Родиона, дело в сам деле семейное!
по-прежнему хмуро, вопросил Александр Морхинин. (Он сидел нахохлясь, глядя
выпукло-рачьим взором, стойно родителю, и островато, неприступно
отгораживался локтями от прочих.) - Како мыслишь, почто мы сидим тута и до
чего досидим?
Был бы дома, пошел нынче сам, с горбушею, валить хлеб. Люблю пройтись
эдак-то по яровому! - Он усмехнулся вновь румяно и молодо, давая
сотоварищам волю подтрунить над его пристрастием к мужицкой работе. Пожал
широкими плечами: - Как ни то да образует! Либо Узбек умрет, либо еще что
содеет. Не век же нам по Литве горе мыкать!
и не тронувши пива, поставленного перед ним Кобылою. Он был суше Ивана,
узкобород и неулыбчив ликом, а потому казался иногда годами повозрастнее
брата, да и говорил так вот, строго и неотступно, почитай, со всеми и
всегда. Федор был воин, стратилат, и вынужденное сиденье в Литве ему было
тяжелее, чем Андрею Кобыле.
передернул локтями, сказал - в стол:
нам дадены за службу князю своему в володенье и в род! Пото надлежит и
честь рода блюсти неотступно!
чем молчали допрежь, - кому ся деем пользу: Руси али Гедимину литовскому?
Он ить и веры не нашей!
прогудел Андрей Кобыла. - Тута и так православных християн поболе, чем
невегласов литовских альбо католиков...
промолчали. Другую Русь, Русь литовскую, с чужими князьями во главе, коих
еще надлежало крестить в православную веру... О таком тяжко было и
подумать. Нет, воротить бы Александра на великий стол да поприжать
Москву... Но все поняли вдруг, что, пока они будут которовать с Москвою,
Гедимин станет усиливать себя за счет русских земель, и кто знает, чем
кончит этот настырный литвин, получивший стол непонятно как, едва ли не
угробив своего покровителя, Витенеса. Такой ни перед чем не остановит! И в
молчанье, обнявшее четверых, в согласную думу земляков Федор уронил колюче
и жестко:
тоже... С Узбеком на Смоленске соткнутся они... А вот како надлежит нам ся
вершить - не скажу. Ты, Александр, все знашь, все постиг, молви!
Видал сам, какая она, Литва! Сила есть, а вот броней добрых... Немец, он в
железе весь. Без нас, без Руси, им тута не сдюжить! Понимай сам! На сем
дели можно и Твери выстать, можно и новую Русь зачать. Не с Москвою ж нам
лобызатися! Дядя Акинф убит под Переславлем, Давыд - с ним вместях. Мы-ста
едва ушли! Михайлу-князя москвичи уморили, Дмитрия Михалыча тоже - без
Ивана Данилыча не обошлось! Худой мир с таким соседом! А как великое
княжение добывали? Юрий - из-под шаровар своей татарки; Иван - уж не знаю,
не сам ли Узбеку ся давал... Нынче Ростов ограбил под дочерним подолом,
дочиста, бают. Срам! Великий князь! Смердич, одно слово!
Федор. - И умен, да не наш! - круто окончил он и поднял глаза на брата: -
Берегись, Иван! Окрутит тебя тезка твой, сам и не почуешь! Хитрее Данилыча
нам с тобою не быть!
укажу, коли не восхощет! Андрей вон бает: <Дело семейное!> Я и сам так
мыслю... А потом... Мне-ста способнее станет туда-сюда ездить, может, и не
столь хитер твой Данилыч, на деле-то!
Повидь Клашу. Пущай сама решит! В сам дели, не Русь продаем, свадьбу
сводим! Ты, Александр, как ся?
не по праву мне это. Хоть и двадцать пять летов прошло, а все - убийца он,
Родион-от!
Иван. (Родион, и в самом деле, мог ведь не убивать родителя, или уж...
Голову-то на копье - грех какой!)
подумал Иван. И вновь решенное было ими дело невесомо зависло в воздухе.
жить-то! Или уж в монастырь пойти... И то - годы не малые!
сей поры. Надо было Клавдии давно жениха сосватать, да вот... Ростила
дочерь. Убивалась по Давыду. А там и дочерь болестью в могилу унесло, и
годы прошли. Тут и знай, и думай!
только... Знай, Иван, я с тобою, куда ты, туда и я. Уж братней доли не
отрину. Только и ты, тово! О Руси думать надо в первую голову! Это Саша
правду бает! А князю своему изменить - Родину порушить. Мы за Русь в
ответе с тобой. Да что - все четверо! За людей, за смердов, за Тверь
пожженную, за убиенных на той рати Шевкаловой... Тебя не остановишь, знаю.
Может, и Клавдия решит взамуж пойти. А только - сказанного не забывай,
брате!
сговоренном, хотя и не знали, как еще решит сама сестра. Но и то сказать:
сестра в братней воле. Ей, коли похочет своего добиться Иван, две дороги
только: в монастырь или в постель супружескую. А отсюда, из Литвы, не
усмотришь, не услышишь, коими глаголами станет улещать Клавдию старший
брат! Потому и хмурились и молчали. И еще потому молчали, что было
подозрение на Ивана: а все ли сказал им брат или еще и иные посулы принял
он от князя московского? Горько было думать о сем Александру, а Федору и
подавно. Но Иван, ради своего похотенья, на многое мог посягнуть, да и
посягал не раз! Было за ним такое, не скроешь, не забудешь, хоть бы и
хотелось! И только Андрей Кобыла, широко улыбнувшись, простодушно остерег
Акинфича:
сердцу, лучше, способнее! И тебе опосле покой будет на душе! Противу
совести да противу воли ежель чего сотворишь, после сам ся покаешь сто
раз!
вновь. Глухое отчуждение, вот уже четверть века, с того памятного боя под
Переславлем, окружавшее его в среде бояр московских и несомое им уже
привычно, как крест, как судьба, как неизлечимая нутряная болесть, да
гордость, тем большая, чем больше чуял он это, после убийства Акинфа
Великого, настороженное недружелюбие - верно, они и не позволили Родиону
искать невесты среди этих чванных московитов: Редегиных, Афинеевых,
Окатьевых, Кочевых... Все они не стоили его перста мизинного! Он один, со
своей кованой ратью, весил больше их всех - так, распаляя себя, думал
порой московский воевода, в иное, более спокойное время понимавший, что и
Протасий, и Бяконт, да и не они одни, не менее его значат (а то и много
более!) при дворе московском. Но так или иначе, а высокий седоусый
красавец Родион старел один в своем сходненском гнезде, в тесаных хоромах,
в окружении слуг, приживалов, собак и соколов (охоту любил он превыше
всего), среди случайных наперсниц своих, коих часто менял, никогда и
никоторую не приближая к сердцу, почему они и приходили и исчезали, не
оставляя следа ни в домашнем быту, ни в памяти боярина.
Сходненское, а к тому и переяславские, вырванные у Акинфичей, вотчины,
останут какой ни то захудалой дальней родне или уйдут как выморочные в
княжескую казну после его смерти - на бою ли али в постели своей... Но до
смерти в постели было, положим, еще не близко!
смыслом всю его жизнь, еще ничего не знал, не ведал Родион, в накинутом на
плечи летнем посконном зипуне стоючи посреди двора, меж тем как конюшие
выводили злого каракового жеребца, и тот, свивая змеем атласную тугую шею,
приседал и храпел, кося глазом в сторону Родиона, и злился, и норовил то
куснуть, то лягнуть едва-едва удерживавших зверя ражих молодцов-конюших.
сожаления, велел увести жеребца и, воротя в хоромы, приказал подать
выходные платье и сапоги. Ко князю надлежало явиться в лучшей сряде. Конь,
обычный его верховой, степных кровей холощеный иноходец, уже ждал у
крыльца, подведенный конюшими. Родион, переоблаченный, легко взмыл в
седло, слегка повел бровью - четверо военных холопов уже ждали верхами
своего господина - и, в опор, вылетел из ворот.
сказать, приказ великого князя отвергнуть было бы трудно, но даже и дай
ему Иван больше воли, Родион не знал бы, что ему содеять теперь. Новыми
глазами обвел он свое жило, по-холостяцки запущенное (борзые свободно
ходили по дому, а любимая охотничья сука так и ночевала под кроватью
господина, подчас пугая нежданным лаем случайных его подруг).
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Корнев Павел
Громыко Ольга
Зыков Виталий
Шилова Юлия