то через несколько десятилетий проблема была бы
поставлена снова. Есть такие вопросы, которые, если они однажды были заданы,
должны быть решены. Рано или поздно, но кто-то другой взялся бы за решение,
и мы оказались бы перед этими другими просто трусами.

Я слушал его и думал, что на самом деле это было совсем не так, и
скупые, официальные фразы: "мы получили информацию", "мы взялись за решение
этой проблемы" -- все это лишь воспоминания, а вспоминаешь всегда немножечко
не так, как было на самом деле, а так, как хотелось бы сейчас; а на самом
деле был неуемный, животный страх перед собственным исчезновением, и не было
никаких "мы", а только бесконечное множество отдельных "я", и каждый в
одиночку побеждал этот страх; и мне все-таки хотелось знать, как же это было
на самом-самом деле, и я спросил его:

-- Но ведь это все-таки ужасно -- узнать свой год...

Элефантус вдруг остановился, глянул на меня чуть-чуть снизу своими
усталыми глазами старой мудрой птицы:

-- Нет, -- сказал он тихо, -- это не страшно -- узнать свой год. Это
совсем не страшно.

Он опустил голову, слегка пожал плечами, словно не должен был мне это
говорить, и теперь просил у меня прощенья.

И я тоже наклонил голову, и это было не простое согласие с его мыслями,
а дань уважения тому большому и светлому страху -- страху за другого,
который он нес в себе и, может быть, впервые приоткрыл совсем чужому
человеку.

Он пошел прочь, и вечерние тени смыкались за ним, и гравий скрипел у
него под ногами: "свой-свой,свой-свой...", а потом шагов не стало слышно, и
дальше он уходил уже бесшумно, словно медленно исчезал, растворялся в
неестественной тишине вечно цветущих садов Егерхауэна.

Глава IV

Сану я нашел возле площадки для мобилей. Патери Пат, приняв
монументальную позу, вещал ей что-то глубоко научное.

Я быстро подошел и взял ее за руку:

-- Идем.

Мне хотелось поскорее утащить ее отсюда, потому что в воздухе уже повис
повод для воспоминания об этом.

-- Прощайте, желаю вам удачи, -- Сана протянула Патери руку. -- Я
прослушаю ваше выступление по фону. Ты знаешь, Рамон, завтра Патери вылетает
в Мамбгр, он закончил целый этап...

-- Идем, идем.

Сана встревоженно подняла на меня лицо.

-- Не волнуйтесь, Сана, -- Патери Пат оглядел меня так, как смотрят на
малыша, вмешавшегося в разговор взрослых. -- Это бывает с теми, кто
обращается в Комитет сведений "Овератора", -- а вы ведь уже обращались туда,
Рамон?

Я с ненавистью оглянулся на него. Кто просил его проявлять при Сане
свое любопытство? И какое ему дело до того, знаю ли я то, что знает он, или
нет? И потом, мне показалось, что он не просто спрашивает меня, а зная, что
я еще никуда не обращался, попросту подталкивает меня в сторону этого
комитета.

Я пристально посмотрел на этого фиолетового. Ну да, он боялся. Он
постоянно боялся. Хотя бояться ему было не за кого, я в этом абсолютно
уверен. Он боялся за себя. И толкал меня на то же самое. Ну, ладно,
встречусь я с тобой как-нибудь без лишних свидетелей. Тогда и поговорим, А
сейчас я ограничился лишь высокомерно брошенной репликой:

-- Я не обращался ни в какие комитеты. У меня нет времени на такие
пустяки.

Хотя это тоже было порядочное детство.

Мобиль взмыл вверх и скользнул в поросшее селиграбами ущелье. Я
посмотрел на Сану -- она сидела, наклонив голову, и, казалось, с интересом
глядела вниз, где четко обозначалась граница вечного искусственного лета и
подходящей к концу неподдельной зимы. Но я знал, что она все еще думает о
словах Патери Пата.

-- Ну, что ты? -- я постарался, чтобы мой голос звучал с предельной
беззаботностью.

-- Может быть, он и прав, -- ответила Сана. -- Тебе нужно слетать на
Кипр и узнать...

-- Нужно? А ты уверена, что это мне нужно?

-- Разумеется, нет. Это единственное, в чем я тебе не могу даже дать
совета. Каждый решает это за себя. Но мне кажется...

-- Что именно? Она помолчала.

-- Нет, ничего, -- сказала она наконец. -- Ничего.

Я смотрел на нее и никак не мог понять: действительно ли она хочет,
чтобы я стал таким же, как они. или, наоборот, неловко пытается уберечь меня
от этого.

-- Черт с ним, с "Овератором", -- сказал я, -- мне сейчас не до того.

Она быстро глянула на меня, и я снова не понял ее взгляда.

-- Правда, не до того. Ты же понимаешь, что я не боюсь. Просто я сейчас
не могу думать о себе. Сейчас -- только ты.

Сана опускает голову. Мы уже прилетели. Я выхожу и подаю ей руку. За
нами легко выпрыгивает Педель. Надо научить его подавать руку даме, даже
если с точки зрения машины это не является необходимым и целесообразным...
А, впрочем, не стоит. Не так уж много придется это делать, чтобы препоручать
это другому, хотя для меня и забавно было поддерживать в Сане отношение к
нему. как к человеку.

Для того хотя бы, чтобы у нее постоянно был повод отвлечься от этого.

-- Педель! -- остановил я его, дав Сане пройти вперед.

Огненно-рыжее чудовище на алом снегу: солнце садилось.

-- Что я должен?

Велеть: "Стой и не шевелись!" -- и он будет стоять здесь и день, и год,
и когда все уже будет кончено и Сана навсегда исчезнет из этого снежного
мира, он будет стоять здесь и ждать следующего приказа, и выполнит его так
же точно, как и все в своем существовании, и будет продолжаться это
бесконечное единство жизни и существования, но для меня останется только
одно -- перебирать в памяти все минуты этого последнего года.

Ну, что же, заложить в этого краба условия еще одной игры, которая
начнется сегодня и кончится раньше чем через год? Кому потом он будет
подавать свое гибкое бронзовое щупальце?

Он поблескивал выпуклыми гранями стрекозиных фасеточных глаз.

-- Педель, -- тихо спросил я его, -- ты хотел бы стать человеком?

-- Должен, -- сказал он, но я понял, что это не ответ на мой вопрос, а
какой-то заскок в его электронном мышлении.

-- Могу, -- сказал он после небольшой паузы и снова замолчал.

-- Хотеть не умею, -- это был ответ.

Я пошел прочь.

Сана вернулась.

-- Что с тобой? Почему ты задержался?

-- Не хочется входить в дом. Надо было пройти километра два пешком. Да
и ты почти не бываешь на воздухе.

-- Ты прав. Хотя воздух в нашем доме не отличается от этого.

"Теперь она будет гонять меня на прогулки", -- мелькнуло у меня в
голове. Я вдруг вспомнил, что хотел уйти на лыжах в горы. Хотел. А теперь я,
вероятно, буду должен это делать. Ерунда какая-то. За три секунды мой Педель
прекрасно разобрался в таких вещах, как долг, желание и возможность. А я вот
не могу этого. Я вдруг понял, что бесчисленное количество раз путался в этих
"должен", "хочу" и "могу". Примитивные понятия. Но именно сейчас я, как
никогда, не способен точно определить, что же меня заставляет совершить тот
или иной поступок. Я показался себе слепым щенком, плутающим в дебрях этих
трех гладкоствольных, звенящих, уходящих в полуденное небо ясных слов.

-- Тебе нездоровится?

-- Послушай, Сана, ты можешь сказать, почему ты здесь?