надсады захотелось, чтобы воевода узнал, приметил его в толпе посадских,
хотя бы кивнул, хоть бы глазом повел издали! Для себя ведь не помнилось,
что был глупым щенком, едва не погинувшим на рати, и, не думалось, что
запомнить каждого юного несмышленыша в полках не смог бы князь-воевода
Боброк, зять великого князя Дмитрия, даже ежели бы того и захотел!
чины синклита, митрополичьи бояре и слуги. И все это то выглядывало из
дверей, то забегало внутрь или же выбегало наружу, пересекало двор,
сталкиваясь, вступая в короткие перепалки, тут же согласно помавая главами
и осеняя походя крестным знамением череду нищих и странников,
приволокшихся к подножию святого престола. Сытно пахло из хлебни, где,
видимо, вынимали теперь из печи саженные с ночи ржаные хлебы, и Ванята
невольно сглотнул слюну, с пробудившимся хотеньем помыслив о свежей,
горячей, духовитой, со сводящею челюсти кислинкой ржаной ковриге... Но
отогнав видение (не до того было!), начал вопрошать того, и другого, и
третьего, пытая, как добиться к владычному писцу Леонтию. Иные путали,
отвечали с опасом, что к владыке нельзя, болен, и в ответах, в словах
сквозила тревожная растерянность: всем ведомы были вожделения далекой
Цареградской патриархии, тщившейся заменить ставшего неугодным старого
митрополита на его высоком престоле водителя Руси и православного
населения Великого княжества Литовского. С трепетом ожидался ныне и приезд
цареградских патриарших клириков, посланцев Филофея Коккина. И по всему
сему владыку ныне ревниво берегли от чужих глаз и многолюдства, ибо для
всего этого деловитого муравейника, для всей рясоносной мурьи единым
оправданием их налаженной жизни был восьмидесятилетний ветхий старец,
помещавшийся где-то там, в верхних горницах, за стекольчатыми дорогими
оконницами, недоступный уже лицезрению многих и многих...
Леонтия, и Ванята, привязавши коня к коновязи, стал, разминая ноги,
прохаживать по двору. Позвали его не скоро. Раза два ловил на себе молодец
недоуменные и даже сердитые взоры: что надобно, мол? И в эти миги темная
кровь бросалась ему в лицо: <Небось батьку бы... с обозом не так
принимали!> Подумать, что знать о нем, тем паче как о сыне покойного
данщика Никиты Федорова, тут и не мог никто из ныне сущих, ему как-то не
приходило в голову. Наконец полузабывший об Иване давешний монашек
окликнул его, сообщив:
множеством крылец и затейливо изузоренных окошек второго и третьего жила
(на низу помещались службы), нашел указанную дверь, влез на крыльцо,
поминутно отвечая на вопрос, кто он и к кому, и, наконец, по тесному
переходу пройдя, оказался у надобной двери.
<Войди!> раздалось из-за двери. Ванята отокрыл тяжелое полотно и увидел
монаха в очень простой рясе и с простым медным крупного чекана
четвероконечным крестом на груди, видимо, греческой работы (в этом мать
немного научила разбираться его), в негустой, сивой, с сильною проседью
бороде, с волосами, заплетенными в косицу, перевязанную тканым снурком, с
лицом в крепких задубелых морщинах и внимательным, остраненно-спокойным
взором. Монах стоял, загораживая свет, в короткой первой горничке,
отделенной дощатою перегородкой от самой кельи, и мыл руки, наклоняя за
носик медный кованый рукомой, что висел, раскачиваясь, на цепочке над
кленовою лоханью. Обозрев смешавшегося парня, он, еще раз наклонив
рукомой, ополоснул ладони и стал вытирать руки грубым посконным рушником,
что висел тут же, на спице.
рек: - Никиты Федорова сын? Иван? - Вспомнил и имя, мгновение подумав. -
Проходи, садись!
лавку близ небольшого на пузатых ножках стола.
утвари, божницу, кожаные книги на полице и в поставце, дорогую, едва ли не
тоже византийской работы, лампаду. Не вытерпел, вопросил:
о сестре (<Невеста уже!>).
чего и пришел: помочь вернуть родовое место за Неглинной, захваченное
проворым сябром. Леонтий вздохнул, сощурил старые глаза в сетке морщин,
сказал невесело:
Василий Вельяминов, в минуту бы то дело содеялось! - Помолчал, подумал,
добавил: - Владыке нонь не доложишь, не до того! Иной просьбою и я его не
потревожу, ветх деньми!
строгой старости, который безотлучно сопровождает холостых, на возрасте
мужиков, будь то удалившийся от дел горожанин, боярин ли, или, как здесь,
инок, и Ванята представил старого митрополита Алексия в такой же келье, в
той же монашеской бедности и с тем же запахом старости и одиночества, и
ему содеялось страшновато и неуютно. (Представить такое еще минуту назад,
на дворе хором, он не мог.)
нехотя или ошибкою проговариваясь о главном. - Едут патриаршьи послы из
Царьграда, протодьяконы Иоанн Дакиан и Георгий Пердикка... - Он замолк,
сохмуря брови и глядя куда-то в далекое далеко.
знать того - стыд, и заранее заливаясь жарким румянцем. Леонтий глянул на
парня, раздумывая, говорить или нет (одначе, вся Москва уже на дыбах, не
скроешь).
Киприанову!
продолженья иль объясненья неведомого имени.
в делах церковных, подхватил Ванята.
рукоположил в митрополита русского...
стояло отчаяние.
делах, не был с ним в Цареграде, не сидел в смрадной яме в Киеве и сейчас
готов заплакать при мысли единой о неизбежном для всех и неотменимом
конце! Теплое чувство, пробившись сквозь усталость и рассеяние от
многоразличных нынешних неустройств, прихлынуло к сердцу Леонтия, прежнего
Станяты. О давно прошедшей молодости напомнил вдруг очерк жадного и худого
лица, блеск глаз. Не знал (вернее, плохо знал) он сына Никиты и думал, что
со смертью друга оборвано все, но вот вырос, под притолоку уже, Никитин
отрок и требует своего, требует пустить и его в горние выси
государственных дум и чаяний... Не кончалась земля, и век не избывался,
как порою казалось в устали и рассеянии, вместе с ним! Леонтий вздохнул,
светло и учительно поглядевши на отрока, выговорил строго:
на земли! (А сам разве не мнил, не считал во глубинах души своей, что
Алексий бессмертен? Да, не считал! Не мнил, а все же... И себя не мнил вне
и врозь от Алексия, а потому... Потому и мысль о восприемнике не приходила
в ум! Быть может, Филофей Коккин и прав? Нет, все одно не прав! И эти
проверяльщики, и тайности... Гнусно! Нечистыми орудьями неможно сотворить
чистое!)
Никитин отрок. - Князь Митрий о чем думат? Не пустить их! Пущай... Али
принять... с саблями... Чтоб не посмели!
(юношеское сойдет, на ратях станет строже. Не потерял бы в годы мужества
веры в правду, то - сущее зло). - Я тоже думал, давно, в Новом Городи...
Стригольническая ересь... Высокоумье! Представь: человек и Бог! Ежели
самому придумывать волю Божию, то можно докатиться и до сущего зла! Зри -
в католиках: во славу Божию сожигают людей! Монахи продают за мзду
искупление грехов - мыслимо ли то? Господь или дьявол нашептал им такое?
своему. И поверь, Иване, труднее всего не драться на брани, но любить
своего ближнего! Пото и сказано Господом: <Много званых, да мало
избранных>.
спросил, меняясь в лице, краснея лихорадочно пятнами и утупив очи в
столешницу, парень:
на покойного Василья Вельяминова!
Белов Вольф
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк