Чтение 11–й страницы книги ~Похвала Сергию~

Глава 10

Маленький русич воспитывался на сказках. После уж - на преданиях старины,
былинах и "житиях". Едет, к примеру, сказочный герой добывать молодильные
яблоки и встречает по дороге избушку. В избушке лежит старик,
большой-пребольшой, голова в красном углу, ноги в подпороге. На печи
старуха, тоже большая-пребольшая. Он кланяется старику "во всю спину", потом
старухе, потом старшему сыну, потом среднему и, наконец, младшему.

Герою предлагают с дороги помыться в бане, и когда он идет туда, приходит
старший сын старика с охапкою золотого прутья и говорит:

- "Вот ежели бы ты прежде мне поклонился, а потом моему отцу, я бы это
прутье все о тебя до рук выломал!". Затем идет средний сын с охапкою
серебряного прутья, приговаривая:

- "Вот ежели бы ты сперва мне поклонился, а потом моему старшему брату, я
бы это прутье все бы о тебя до рук выломал". Затем приходит младший сын с
охапкою медного прутья и говорит:

- "Ежели бы ты сперва мне поклонился, а потом моему среднему брату, я бы
все это прутье о тебя до рук выломал". Только потому, что герой выполнил
законы "вежества" правильно, он и остается цел.

Сказочный пример подтверждался поведением взрослых. Уважительное
отношение к старшим было законом тогдашнего общинного бытия, непререкаемый
авторитет родителей в доме - законом домоустроения.

В боярской семье воспитание было тем же самым, что и в крестьянской,
только прибавлялась священная история да Евангелие - жизнь Христа, с моралью
высокого жертвенного служения человечеству. И еще века и века были до
француза-гувернера, объяснявшего, что лучший город на земле - Париж, а
Россия - страна варваров. Ни Парижа, ни слова "варвары" русичи еще не знали.
Вместо "варвары" говорили "поганые", и разумели под этим словом
степняков-"сыроядцев", да северных ясашных инородцев, а шире - вообще всех
"нехристей", не уверовавших во Христа. Легендарный город Паган, на юге
индийских сказочных стран, так и понимался, как город "поганых", то есть
некрещеных народов, и страны те, безо всякого оттенка небрежения даже,
назывались "землями поганскими". Священные города за рубежами страны были:

Ерусалим, в котором распяли Христа, и Царьград - нынешний оплот веры
Христовой. Русь же, принявшая крещение, отнюдь не была варварскою страною.

У нее явились уже и свои святыни, и места паломничества, как, например,
Киев, матерь городов русских, со славными своими пещерами, и многие другие
святые и чтимые места, о чем повествовали и запоминали сперва изустно, после
же, одолев грамоту, чли по летописям и житиям святых.

Так же точно воспитывался и маленький Варфоломей. Вот еще одна из его
ранних воспоминаний-картин. Они сидят на печи, набившись, как птенчики.

Темно, и тепло, и тесно. Тут и младший братишка рядом с ним, и еще
какие-то пареньки и девушки, - верно, из дворовых ребят. И где это
происходило? То ли в челядне, но там печь не такая, то ли в хлебне? То ли
это было внизу, в подклети, где печь после разрушили и сделали холодную
кладовую. Только няня или другая женщина? Быть может, покойная Ульяна, она
была знатная сказательница! Сказывает сказки. И сказывает так, что они все
уже не здесь, а в пути, в лесу, знакомятся с бабой-ягой, едут на сером
волке, видят поле мертвых костей, ловят сияющую, переливающую самоцветными
огнями Жар-птицу. И это ему, отроку Варфоломею, а не сказочному Иванушке,
велит серый волк не трогать узды волшебного коня, не брать золотую клетку
Жар-птицы, не то зазвенят струны и проснется стража. И он представляет, как,
вцепившись ручонками в гриву, выводит коня, как обнимает птицу, а она словно
шелковая, пушистая и льющаяся, живая, и скользит из рук, и вздрагивает,
словно сокол на кожаной рукавице сокольничьего, и царапает твердыми когтями,
и надо ее не повредить, не помять ей шею, и обязательно удержать! Он бы
непременно послушался волка, не взял узды, не тронул клетки, и ему не
пришлось бы обманывать грозного царя...

Сказки сказывала и няня по вечерам. Зато мать читала им жития святых и
пересказывала Евангелие, и это тоже было удивительно, словно сказка.

Горела одна свеча. (Свечи давно уже начинали беречь.) Мать тоже
сказывала, а то разгибала темную кожаную книгу с твердыми пергаменными
листами, и начиналось чудо: львы приходили к пустынникам; умирал, так и не
сказавшись родителям, Алексей - Божий человек, и было до слез жалко и его, и
батюшку с матушкой в их неизбывном горе; разверзалось небо, и там, в грозном
величии, в рядах белокрылых архангелов, стоял убогий Лазарь, а снизу, из
адской бездны, молил его Лазарь богатый: "Омочи мизинный перст в воде и
освежи мне запекшиеся уста!" - И слышал в ответ неумолимое:

- "Не могу. Ныне воля не моя, воля Господа, воля Господа, царя
небесного!". Про Лазарей мать не читала им, а пела. И он, содрогаясь, думал,
что никогда не будет таким жестоким, как богатый Лазарь, и, верно, ни
матушка, ни батюшка его тоже не такие, - вон скольких сирых и убогих
привечают на боярском дворе!

Когда мать сказывала про Христа, она никогда не трогала книгу, только
иногда клала рядом с собою темное потертое маленькое Евангелие, но не
заглядывала в него, а только изредка поглаживала рукой, вспоминая наизусть
притчи Спасителя. Варфоломей уже знал - то, что сейчас будет сказывать мать,
очень серьезно, важнее сказок и даже житий святых. И он прижмуривал очи и
видел песчаную пустыню, каменные горы лесенками, как изображают на иконах, и
ощущал жару, словно от русской печки, и сам проходил мимо колосящихся
хлебов, и видел море, подобное великому Ростовскому озеру, и рыбачьи челны
на воде, а чужие названия - Вифиния, Вифлеем, гора Елеонская, Галилея, -
казалось, пахли солнцем и медом.

Христос тоже учил терпению и мужеству. И были слова страшные:

- "не мир принес я на землю, но меч"... "Егда гонят вас во граде сем,
убегайте в другой"... "Предаст же брат брата на смерть, и отец чадо, и
восстанут чада на родителей и убиют их, и будете ненавидимы всеми, имени
моего ради!

Претерпевый же до конца, той спасен будет".

Христос был то грозным, то добрым (его так и изображали на иконах), но
всегда - настойчивым, и всегда он был бедным, и ученикам не велел собирать
ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, и всегда он ходил пеший, а не
ездил на лошади. Только в Иерусалим, перед гибелью, привезли его верхом на
осле. И то, - как объясняли те, кто побывал в Орде, - осел, это такая
маленькая-маленькая лошадка с большими ушами. Сядешь, ноги по земи
волочатся. На такой ехать, все одно, что пешком идти! - заключил про себя
Варфоломей, успевший уже создать свой образ Христа - вечного пешего
странника.

Знают ли взрослые, как преломляются в детском сознании их рассказы?

Кому сочувствует маленький слушатель? Не пожалеет ли Кощея бессмертного?

Не осудит ли гордого героя сказки? Не захочет ли сам стать разбойником и
получить несметные сокровища поверженного змия? Или пылко и прямо примет
строгие поучения древних книг? И не надорвется ли он, пытаясь исполнить
неисполнимое? И бойтесь, родители, говорить одно, а делать другое! Навек
посеете смуту в юной душе, и пропадут впусте все ваши добрые поучения!

Варфоломея поразили слова Христа, что тому, кто попросит у тебя рубаху
"срачицу", следует отдать и гиматий (верхнее платье). Он даже, что редко
бывало, переспросил мать:

- Что отдать, если одеты на тебе две рубашечки? А если всего одна, и
холодно станет? Все равно снять?

Мать, не догадывая совсем, что зачинает в голове и в душе отрока подобное
пожару внутреннее движение, пояснила:

- У богатого, ну вот у тебя, и не на себе, а может, в скрыне лежат
сорочки. И иной погорел, нагой выскочил из избы, или иная беда какая, ему и
помоги!

Он серьезно выслушал материны слова, кивнул головой. Потом, уже без связи
с тем, что говорилось в тот миг, много спустя по времени, переспросил:

- А тому, кому надо все отдать, у него что, никакой совсем нет
оболочины?

И мать, не поняв даже сперва, о чем это спрашивает маленький Варфоломей,
опять пояснила, не думая, просто так:

- Ну, худая какая, совсем рваная, с плеч валится. Видал, давеча убогая
приходила с дитем?

- А ты дала ей что-нибудь? - требовательно спросил Варфоломей, подымая
светлый взор.

- Дала старую оболочину! - отмолвила мать и перевела речь на другое.

А отрок Варфоломей все думал, сдвигая светлые бровки, и даже что-то
шептал неслышно, шевеля губами и кивая сам себе головой.

"Событие" совершилось через неделю. Был весенний праздничный день.

Приглашенный батюшка отслужил обедню в домовой церкви. На дворе, прямо
под открытым небом, расставив столы со снедью, угощали дворню. На селе тоже
гуляли, издали было слышно, как красиво вьются в воздухе девичьи голоса,
славящие языческого Ярилу. И дети, принаряженные, были отпущены погулять,
одни, без няниного догляду, тем паче Мария надеялась, что Варфоломей и сам
посторонит от всякого разгульного сборища. ("С теми, кто иже суть
сквернословцы и смехотворцы, отнюдь не водворяшеся", - писал Епифаний,
поминая детские годы Сергия.) И вдруг, - Мария как раз проходила по двору,
отдавая распоряжения слугам; дружина, дворня и холопы шумно ели и пили, уже
и пиво сделало дело свое, потные лица лоснились, сверкали на солнце, кто-то
хрипло затягивал разгульную, его останавливали, дергая за рукава, - как
вдруг испуганно ойкнула одна из сенных девок, и боярыня, неволею остановясь,
выглянула за ворота. По дороге бежал Варфоломей, как-то странно одетый. Она
даже не сообразила сразу, а потом, всмотрясь из-под ладони, поняла: он был в
развевающейся безрукавой детской чуге, надетой на голое тело. Неужели
раздели?! Или свалился куда? Но подбегавший, с горящим взглядом, Варфоломей
совсем не плакал, а, казалось, испытывал торжество, и так, стремглав, с
бегу, угодил в материн широкий подол и расставленные объятия.

- Что с тобою? Где это ты? Что ты? Кто тебя?! - испуганно спрашивала
Мария, углядев, что сын был весь в крови, синяках и ссадинах. Меж тем как