выносят для проветривания диваны, кресла, и мимоходом на них
присаживаются отдохнуть школьники, и маленький дежурный с
тачкой, полной общих тетрадок и книг, утирает лоб, как взрослый
артельщик; по освеженной, влажной мостовой стрекочут заводные
двухместные "часики", как зовут их тут в провинции (а ведь это
выродившиеся потомки машин прошлого, тех великолепных лаковых
раковин... почему я вспомнил? да -- снимки в журнале);
Марфинька выбирает фрукты; дряхлые, страшные лошади,
давным-давно переставшие удивляться достопримечательностям ада,
развозят с фабрик товар по городским выдачам; уличные продавцы
хлеба, с золотистыми лицами, в белых рубахах, орут, жонглируя
булками: подбрасывая их высоко, ловя и снова крутя их; у окна,
обросшего глициниями, четверо веселых телеграфистов пьют,
чокаются и поднимают бокалы за здоровье прохожих; знаменитый
каламбурист, жадный хохлатый старик в красных шелковых
панталонах, пожирает, обжигаясь, поджаренные хухрики в
павильоне на Малых Прудах; вот облака прорвались, и под музыку
духового оркестра пятнистое солнце бежит по пологим улицам,
заглядывает в переулки; быстро идут прохожие; пахнет липой,
карбурином, мокрой пылью; вечный фонтан у мавзолея капитана
Сонного широко орошает, ниспадая, каменного капитана, барельеф
у его слоновых ног и колышимые розы; Марфинька, опустив глаза,
идет домой с полной корзиной, за ней в двух шагах белокурый
франт... Так Цинциннат смотрел и слушал сквозь стены, пока били
часы, и хотя все в этом городе на самом деле было всегда
совершенно мертво и ужасно по сравнению с тайной жизнью
Цинцинната и его преступным пламенем, хотя он знал это твердо и
знал, что надежды нет, а все-таки в эту минуту захотелось
попасть на знакомые, пестрые улицы... но вот часы дозвенели,
мыслимое небо заволоклось, и темница опять вошла в силу.
прислушался: где-то впереди, в неведомом отдалении, раздался
стук.
которого сразу затрепетали все листики, почуял в нем
приглашение. Он пошел дальше, очень внимательный, меркающий,
легкий; в который раз завернул за угол. Стук прекратился, но
потом словно перелетел поближе, как невидимый дятел. Ток, ток,
ток. Цинциннат ускорил шаг, и опять темный коридор загнулся.
Вдруг стало светлее, -- хотя не по-дневному, -- и вот стук
сделался определенным, довольным собой. Впереди бледно
освещенная Эммочка бросала об стену мяч.
показалось, что в левой стене находится большое глубокое окно,
откуда и льется тот странный добавочный свет. Эммочка,
нагнувшись, чтобы поднять мяч, а заодно подтянуть носок, хитро
и застенчиво оглянулась. На ее голых руках и вдоль голеней
дыбом стояли светлые волоски. Глаза блестели сквозь белесые
ресницы. Вот она выпрямилась, откидывая с лица льняные локоны
той же рукой, которой держала мяч.
во рту, -- щелкнуло за щекой, ударилось о зубы.
лежал ярчайший барбарисовый леденец.
напрягая икры, подошла к тому месту, где ему показалось --
углубление, окно, -- и там, ерзая, вдруг становясь голенастее,
устроилась на каменном выступе вроде подоконника.
ней -- да, конечно, как не узнать! -- вид на Тамарины Сады.
Намалеванный в нескольких планах, выдержанный в мутно-зеленых
тонах и освещенный скрытыми лампочками, ландшафт этот напоминал
не столько террариум или театральную макету, сколько тот
задник, на фоне которого тужится духовой оркестр. Все передано
было довольно точно в смысле группировок и перспектив, -- и
кабы не вялость красок, да неподвижность древесных верхушек, да
непроворность освещения, можно было бы, прищурившись,
представить себе, что глядишь через башенное окно, вот из этой
темницы, на те сады. Снисходительный глаз узнавал эти дороги,
эту курчавую зелень рощ, и справа портик, и отдельные тополя, и
даже бледный мазок посреди неубедительной синевы озера, --
вероятно, лебедь. А в глубине, в условном тумане, круглились
холмы, и над ними, на том темно-сизом небе, под которыми живут
и умирают лицедеи, стояли неподвижные, кучевые облака. И все
это было как-то не свежо, ветхо, покрыто пылью, и стекло, через
которое смотрел Цинциннат, было в пятнах, -- по иным из них
можно было восстановить детскую пятерню.
я тебя умоляю.
всматривались в искусственную даль за витриной, она загадочно
водила пальцем по вьющимся тропам, и от ее волос пахло ванилью.
оглянувшись; соскочила на пол и скрылась.
пришел Цинциннат (сперва даже подумалось -- зеркало), близился
Родион, позванивая ключами.
вернуться тем же путем, которым сюда добрался.
ближе.
никуда не уводили его, а составляли широкий многоугольник, --
ибо теперь, завернув за угол, он увидел в глубине свою дверь, а
не доходя до нее, прошел мимо камеры, где содержался новый
арестант. Дверь этой камеры была настежь, и там, в своей
полосатой пижамке, стоял на стуле уже виденный симпатичный
коротыш и прибивал к стене календарь; ток, ток, -- как дятел.
Родион. -- Домой, домой. Убрано-то как у вас, а? Таперича и
гостей принять не стыдно.
чистой, безукоризненно правильной, очевидно только что
созданной паутине.
проникало сквозь зарешеточное окно, промытое вчера Родионом.
Новосельем так и несло от желтых, липких стен. Стол покрывала
свежая скатерть, еще с воздухом, необлегающая. Щедро окаченный
каменный пол дышал фонтанной прохладой.
он натягивал белые шелковые чулки, которые на
гала-представлениях имел право носить как педагог, -- Родион
внес мокрую хрустальную вазу со щекастыми пионами из
директорского садика и поставил ее на стол, посередке, -- нет,
не совсем посередке; вышел, пятясь, а через минуту вернулся с
табуретом и добавочным стулом, и мебель разместил не
как-нибудь, -- а с расчетом и вкусом. Входил он несколько раз,
и Цинциннат не смел спросить "скоро ли?" -- и как бывает в тот
особенно бездеятельный час, когда, празднично выглаженный,
ждешь гостей и ничем как-то нельзя заняться, -- слонялся, то
присаживаясь в непривычных углах, то поправляя в вазе цветы, --
так что наконец Родион сжалился и сказал, что теперь уже скоро.
монументальнейшем своем сюртуке, пышный, неприступный,
сдержанно возбужденный; поставил массивную пепельницу и все
осмотрел (за исключением одного только Цинцинната, поступая как
поглощенный своим делом мажордом, внимание направляющий лишь на
убранство мертвого инвентаря, живому же предоставляя самому
украситься). Вернулся он, неся зеленый флакон, снабженный
резиновой грушей, и с мощным шумом стал выдувать сосновое
благовоние, довольно бесцеремонно оттолкнув Цинцинната, когда
тот попался ему под ноги. Стулья Родриг Иванович поставил
иначе, чем Родион, и долго смотрел выпученными глазами на
спинки: они были разнородны, -- одна лирой, другая покоем (*9).
Наконец, надув щеки и выпустив со свистом воздух, повернулся к
Цинциннату.
Пряжки целы? Почему у вас тут как-то смято? Эх вы... Покажите
ладошки. Bon [*]. Теперь постарайтесь не замараться. Я думаю,
что уже не долго.
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Маккарти Кормак
Корнев Павел
Курылев Олег