Чтение 11–й страницы книги ~Чужие~

Умер Иван Красильников. Похоронили у тороса, завалив льдом и снегом. Пели
погребальную.

Вскоре Степан Шарапов разыскал во льду еще одного зверя.

- И скудно, да угодливо. Не богато, да кстати, - шутил он, разглядывая
громоздкую тушу тюленя.

Зверь оказался лежалый, с душиной. Съели и его зверобои. Насильно, со
слезами ели, рвало их.

В разводьях изредка показывались тюлени и нерпы; животные выползали на
лед, часами грелись на солнце. Но сил упромыслить зверя у людей не было.
Лежали молча, почти не шевелясь, изредка перебрасываясь словом. У многих
отекли ноги, опухли пальцы на руках. Бредили, в бреду вспоминали родных,
смеялись, плакали.

Староверы готовились помирать. Вынули из мешков заветную смертную одежду.
Надели длинные белые рубахи, саваны, венцы на голову, а малицы натянули
поверх - побоялись холода. Только старик Зубов малицу не надел, помирать
решил крепко. Поклонился на юг, родной земле, покорно попросил прощения у
мужиков, расстелил на лед свою малицу и улегся, замотав тряпкой голову.

Утром Егор Попов, зверобой из артели Зубова, лишился разума: порывался
куда-то идти, бранился, сквернословил, бросался в полынью. Его схватили и
снова уложили на место. Ночью Алексей Евстигнеевич, спавший с Андрюхои,
спрятав ноги в его малицу, проснулся от истошного вопля. Егор Попов, рыча,
брызгая слюной, колол пикой молодого парня Петруху Белькова. Химков бросился
к обезумевшему мужику и схватил его за руки. Попов кусался, хрипел, плакал.
На помощь Алексею Евстигнеевичу подоспел Степан и старший сын Ваня.

- Посторонитесь, доброчестивые люди! - Василий Зубов в саване, с венком
на голове и с топором, пошатываясь, подошел к Егору. - Не даст он нам
замереть спокойно, - лязгая зобами от холода, сказал старик, - порешу его. -
Он поднял топор.

- Крест на вороту есть у тебя, а? - кинулся к Зубову Алексей
Евстигнеевич. - Ваня, Степан, держи!..

- За такие дела, не говоря худого слова, да в рожу, - отбирая топор у
старика, пробасил Степан. - Ишь праведник - покойником нарядился!

Старик был лыс. Узкая полоска изжелта-белых волос обрамляла голый
шишковатый череп. Вместо бороды седой волос торчал кое-где жидкими космами.
Синий бугристый нос огурцом повис над губой. Саван, длинная рубаха, смертный
венец придавали старику отталкивающий, дурацкий вид.

Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова.

- Рылом не вышел меня учить, - дрожа всем телом, бормотал Зубов, -
юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю.

- Не моги так говорить, - сжав кулаки, закричали разом зверобои. -
Самовольно одежу смертную вздел... не по уставу.

- Юровщику перечить не моги, - шагнул вперед Степан. - Ежели совет хочешь
дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот
что положено. - И Степан поднес кулак к носу Зубова. - Не седые б твои
волосья!

- Табашники, погань! - Зубов злобно плюнул и отошел к своему месту.
Отбросив малицу, он лег прямо на голый лед. В неудержимом ознобе забилось
худое тело.

- Упрямый старик, - сожалея, сказал Химков, - раньше времени на тот свет
собрался. Помирать-то не в помирушки играть. - Он вздохнул.

А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило
солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало
сполохами, переливаясь разноцветными огнями.

В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел
на стамухе зверей, стало совсем плохо.

- Алексей Евстигнеевич, подойди, - тихо попросил он.

- Что, Тропа, занемог? - склонившись к больному, участливо говорил
Химков. - Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.

Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.

- И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, -
пожаловался Химков. - Дак я старик, а тебе...

- Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, - еще тише ответил
Евтроп, - а мне, а я... - он гулко кашлянул, - опух, кровь изо рта сочится,
гляди. - Он провел по губам ладонью. - Алексей Евстигнеевич, - вдруг
взволновался Евтроп, - прими. - Он сорвал с шеи простой медный крест. -
Сыну, Федюнь-ке... благословение мое... Еще Ружников старшой мне за якорь
рупь должон... жене пусть отдаст.

Евтроп закрыл глаза и затих.

- Евтропушка, милый, - взял его за руку Алексей, - очнись!

Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.

- Шепчет, а что? - Химков наклонился.

- Молитву пролию... ко господу... и тому возвещу... печаль мою.

- По умершему молится, - отшатнулся Алексей, - по себе молитву читает.

Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.

Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.

- Седьмой богу душу отдал, - сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор,
Химков отошел от умершего.

- Что там, Алеша? - посмотрев на товарища, прервал разговор Степан.

Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени
Андрея.

- Ну-к что ж, говорю, - помолчав минуту, начал Степан, - вернемся мы на
землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка.
Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына
назови, - строго добавил Шарапов, - зарок мне дал, помнишь?

- Не верю я, Степа, что землю увижу... - начал было Иван.

- Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что
ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось
высмотрел девку-то себе?

Андрей смущенно улыбался.

- А ты, Степан, - спросил Иван, - на чужие свадьбы всегда первый
зачинщик? А сам холостым ходишь. Не сыщешь все себе?

Степан стал серьезным.

- Баба гнездо любит, а я волю... - с грустью вымолвил он. - Да и
молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? - снова шутил он.

- Которая? - с любопытством спросил Андрей. - Наша слободская, Малыгина
красавица?

- Така красава, - смеялся Степан, - что в окно глянет - конь прянет, а на
двор выйдет - три дня собаки лают.

На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка...

Так шли дни - холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая
зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и
больше давали себя знать.

- Степа, - шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, -
смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь.

- Чуть жив, а все же не помер, - строго отвечал Степан, - бога благодари.

- Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не
спасешься, - тосковал Химков.

- Умереть сегодня - страшно, а когда-нибудь - ничего, - старался
разубедить его Степан. - Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя
сестра... Сломила тебя жизнь, Алеша, - помолчав, сказал он, - жив останешься
- в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. - Шарапов вздохнул. - А ведь
раньше кремень был - не человек.

- И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, - жаловался юровщик. -
Смотри. - Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. -
Люди из терпенья вышли. Свербит все.

- Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься,
- расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, - отпарим в бане.

Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в
полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели
погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы - многих бы еще
недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла
погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило.

- Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, - попросил Семен
Городков.

- Утешь, Степан, - раздались еще голоса, - не откажи.

- Рассказать разве? - Степан задумался. - Погоди, ребяты, вспомню.

Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного
отвлечься, позабыть льды, голод, страдания.

- Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было.
Еще дед мой, помню, рассказывал. - Степан откашлялся. - Шел кормщик Устьян
Бородатый на промысел, - полилась его негромкая речь. - Встречная вода
наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать
попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался,
что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: "Самоединушко, некогда
нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему
русской речью: "Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До
оленьих участков тебе дела нет".

В тот же час большая вода сменилась на убыль, и Устьяновы кочи тронулись
в путь. - Степан подобрал ноги, сел поудобнее. Посмотрел на мужиков.

- А олений пастух, - снова начал он, - пошел в прибрежные ропаки, где
полеживал белый ошкуй. Ошкуй видит человека, встал на задние лапы. Пастух,
мало не дойдя, выговорил Устьяново слово: "Русский кормщик велит тебе,
зверю, отойти в твой удел. До оленьих участков тебе, зверю, дела нет".

Медведь это дело отслушал с молчанием, повернулся и пошел к морю.
Дождался попутной льдины, сел на нее и отплыл в повеленные места ?.

Степан умолк. Молчали зверобои.

- Хорошо, да мало, - нарушил тишину Семен Городков. - Еще бы, Степушка,