предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные карточки; она бросала их в бронзовую корзину,
отвечая: "Я не совсем здорова". Время тянулось медленно, но ей не было
скучно. В будуаре она присела к письменному столу; на углу бумаги,
задумавшись, нарисовала лицо, смотрящее с улыбкой из-за решетки. Затем она
открыла дневник - золотообрезанный том в рельефных крышках старого серебра
и, внимательно перелистав все там написанное, перечеркнула страницы
карандашом; на первой же следующей за текстом чистой странице поставила
единственную резкую строку: "17-го мая 1887 - 23 июня 1911 г. - ничего не
было".
до страшного дня в "Солейли" - ради первого ожидания. День проходил тихо.
Так отдавшийся, сидя в лодке, течению, человек спокоен и уронил весла, но
движется - и в душе прибыл уже - куда плывет и поворачивает течение; к цели
несет оно.
жажде, которую она время от времени успокаивала водой и чаем с вином, -
лакей подал еще карточку. На этот раз она сказала: "Просите" - без
беспокойства, но с напряжением, выраженным улыбкой.
горе. Тяжело, прямыми солдатскими шагами приблизился он, смотря в лицо Руны,
остановясь шагах в пяти от девушки, темные глаза которой по-детски свободно
и мягко встретили его появление. Он поклонился, выпрямился, взял поданную
руку, автоматически сжал ее, отпустил и сел против хозяйки. Все это проделал
он как бы в темпе внутреннего ровного счета.
благодарность. - Комендант помолчал. - Все вышло так странно. Но о том не
берусь судить. - Встав, он отвесил второй поклон, и невольная, видимо,
бессознательная улыбка чрезвычайного довольства сверкнула под полуседыми его
усами, - на мгновенье; после чего лицо вновь отвердело, словно улыбнулся он
про себя, беседуя сам с собой. - Да, этот день мне не забыть. Вся жизнь, -
моя и детей моих, - спасена, устроена, обеспечена. Я могу не служить. Но
есть обстоятельство. Я допустил вас к свиданию, без меня, согласно просьбе
вашей, не прося, не требуя ничего. Прошу подтвердить это.
руки, что речь посетителя изумила ее. - Нас не подслушивают, и я прошу
говорить ясно. Подтвердить мне легко, - да, благодарю, вы навсегда обязали
меня.
думать так, скажу, что мы - квиты.
поймал в блеске алмазов отсвет своего счастья, что снова вдохновило его.
взгляд упал на стол, где лежал приказ о лишении меня должности по причине, о
которой догадаться нетрудно. Я пять часов пробыл на допросе и очень устал.
Что мог я сказать им? Человек пробил крышу и улетел, - но, согласитесь, -
какое же это объяснение? Верить сам происшествию не могу и, считая
обстоятельство невыясненным, складываю оружие своего ума. Что объяснить? Как
понять? Чему верить? Загадочная история. Простите, я отвлекся. Итак, под
бумагой лежал плоский шерстяной мешок, весом тридцать два фунта, полный
золотых монет, запечатанных столбиками в белую бумагу синим сургучом. Кроме
того, был там замшевый кошель с завалившимися в угол его тремя бриллиантами,
весом всего сто десять карат. Не оставляло сомнений, что подарок
предназначался мне, так как при нем оказалась записка, - вот она. -
Комендант подал, дернув из обшлага небольшой обрывок, на котором, крупно и
небрежно написанное, стояло: "Будьте свободны и вы".
Комендант продолжал: - Так. Это чудо, конечно, из ваших рук. Сто десять
карат. Считая стоимость их упавшей ныне, по курсу получаю двести пятьдесят
тысяч плюс тридцать пять золотом, всего триста тысяч, то есть почти треть
миллиона. Я сделал эти вычисления ночью, так как не спал. Простите мне их.
Они есть результат минувших сильных волнений.
Однако, знайте, что, не случись этого, я сделала бы для вас все.
протянул руку, с блеском в глазах, заставлявшим думать, что соленая вода
есть и в его сердце.
не принято, но мне надо пожать вашу. Я верю всегда, если говорят, смотря
прямо в глаза. Я рад, что так. Теперь я совсем спокоен - между нас не было
тени.
Прощайте. Лучше нам уж не сказать, чем сказано, - виной хорошему - вы.
Идите, будьте счастливы и знайте, что осколки стекла могут стать
бриллиантами, если на них взглянет тот, кто ушел так странно от вас.
как пришел, смотря прямо перед собой. Руна, отведя портьеру, взглядом
проводила его. Он скрылся, и она вернулась к себе.
поднималась наверх. Она знала, - знанием, доныне необъяснимым, что Друд
явится наверх; знала также, что он уведомит ее о своем появлении каким-то
свойственным ему образом. Устав ждать, она села в ярко освещенной гостиной,
читая книгу.
предвосхищая то в книге, говорящей о постороннем! На тайном языке написана в
мгновения те книга, какая бы ни была она; ее текст, пышная и тонкая
аргументация и живописное действие спят неподвижно. Свое плавает по строкам,
выжженным напряжением, оставляя зрению линии и скачки знаков, отныне -
неведомых. Лишь изредка встанет ясным какое-нибудь одно слово, но тем
сильнее кидается прочь стиснутая душа, подобно изменнику, очнувшемуся для
чести. Как то пропадает, то послышится вновь стук часов, так временно может
стать внятным текст, но скоро позовет хлынувшая волна тоски откинуться,
закрыв глаза, к близкому будущему, призывая его стоном сердцебиения.
держа на коленях книгу, сама же смотря дальше ее, Руна провела так час и
другой; на половине же третьего вверху неведомый музыкант начал играть
рапсодию; остановился и заиграл вновь. Тогда все вернулось на свое место,
ярче сверкнул свет, громче стал уличный шум и, удерживаясь, чтобы не бежать,
девушка поднялась наверх.
пересекала тень человека Руна остановилась, забыв все, что хотела сказать,
но, сжав руки, не пошла далее, пока не овладела собой.
Друд. Он был в черном простом костюме, как человек самый обыкновенный, проще
и тверже, чем в первый раз, чувствовала себя девушка, хотя, как и в тюрьме,
на границе мира ошеломляющего. Однако в состояниях нам доступных есть
спасительная слепая черта, - ничего не видно за ней: туман, от него вбегаем
мы в озаренный круг текущего действия.
неизменно; я пришел, зажег свет и играл.
больше, как только в его глаза, - взглядом ночного путника, отметившего
далекий огонь. С невольной и простой силой она сказала: - Как я ждала, - я,
не ждавшая никогда!
Руна, я много думал о вас. Оставим не главное; о главном надо говорить
сразу, или оно заснет, как волна, политая с корабля маслом. Я пришел узнать
и выслушать вас; я ждал этого дня. Да, я ждал его, - с раздумьем повторил
он, - потому, что нашел красивую силу. Не должно быть меж нас стеснения;
пусть наше внутреннее объятие будет легко. Говорите, я слушаю.
внезапно возникший его образ. В ней встало подлинное вдохновение власти -
ненасытной, подобной обвалу. В забытьи обратилась она к себе: "Руна! Руна!"
- и, прошептав это как богу, села с улыбкой, вырезавшей на чудном ее лице
отражение всего состояния.
Друда, он потянул носом, завыл и стал, пятясь, дрожать.
великан кротко повалился набок меж Руной и ним, свесив язык.
обычно-спокойная, она рассматривала его лицо; остановилась на беспечной
линии рта, решительном выражении подбородка, темных усах, массивном лбе,
полном высокой тяжести, и заглянула в глаза, где, темнея и плавясь, стояло
недоступное пониманию. Тогда, во время не большее, чем разрыв волоска, все
веяния и эхо сказок, которым всегда отдаем мы некую часть нашего существа, -
вдруг, с убедительностью близкого крика глянули ей в лицо из страны райских
цветов, разукрашенной ангелами и феями, - хором глаз, прекрасных и нежных.
Схватив веер, она резко сложила его; свист перламутра отогнал странное
состояние. Она сказала: - Вам нужно овладеть миром. Если этой цели у вас еще
нет, - она рано или поздно появится; лучше, если теперь вы согласитесь со
мной. Итак, я представляю: не в цирке или иных случаях, рожденных капризом,
но с полным сознанием великой и легкой цели вы заявите о себе долгим
воздушным путешествием, с расчетом поразить и увлечь. Что было в цирке -
будет везде. Америка очнется от золота и перекричит всех; Европа помолодеет;