все невыносимее, и наконец я слез с кровати, оделся, неслышно в чулках
спустившись по лестнице, разыскал внизу свою мачеху и, бросившись внезапно к
ее ногам, стал умолять ее в виде особой милости избить меня как следует
туфлей за дурное поведение, готовый претерпеть любую кару, лишь бы мне не
надо было так непереносимо долго лежать в постели. Но она была лучшей и
разумнейшей из мачех, и пришлось мне тащиться обратно в свою каморку.
Несколько часов пролежал я там без сна, чувствуя себя значительно хуже, чем
когда-либо впоследствии, даже во времена величайших своих несчастий. Потом
я, вероятно, все-таки забылся мучительной кошмарной дремотой; и вот,
медленно пробуждаясь, - еще наполовину погруженный в сон, - я открыл глаза в
своей комнате, прежде залитой солнцем, а теперь окутанной проникшей снаружи
тьмой. И вдруг все мое существо пронизала дрожь, я ничего не видел и не
слышал, но я почувствовал в своей руке, свисающей поверх одеяла, чью-то
бесплотную руку. И некий чудный, непостижимый облик, тихий призрак, которому
принадлежала рука, сидел, мерещилось мне, у самой моей постели. Бесконечно
долго, казалось целые столетия, лежал я так, застыв в ужаснейшем страхе, не
смея отвести руку, а между тем я все время чувствовал, что стоит мне только
чуть шевельнуть ею, и жуткие чары будут разрушены. Наконец это ощущение
незаметным образом покинуло меня, но, проснувшись утром, я снова с трепетом
вспомнил его, и еще много дней, недель и месяцев после этого терялся я в
мучительных попытках разгадать тайну. Ей-богу, я и по сей день нередко ломаю
над ней голову.
ту бесплотную руку в своей руке, совершенно совпадали по своей необычности с
ощущениями, которые я испытал, проснувшись и обнаружив, что меня обнимает
языческая рука Квикега. Но постепенно в трезвой осязаемой реальности утра
мне припомнились одно за другим все события минувшей ночи, и тут я понял в
каком комическом затруднительном положении я нахожусь. Ибо как ни старался я
сдвинуть его руку и разорвать его супружеские объятия, он, не просыпаясь,
по-прежнему крепко обнимал меня, словно ничто, кроме самой смерти, не могло
разлучить нас с ним. Я попытался разбудить его: "Квикег!", - но он только
захрапел мне в ответ. Тогда я повернулся на бок, чувствуя словно хомут на
шее, и вдруг меня что-то слегка царапнуло. Откинув одеяло, я увидел, что под
боком у дикаря спит его томагавк, точно черненький остролицый младенец. Вот
так дела, подумал я, лежи тут в чужом доме среди бела дня в постели с
каннибалом и томагавком! "Квикег! Ради всего святого, Квикег! Проснись!"
Наконец, не переставая извиваться, я непрерывными громогласными протестами
по поводу всей неуместности супружеских объятий, в которые он заключил
своего соседа по постели, исторг из него какое-то нечленораздельное мычание;
и вот он уже снял с меня руку, весь встряхнулся, как ньюфаундлендский пес
после купания, уселся в кровати, словно аршин проглотил, и, протерев глаза,
уставился на меня с таким видом, точно не вполне понимал, как я тут
очутился, хотя какое-то смутное сознание того, что он уже меня видел,
медленно начинало теплиться у него во взгляде. А я тем временем лежал и
спокойно разглядывал его, не испытывая более относительно него никаких
опасений и намереваясь поэтому как можно лучше рассмотреть столь
удивительное создание. Когда же наконец он, видимо, пришел к определенному
выводу о том, что представляет собой его сосед по постели, и как будто бы
смирился с существующим положением вещей, он спрыгнул на пол и дал мне
жестами и возгласами понять, что готов, если мне так больше нравится,
одеваться первым и оставить меня затем в одиночестве, уступив комнату
полностью в мое распоряжение. Ну, Квикег, думаю я, при данных
обстоятельствах это в высшей степени культурное начало. Да ведь, по правде
говоря, как тут ни верти, а дикарям вообще свойственна некоторая врожденная
деликатность; удивления достойно, насколько вежливы они по своей природе. Я
с такой похвалой отзываюсь о Квикеге просто потому, что он проявил немало
учтивости и предупредительности, в то время как я повинен был в грубой
бестактности: лежа в постели, я разглядывал его, внимательно следя за всеми
стадиями его туалета - на сей раз любопытство взяло верх над моей
благовоспитанностью. Ведь такого человека, как Квикег, не каждый день
увидишь - и сам он, и его повадки заслуживают самого внимательного
рассмотрения.
надо сказать, весьма высокую, - а затем, все еще без брюк, стал шарить по
полу в поисках башмаков. Для чего это делалось, я, клянусь богом, не знаю,
но в следующий момент он - в бобровой шапке и с башмаками в руке - очутился
под кроватью, где, насколько я мог судить по его прерывистому дыханию и
надсадному кряхтенью, он стал старательно натягивать башмаки на ноги, хотя
никакими законами благопристойности не предусмотрено, чтобы человек должен
был обуваться в уединении. Но, понимаете ли, Квикег был существом в
промежуточной стадии - ни гусеница, ни бабочка. Он был цивилизован ровно
настолько, чтобы всевозможными невероятными способами выставлять напоказ
свою дикость. Образование его еще не было завершено. Он еще только учился.
Не будь он уже в малой степени цивилизован, он бы, по всей вероятности,
вовсе не стал затруднять себя башмаками; с другой стороны, если б он не
оставался все еще дикарем, ему бы никогда не пришло в голову надевать
башмаки под кроватью. Наконец он вылез из-под кровати в шапке, которая вся
промялась и сдвинулась на самые глаза, и стал со скрипом, хромая, ходить по
комнате, видно он не очень-то привык к обуви, а эта пара башмаков из
воловьей кожи, сырых и сморщенных, и сшитых, надо думать, не на заказ, в то
немилосердно холодное утро поначалу мучительно жала ему ноги.
узенькую улочку отлично видно было все происходящее в нашей комнате, а
Квикег, расхаживающий в одной только шапке и башмаках, представлял собою в
высшей степени нелепое зрелище, я стал уговаривать его по возможности
понятнее, чтоб он хоть немного ускорил свой туалет, главное же, чтоб он
поспешил надеть наконец брюки. Он внял моей просьбе, а затем приступил к
умыванию. В тот утренний час всякий христианин на его месте стал бы мыть
лицо. Квикег же - поразительно - ограничился лишь тем, что подверг омовению
грудь, плечи и руки. Потом он надел жилет, взял с сундука, служившего столом
и подставкой для умывальника, кусок твердого мыла, окунул его в воду и стал
намыливать щеки. Я с интересом ждал, чтоб он извлек откуда-нибудь свою
бритву, но тут он вдруг вытаскивает из угла за кроватью гарпун, отделяет
длинную деревянную рукоятку, снимает чехол с лезвия, несколько раз проводит
им по своей подошве и, остановившись перед обломком зеркала у стены,
начинает энергично брить, вернее гарпунировать себе щеки. Да, думаю, Квикег,
здорово же ты распоряжаешься первосортными лезвиями фирмы Роджера.
Впоследствии я уже не так дивился описанной операции, потому что узнал, из
какой высококачественной стали изготовляются гарпуны и как необыкновенно
остро затачиваются их длинные прямые лезвия.
комнаты, облаченный в длинный лоцманский бушлат, неся в руке, словно
маршальский жезл, свой неизменный гарпун.
приветствовал ухмыляющегося хозяина. Я не питал к нему недобрых чувств, хотя
он немало позабавился на мой счет в связи с происшествиями минувшей ночи.
Превосходная это вещь - смех от души, превосходная и довольно-таки редкая, и
это, между прочим, жаль. И потому, если какой-нибудь человек своей
собственной персоной поставляет людям материал для хорошей шутки, пусть он
не скаредничает и не стесняется, пусть он весело отдаст себя на службу этому
делу. Уверяю вас, что тот, в ком заложена щедрая доля смешного, гораздо
значительнее, чем вы, вероятно, предполагаете.
прибыли минувшей ночью и которых я вчера не видел. То были почти сплошь одни
китобои: первые, вторые и третьи помощники капитана, корабельные купоры и
корабельные кузнецы, гарпунщики и гребцы - смуглые, мускулистые люди с
дремучими бородами, заросшая, косматая команда, с утра облаченная в
матросские бушлаты вместо шлафроков.
своего корабля. Вот у этого здоровяка-юноши щеки напоминают цветом напоенные
солнцем груши, от них и запах-то, кажется, исходит такой же сладкий; он не
далее как три дня назад вернулся сюда из Индии. А тот, что сидит с ним
рядом, не такой смуглый - это уже оттенок красного дерева. У третьего лицо
еще сохранило тропический загар, но только теперь порядком выцветший - этот
человек, без сомнения, уже не одну неделю провел на берегу. Но кто мог бы
похвастаться такими щеками, как Квикег, чья рожа, исполосованная
разноцветными линиями, казалось, подобно западному склону Анд, украшена была
в одном замысловатом узоре всеми климатическими зонами?
проследовали в соседнюю комнату к завтраку.
не теряются в любом обществе. Но это отнюдь не всегда так: Ледьярд, великий
путешественник из Новой Англии, и шотландец Мунго Парк, оба они в гостиных
всегда совершенно тушевались. Быть может, путешествия по бескрайней Сибири в
санях, запряженных собаками, вроде того, какое совершил Ледьярд, или
продолжительные прогулки натощак и в одиночестве к сердцу черной Африки, к
чему, собственно, сводились все достижения бедного Мунго, быть может, говорю
я, подобные подвиги не являются лучшим способом приобретения светского
лоска. Но все-таки лоск - это, в общем, не редкость.
уселись за стол и я приготовился услышать боевые рассказы о китобойном
промысле, оказалось, к немалому моему изумлению, что все присутствующие
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Курылев Олег
Суворов Виктор
Маккэфри Энн