Чтение 11–й страницы книги ~Гетманские грехи~

- У нас? Теперь? - возразил Теодор.

Мать, услышав этот вопрос, так вся и насторожилась.

- Дитя мое, - воскликнула она, - чего же ты там насмотрелся? Где
видел зло?

- Если бы я закрыл глаза, то и тогда увидел бы его, - отвечал Теодор.
- Достаточно мне было послушать моего учителя, который особенно благоволил
ко мне, ксендза Конарского...

- Но именно этот твой учитель, - возразила мать, - принадлежит к
числу тех, которые несут лекарство против зла.

- Но еще не могли найти его, - сказал Тодя. - Зло росло слишком долго
и слишком глубокие пустило корни; люди питались им и отравились. Все стало
продажным, загрязнилось и испортилось...

- Но именно там, где так много зла, и является большая потребность в
исправлении его, честный человек имеет огромную цену, - сказала
егермейстерша. - К сожалению, я знаю этот свет лучше тебя.

Испорченность дошла там до крайности; но уже пробуждается стремление
к чему-то лучшему. Конарский рекомендовал тебя Чарторыйским - иди же, иди!

Теодор молчал.

- Дорогая матушка, у нас еще будет время поговорить об этом, -
проговорил он наконец, - а теперь не пойти ли тебе отдохнуть?

- Мне? Отдохнуть? - со страдальческой улыбкой отвечала она. - Иди ты,
если тебе нужен отдых, а я отдохну только тогда, когда истощатся все силы
и я упаду от усталости - тогда и отдохну, а теперь...

Она пожала плечами и села на лавку. Теодор задумался о том, о чем они
сейчас говорили.

- Разве ты хотела бы, - сказал он, подумав, - чтобы я оставил тебя
здесь одну со всеми заботами и хлопотами бедного маленького хозяйства?

- А что же иное я могу делать? - спросила егермейстерша.

- Но уж, наверное, не это, - сказа Теодор. - Покойный отец не
позволял тебе заниматься этим; и я не позволю...

- Я - твоя мать, - сказала Беата. - У меня есть своя воля, и я не
позволю тебе противиться ей. И притом должна тебе сказать, что из великой
любви ко мне ты рассуждаешь неправильно. Это жалкое хозяйство оторвет меня
от моего горя, направит мысли мои на другое, утомит меня, и это уже будет
для меня благодеянием.

Я не позволю тебе закопать себя в деревне, в этом убогом Борке.

Теодор подумал немного.

- Ну, так послушай же и ты меня, - сказал он, - может быть, и я не
всегда рассуждаю неправильно. Может быть, нам удастся согласовать твои
требования с моими опасениями за тебя...

- Каким же образом?

- Послушай, - сказал Теодор. - Отец имел что-то против гетмана...

Он взглянул на мать, которая сжала губы, и лицо ее приняло суровое
выражение.

- Гетман сохранил расположение к отцу. И, наверное, охотно возьмет
меня к себе на службу. Из Белостока я смогу хоть каждый день приезжать к
моей дорогой матушке и таким образом, работая для будущего, буду
заботиться и о тебе.

Пока он говорил это, нахмурившееся лицо Беаты так меняло выражение,
что он встревожился и умолк.

Видно было, что Беата боролась с собою; всячески сдерживала готовый
вспыхнуть гнев или какое-то другое чувство.

Теодор, не давая ей заговорить, прибавил:

- Все хвалят гетмана, говорят, что это магнат из магнатов, щедрый,
благородный, добрый...

- Да! Да! - с горечью возразила егермейстерша. - Добрый, щедрый,
благородный, бывают минуты, когда он увлекает людей, искусно обманывая их
несбыточными надеждами - и пользуется их доверием.

Но на все эти его добрые качества и на его великодушное сердце
совершенно нельзя рассчитывать.

Это комедиант большого света; я даже не знаю, чувствует ли он сам,
когда он играет, и когда бывает самим собой; никто теперь не разгадает
этой загадки. Он умеет быть великодушным и беспощадно жестоким, искренним
и лживым; ни одна минута его жизни не имеет связи с другою, в ней нет
никакого порядка, а совесть его не знает угрызений. Он пресыщен и утомлен
жизнью, все ему надоело; переходя от добра ко злу, он стал существом,
которым, как игрушкой, забавляются те, которые ему же отвешивают
поклоны...

В моих глазах он хуже последнего из людей; тот, по крайней мере, не
носит личины, и от него можно убежать, как от ядовитого растения; он же не
умеет быть ни злым, ни добрым - и достоин только презрения, - закончила
егермейстерша.

Теодор, пораженный этими словами, и, как бы не желая верить им,
воскликнул:

- Матушка, неужели гетман таков?

- Да, все это так, - отвечала Беата, - другие пусть кланяются,
угождают ему, но я не хочу, чтобы у тебя было ложное представление о нем.
Таким я знаю его, и потому я не допущу, чтобы ты вдохнул в себя при его
дворе эту атмосферу лжи и обмана - испортился и погиб. Сын обязан
продолжать дело отца и принять его заветы. Если отец, как ты сам говоришь,
имел что-то против него, ты должен считаться с этим без рассуждений; он
избегал гетманского двора, ты должен следовать его примеру.

Теодор не сумел ответить на это, он только чувствовал, что мать была
права; егермейстерша взглянула на сына и продолжала более спокойным тоном:

- Возможно, что гетман, исполненный тщеславия и не терпящий, чтобы
кто-нибудь держался от него в стороне, захочет при посредстве своих
доверенных придти к нам на помощь и навязать нам какое-нибудь благодеяние
- мы не можем принять его! Ни я, ни ты.

Она кинула быстрый взгляд на сына, словно желая прочитать в его душе;
но не нашла в ней ничего, кроме слепого послушания.

Теодор молчал, решив уступить ей во всем, а мать села подле него,
подперев руками голову.

Прошло довольно много времени, прежде чем Теодор заговорил.

- Не могу ли я узнать, в чем же провинился гетман перед вами с отцом?
Отец никогда не хотел говорить со мною об этом. Пока я был ребенком, и
пока он был жив, я мог оставаться в неведении, но теперь...

На лице егермейстерши отразилось сильное волнение, но она овладела
собой и сказала:

- Отец унес эту тайну с собой в могилу и, если он так поступил,
значит, у него были свои основания, которых мы не должны доискиваться! Не
спрашивай меня! С твоей стороны будет гораздо большей заслугой, если ты
будешь слепо доверять и повиноваться мне.

И, говоря это, она охватила руками его голову и со слезами начала
целовать его.

- Дитя мое милое, - сказала она, - будущее в твоих руках - оставь нам
прошлое; два бремени лягут на твои плечи, и я не знаю, которое из них
тяжелее: останься там, где ты был, и будь мне послушен!

Теодор, взяв ее руки, прижался к ним губами и замолчал.

Разговор этот занял большую часть ночи. Наконец силы женщины
истощились, она позволила проводить себя в дом, и там, упав на кушетку,
погрузилась в состояние полубодрствования, полусна; тело жаждало отдыха,
но нервное возбуждение и душевное страдание отгоняли сон. Сын и служанка
не оставляли ее до утра. Бесконечно долго тянулась весенняя ночь; но
настало утро, а с ним - успокоение и сон.

Теодор не смел послать за доктором Клементом, но надеялся, что он
сдержит свое обещание и приедет сам. Однако, только после полудня, уже
ближе к вечеру, послышался стук знакомой каретки, подъезжавшей к самому
крыльцу усадьбы.

Егермейстерша должна была лечь в постель, и юноша один вышел к
доктору. Внимательный Клемент, узнав о состоянии здоровья Беаты, тотчас же
поспешил к ней. Тут ему нечего было делать - опасности никакой не было, а
утомление, упадок сил и печаль лучше всего излечиваются временем.

Посидев немного около егермейстерши, доктор сделал знак Теодору, что
не следует утомлять ее разговором, и вышел вместе с юношей в сад.

Из всех прежних знакомых и приятелей семьи егермейстера, Клемент был
известен, как самый верный друг, от которого не было тайн.

Добрый француз с чувством отеческой нежности взял юношу под руку и
начал утешать и ободрять его, видя, что он совсем упал духом и
запечалился.

- Ты молод и должен владеть собою, - сказал он, - печаль о том, что
совершилось, и чего нельзя поправить, только напрасно истощает силы
человека... У тебя есть мать, о которой ты должен думать, и - будущее
открыто перед тобой...

- Я и думаю о матери, - возразил Тодя, - о себе думать - не время, но
к чему эти размышления, когда все пути для меня закрыты?

Доктор стал расспрашивать, и Тодя передал ему весь свой разговор с
матерью, не скрыв и того, что ему было запрещено обращаться к гетману или
к деду, и что мать требовала от него, чтобы он, не заботясь о ней,
возвращался поскорее в Варшаву и поступил на службу фамилии.

- Что касается твоей матери, то ты можешь о ней не беспокоиться, -
сказал Клемент, - потому что мы, то есть я, будем заботиться о ней; но вот
служба у Чарторыйских мне не нравится. Мне было бы приятнее видеть тебя на
службе у гетмана...

- Но мать не согласится на это! - сказал Теодор.

- Нужно переждать немного, - шепнул доктор, - может быть, нам удастся
уговорить ее.

- Я в этом очень сомневаюсь, - закончил сын. - Она предвидела даже
то, что совершенно невозможно, именно, что гетман сам захочет перетянуть
меня к себе, и она заранее заявила мне, что всякое благодеяние с его
стороны для нас неприемлемо.