Чтение 11–й страницы книги ~Войти в образ~

Упурок.

- Туда... - нелепо булькнул Скил.

- Есть хочешь, - не спросил, а утвердительно заявил Девона.

- Хочу... - проскулил трупожог. - Очень хочу. Уже третью ночь хочу...

И боязливо добавил:

- Дай крысу, Девона... Дай, пожалуйста. Или давай поделим...

Он даже не смел надеяться и поэтому сразу понял ответ.

- Не дам.

Ответ понял, а продолжения не понял.

- Крысу не дам. Хлеба дам. Есть немного...

Скилъярд окончательно обалдел и тупо уставился на черные полкаравая в
ладони Упурка - непривычно большая краюха и непривычно мытая ладонь, может
быть, по контрасту с чернотой хлеба... Безумец по-своему истолковал паузу,
и, порывшись за пазухой, извлек головку молодого чеснока.

- Все. Больше нету. Ешь. И не спеши - подавишься.

Скилъярд торопливо вцепился в предложенное и стал захлебываться
горькой мякотью, не очень вслушиваясь в бессвязное бормотание безумца над
ухом, и лишь согласно кивал, как заведенный.

- Еда... Еда для брюха. Все для брюха. И ниже брюха. Плохо. Ты ешь,
ешь, мальчик... Плохо. И то, что я говорю - тоже плохо. Еще хуже. Не
слушай меня... Приходи завтра. Еще дам. Еды дам. Помрешь же... Придешь?

- Не приду, - искренне подавился Скил. - Боюсь. Убьешь...

- Я? Я никого не убиваю. Не умею.

- Ничего себе не умею... Сам видел. На Кругу. И люди говорили - в
Замке или по ночам, дескать...

И осекся.

- А... эти... Это не я. Это они сами. Сами. Зачем? Я не хотел - и не
мог. Ведь ничего другого нет, только так... Приходи, а?

- Приду, - кивнул Скилъярд и снова подавился. Упурок зачем-то ударил
его по спине, и трупожог долго кашлял в недоумении. - Боюсь, но уже
меньше. Есть хочу больше. Всегда.

Девона встал и медленно двинулся в темноту. Шлепающие шаги утонули в
омутах тишины; Скилъярд подождал немного, потом подкрался к убитой крысе и
воровато сунул ее в обтрепанную котомку.

Потом ушел.

Спать.

"Прошу тебя, освободи мне горло;

Хоть я не желчен и не опрометчив,

Но нечто есть опасное во мне,

Чего мудрей стеречься. Руки прочь!"

В.Шекспир

Дождь зарядил с самого утра. Он лил, не переставая, лужи пенились и
вспухали радужными пузырями, дырявый мешок неба нависал над
захлебывающимся городом; и к вечеру Скилъярду стало казаться, что вся
жизнь, прошлая и настоящая, и будущая жизнь навечно перечеркнуты косым,
раздражающе мокрым росчерком... И родился он, наверное, в ливень, и помрет
в нем же, и небось даже в седой древности Четвертого нашествия небеса
по-прежнему плевались в грязную земную помойку...

Он попытался было представить себе это самое нашествие - и не смог.
Потом попробовал еще раз. Так, вот слева, значит, Город - красивый такой,
чистенький, стекла в окнах, раньше вроде их в окна вставляли, а не
выбивали, и вороны, вороны, жирные, лоснящиеся, непуганные, в случае осады
надолго хватит... а перед стенами - которые целые пока - дружина стоит
городская. Это она уже потом Дикая стала, еще бы, почти шесть десятков лет
в цитадели безвылазно!.. А тогда, стало быть, городская... То есть та,
которая при Городе состоит, для наведения чего положено - свои, в общем,
родные, - а ежели кто другой с мечом к нам придет, то гнать его, гада,
взашей - чтоб не мешал. Самим мало. Вроде сходится... Интересное дело,
однако, оказалось - придумывать! Особенно, когда выходит... Степняки же в
самом деле набегали, если не врут старшины, а дружинники их по мордам, по
лохмам, - валите, мол, куда подале...

Скилъярд поднапряг разыгравшееся воображение, но степняки
вырисовывались расплывчато; на ум приходили почему-то все те же
дружинники, только вымазанные в скисшем молоке и с треугольными ушами. Ну,
про молоко понятно - старшины рассказывали; а уши сам придумал. Ну и
пусть, все равно природных упурков никто в глаза не видывал, а кто и
видывал, так помер давно. И так сойдут. Стоят они, значит, стоят... А
посередке шаманство ихнее скачет и Мастера местные, городские: слова
говорят, мир пополам ломают. Треск, наверное, жуткий, пылища, щепки
всякие... И поломали. Сволочи! Они, понимаешь, глухой дурью чесались, а мы
живи теперь в вот таком - вывихнутом... Хоть бы Мастер какой под руку
попался; так бы в рожу и двинул! - зря их Подмастерья через пару лет, как
слова совсем засохли, вырезали до основания. Зря. Авось, и до сегодняшнего
дня хватило бы - душу отводить. А тут сиди под дождем, дожидайся, томись -
придет Девона или впустую вчера ляпнул, от минутной щедрости...

Скил почесал под мокрой рубахой и довольно осклабился. Вообще-то
денек сегодня выпал что надо, стыдно жаловаться. С утреца в шорных
развалах рылся, к полудню за пятку голую - цап! - и дружинничка выволок;
видать, от своих в налете отбился и на бронных старателей нарвался...
Добрый шлем на толчке нынче круто ходит!.. Только болваны они оба: и
дружинник покойный, и тот обалдуй, что по башке его дубьем гвоздил. Ну,
покойный - это и так понятно; а старатель - кто ж так лупит? Сидит,
небось, сейчас в схроне своем, и полбашки сплющенной из-под шишака
выковыривает; и налобник весь помятый, если не лопнул совсем...

Нож там в спешке забыли, не полезли под накидку; клинок так себе, а у
гарды серпик махонький - обувку там подлатать или глотку кому втихаря
перехватить... Полезная штука, с понятием.

Скил находку себе оставил, позарился, а старенький свой на вечерние
торги снес. Его там Окологородники чуть с пальцами не вырвали - даром, что
лезвие узковато - двух голубей копченых дали, лепехи три с травками; но
одну потом назад забрали, пожадничали... Скупой народ эти Окологородники,
скупой, да странный. Морды маслом отливают, плечи тесаные, а вообще хоть в
душу им гадь - смолчит, утрется и опять пойдет землю ковырять. Правда,
здесь не расплеваться, себе дороже... Вон три года назад молодняк с
Низинки западные посадки у них вытоптал, из баловства, - так с месяц ни
один из травосадов на торги не вышел. У людей листовая проказа началась;
старшины Низов мигом оглоедов своих приволокли - вешайте, говорят, жгите,
только еды дайте! Полторы цены совали... Ничего, обошлось, - та же
жадность и спасла...

Хороший день. И вечер хороший, из котла квартального хлебать дали, не
гоняли, как обычно, по ушам не били. А тут темно уже, мокро, и Упурку
давно быть пора, и чего я его жду? Жрать не хочу вроде, спать хочу, аж
скулы сводит...

- Вставай, парень, - Девона тряхнул трупожога за плечо, после кинул
на влажную мостовую дырявый рваный плащ. - Вставай. Есть будем. Говорить
будем. Зовут-то тебя как?..

- Скил, - спросонья пискнул Скилъярд, и сам подивился; вот ведь голос
какой гнусный стал, не подхватить бы горячку, в сырости этакой!..

- Скил, - повторил Упурок, выбрасывая на плащ пучок редиски и еще
кучу какой-то зелени. - Бери, парень Скилли. Жуй. Ты у нас растешь еще,
тебе такого добра много жевать надо. Больше все равно ведь нет ничего. Не
достал. Извини.

Скилъярд встряхнулся и выхватил из котомки вымененных голубей. Он
торжествующе подпрыгнул, забрызгивая редиску водой из лужи, и кинул одну
тушку Девоне.

- Вот! - у него неожиданно прорезался голос, да еще какой, и небо
забыло, что ночь кругом, и стало светлее и приветливей. - Бери, Девона!
Под твою травку они веселее летать станут... Или поделимся - я мясцо
лопать буду, а ты уж листья доешь и расти, сколько влезет!..

Улыбнулся в ответ Девона, тихо улыбнулся, грустно так; и Скил понял,
что он готов отдать второго голубя, отдать за вторую улыбку страшного
безумца, но за другую, не такую - а вот какой должна быть эта улыбка, Скил
не знал, и радость стала хрупкой и ненадежной; но осталась, не ушла...

- Где ты днем пропадал, Девона? - перевел трупожог разговор в иное
русло.

- Я? Я к Оружейникам ходил.

- Ну да?! И тебя за решетки пускали?

- Нет, конечно... Там у них кузнец один... безногий. Говорить со мной
выходил. В пятый раз уже. Твердит - в степи меня видел. Он-то твердит, а я
не помню. Сижу, слушаю, и, как баран на веревке, только головой мотаю. Вот
такие дела, парень Скилли.

- Как кто? - не понял Скилъярд.

Девона удивленно посмотрел на него.

- Мотаешь головой: как - кто? - переспросил Скил.

- Как баран... - повторил Девона и осекся. - Ай да парень... Конечно!
Ты ж барана в жизни живьем не видывал! А я... Я?! Выходит, был в степи.
Был... прав кузнец. Что ж это за жизнь такая паскудная? Эх, Скилли,
Скилли, век расшатался - и скверней всего, что я рожден восстановить
его!.. Скверней уж и быть не может...

Скил осторожно пододвинул голубя к Девоне. Тот машинально взял птицу,
с хрустом оторвал ножку и уныло принялся жевать. Трупожог повертел в
пальцах редиску и нехотя сунул в рот. Есть расхотелось. Совсем. Век
расшатался. Век. Расшатался. Слова-то какие больные: на слух - и то в жар
бросает...