звончатые пуговицы выходного зипуна. Слуга натягивал ему на ноги сапоги
красной кожи. Мокрый - от воды, не от пота - полотняный плат освежил лицо.
Товлубия надо встретить, не роняя достоинства княжого. Выпрямил стан и на
миг, только на миг, прижмурил глаза: началось!
подушек, слегка шевельнулось. Бесстрастный голос произнес:
курильницу, куда толстая, набеленная и накрашенная старшая жена
подкладывает ароматный сандал. Жена бесстрастна. Ее плоское лицо с мешками
подглазий не выражает ничего. Словно бы и не слыхала неприличной
настырности раба. Узбек вздыхает. Прячет руки в рукава. Да, Иван умер! Вот
приехал его сын, и, значит, все верно. Умер, исчез, отпал и не воскреснет
уже!
освобождение. Точно камень отвалили от сердца. Коназ Иван вечно просил и
всегда умел получать просимое: ярлыки, княжества, головы своих врагов... А
серебро, проклятое урусутское серебро, исчезало тотчас, рассасывалось,
словно вода в жарком песке; будто и не привозили этого серебра в тяжелых
кожаных мешках, будто и тут коназ Иван, обманывая его, подсовывал вместо
дорогого металла обманку, ложный блеск, подобный тающим льдинкам, так же,
без останка, исчезающий в сжатой руке...
Узбека, от неотвязной урусутской тени. Никого! Теперь никого из
московского дома, ни сына, ни свата, больше не хочет он, Узбек. Довольно!
Ах, зачем убил он молодого тверского коназа Федора! Зачем поверил Ивану!
Это они, они виноваты! Наушники! Шептуны! Но теперь пусть услышат твердое
слово Узбека! Он решил! И скажет! Он в пыль обратит Москву!..
воли, а слова шептунов текли и текли ему в уши, слова купленных покойником
вельмож его непомерно разросшегося двора... И ныне он снова не знал, что
сказать, что содеять. Кому из них, князей урусутских, отдать власть в
русской земле?
повелителя вселенной. Коназ Иван не пожелал умереть раньше! Теперь у него,
Узбека, нет уже сил даже для того, чтобы по-настоящему чего-то хотеть...
лицом, увешанная золотом женщина, мать его старшего сына, накрывает низкий
арабской работы столик, расставляет чашки с пловом, режет беш-бармак и
хурут, наливает кумыс из кожаного бурдюка. Давно уже он не спит с нею в
постели и даже забыл, когда и как это было у них, и приходит в юрту к жене
только ради чести, соблюдая обычай, ибо иначе тень отчуждения ляжет и на
Тинибека, коего прочит он в наследники престола. Ему не по нраву
монгольская еда, ему все сейчас не по нраву. Он худеет и сильно поседел за
последний год. Покойный коназ Иван унес с собою его здоровье. Пора думать
о наследниках, о сыновьях, которых у него трое, так же как и у коназа
Ивана. Тинибек - старший, Джанибек и Хыдрбек - младшие. Тинибека он нынче
пошлет с войсками в Хорезм, пусть воины привыкнут видеть в нем
повелителя... Любимый его сын, по-настоящему любимый, Тимур, давно в
могиле. Этих своих сыновей - гордого Тинибека, почтительного Джанибека и
ласкового Хыдрбека - он иногда боится. Давеча Тинибек садился на коня и с
седла, сверху, так бесстрастно и сурово поглядел на отца, что Узбек на миг
ощутил ужас, словно перед лицом убийцы. И это его сын! Дождут ли они его
смерти или... ускорят ее? Верны ли ему хоть нукеры, охрана главного юрта,
или и они, видя старость повелителя, готовы передать себя в волю
сильнейшего? А Товлубег? Толстый барс, объевшийся человеческой кровью...
Кто про него это сказал? Когда Товлубег приезжает со своими нукерами, он,
Узбек, тоже боится его... Быть может, надо еще при жизни вручить власть
Тинибеку? Нет, нельзя, опасно. Пусть дождут моей смерти! (Не стал бы
только резаться с братьями!) Дети урусутских князей почти всегда от одной
жены, и они не так часто убивают друг друга. Верно, сказывается кровь. Или
ихний бог, Иса, удерживает урусутов от братоубийства? Как поведет себя
коназ Семен с братьями? Надо спросить! Слишком много думает он о
московите! Дух Ивана, отыди от меня! И все же кого из урусутских князей
возможно посадить вместо Семена на владимирский стол?
фарфоровую чашку с кумысом. Чашка прозрачная, в извивы узора, выдавленного
перед обжигом зернышками риса, виден свет. Когда-то его занимало: как кяны
выделывают такое? Теперь и красота уже перестала трогать Узбека. Ее
слишком много вокруг, и она все равно не восполняет ветшающего здоровья.
Он подносит чашку к губам. Пьет, глядя, как светится, обнажаясь,
прихотливый узор. Думает о детях, о войне и опять о покойном Иване: Калита
и мертвый не выпускает его из своих незримых тенет.
все говорят, что он опасен. Или передать власть ничтожному коназу
тверскому? Или ярославскому коназу - как-никак супротивнику коназа Ивана?
коназа владимирского зависит от Товлубега! От него, Узбека, зависит выбор!
И все урусутские князья ныне в его власти! Можно их всех задержать,
оставив у себя. Можно всех казнить. Можно натравить друг на друга,
заставить резаться не на жизнь, а на смерть, а с ослабевшего победителя
потребовать серебро. Много серебра! Больше, чем давал Иван! Горы серебра!
Чтобы хватило всем его бекам и визирам...
мозговую кость, злые замыслы, ни один из которых не сможет, не сумеет
осуществить. Не дадут! Вновь утопят в бесконечных словах и спорах...
лица повелителя, делают уродливым старый высохший лик. Всю жизнь ему не
хватало мудрости, воли и доброты. А красят человека в преклонные годы
именно эти добродетели. Ум и доброта облагораживают старые черты, воля
образует характер, и лик старости делается положительно красив, иногда
даже светится красотою, и седые поредевшие кудри, и белая борода глядятся
тогда словно облако света или сияние вокруг промытого и просветленного
искусом жизни лица. Но это - жизнь духа и красота духовности. Жизнь,
прожитая в мелких страстях и вожделениях, кладет на лицо старости совсем
иные меты. И тогда, с уходом животной силы, жуток бывает изборожденный
гнилью страстей мерзостный лик, на коем блудливо-низменные бродят еще
зависть, подлость, похоть и вожделение, уже не имеющие сил мощно и страшно
выразить себя и потому особенно отвратительные для стороннего глаза...
Берегись к старости не очистить души своей от грехов мира сего! Не скрытые
более цветущею плотью, лягут они каиновой печатью на твое чело, и
погнушают тобою даже и близкие, не говоря уже о дальних, для коих станешь
ты, человек, гробом повапленным еще до кончины своей!
кумыс и какую-то горькую, как уверяют лекари, целебную воду. Послушают ли
его подкупленные коназом Иваном Товлубег и Черкас? Поймут ли его, чающего,
наконец, избавленья от мертвого Калиты!
Тучный, он разлегся на подушках, незастенчиво озирая молодого московского
князя. С удовольствием запивает баранину русским медом, щурится,
прицокивает языком. Ломая урусутские слова, поучает коназа Семена.
Московит то вспыхивает, покрываясь девичьим румянцем, то сводит брови, но
взглядывает умно. Товлубий любит умных. С ними, как с коназом Иваном,
считает он, всегда можно дотолковаться. Узбек плохой правитель. Его
наместников выгнали из Галича, он потерял Арран и Азербайджан, быть может,
потеряет ныне богатый Хорезм... Коназ Иван был умный, но ему не следовало
так рано умирать. Каким будет этот его сын, Семен? Стоит ли бороться за
него перед Узбеком? Дары были отменны, да иного Товлубег и не ждал. Ежели
московит излишне прям, стойно тверскому коназу Александру... Понимает ли
он, что за пролитую кровь надо платить не только серебром, но и верностью?
Ежели ему, Товлубегу, придет после смерти Узбека бежать на Русь (всякое
возможно в Сарае!), даст ли ему Семен землю и волости на прокорм? Ах,
умный! В отца! Как раз и вспомнил об этом!
всесильному в Сарае Товлубию. Быть может, память о перезванных Акинфичах и
давнее, невзначай брошенное отцом сравненье Ивана Акинфова с Товлубием
помогли тому?
на Москве, ты всегда будешь дорогим гостем. При всякой беде. Ты и дружина
твоя. Будут волости, будет корм. Будет честь. Не гневай на мои слова
теперь, когда ты богат и знатен пред ханом, но запомни их и приложи к
своему сердцу!
Медленно выговаривает слова, прямо глядит в узкие, под припухлыми
Лукин Евгений
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Бажанов Олег
Володихин Дмитрий