И вот эта безмятежная жизнь прервалась: в поездке за книгами в библиотеку
соседнего государства Читатель провел один вечер в театре. Давали драму
Шекспира; он хорошо ее знал еще со школьной скамьи, но знал так, как вообще
знают что-либо в школе. Сидя в большом, погружающемся во мрак помещении, он
чувствовал некоторую подавленность и раздражение, ибо не любил больших
скоплений людей, но вскоре ощутил в себе отклик на духовный призыв этой драмы,
увлекся. Он сознавал, что инсценировка и актерское исполнение посредственны;
не будучи вообще театралом, через все препоны различал он, однако, какой-то
свет, ощущал какую-то силу и могучие чары, каких по сию пору не ведал. Когда
занавес упал, он выбежал из театра опьяненный. Продолжил поездку и привез из
нее домой все произведения этого английского поэта.
Мир Читателя впервые получил пробоину, и через нее в античный покой хлынули
воздух и свет. А может, все это уже имелось внутри самого Читателя и теперь
пробудилось и тревожно било крылами? Как это было странно и ново! Сочинитель,
давно к тому же усопший, казалось не исповедывал никаких идеалов, а если
и исповедывал, то совершенно иные, чем античные греки; Шекспиру человечество,
видимо, представлялось не храмом уединенного созерцателя, а будущим морем,
по которому носит захлебывающихся и барахтающихся людей, блаженных собственной
несвободой, опьяненных собственным роком! Эти люди двигались как созвездия,
каждый - по предначертанному пути, каждый, влекомый ничем не облегченной
собственной тяжестью, в неизменно поступательном устремлении даже тогда,
когда путь приводит к низвержению в пропасть смерти.
Когда же Читатель,словно после феерической вакханалии, вновь наконец, очнулся и,
вспомнив прежнюю жизнь, вернулся к привычным книгам, он почувствовал,
что у греков и римлян теперь уже вкус иной - пресноватый, поднадоевший,
какой-то чужой. Тогда попробовал он читать современные книги. Но они ему не
понравились; в них, как ему показалось, все сводилось к вещам незначительным,
мелким, и само повествование велось словно бы не всерьез.
И Читателя больше не покидало чувство голода по новым, великим очарованиям и
потрясениям. Кто ищет, тот находит. И следущее, что он нашел, была книга
норвежского писателя по имени Гамсун. Странная книга странного писателя.
Казалось, что Гамсун постоянно - а он был еще жив - в одиночку скитается по
свету, видя бурное существование без руля и ветрил, без Бога в душе,
полубаловень, полустрадалец, в вечных поисках чувства, которое он порою словно
бы обретает лишь на мгновение как гармонию сердца с окружающим миром.
Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в глазах - он был уже немолодым
человеком, - Читатель погрузился в раздумья. Над одним из высоченных книжных
стеллажей красовался давно туда водруженный золотыми буквами греческий девиз,
который гласил: "Познай самого себя". Теперь он приковал внимание Читателя.
Ибо Читатель себя не знал, давно уже ничего не знал о себе. По едва заметным
следам воспоминаний он мысленно вернулся в прошлое и старательно начал
отыскивать в нем то время, когда его восхитила лира Горация и осчастливили
гимны Пиндара. Читая античных авторов он узнал в себе то, что называется
человечеством; вместе с писателями он был и героем, и властителем, и мудрецом,
он издавал и упразднял законы; он, человек, вышедший из неразличимости
первозданной природы навстречу лучистому свету, был носителем высшего
достоинства. Теперь же все это сокрушилось, рассеялось, словно никогда не
существовало, и теперь он не только читал разбойничьи и любовные истории и
испытывал радость от них, нет - он чувствовал себя и со-любовником,
со-убийцей, и со-страдальцем и со-грешником, и со-насмешником, он падал в
бездну порока, преступления и нищеты, диких животрепещущих инстинктов и
чувственных страстей; дрожа от страха и наслаждаясь, копался он в мерзостном и
запретном.
Его размышления оказались бесплодными. И вскоре он вновь, как в горячечном
бреду, погрузился в странные книги. По каплям он впитывал в себя лихорадящую
атмосферу аморальных историй Оскара Уайльда, плутал по скорбно-неверующим
путям богоискательства Флобера, читал стихи и драмы новых и новейших писателей,
которые, казалось, объявляли войну не на жизнь, а на смерть всему гармоничному,
всему греческому и классическому, проповедовали матежи и беспорядки,
обожествляли уродство и хохотали над ужасным. И Читатель вдруг понял, что
в чем-то правы и они, что есть, должно быть в человеке что-то, если он смеется
от кровавого хаоса жизни.
Потом напряжение схлынуло, и Читателя охватила усталость. Он чувствовал, что
болен, стар и обманут. Однажды ему приснилось его состояние. Он трудился над
сооружением высокой книжной стены. Стена росла, и, кроме нее, не видел он
ничего; задачей его было соорудить огромное здание из всех книг на свете.
И вдруг часть стены зашаталась, книги начали выскальзывать из кладки и
падать в бездну. Сквозь зияющие бреши ворвался страшный свет, и по ту сторону
книжной стены увидел он нечто ужасное: в чадящем воздухе - невообразимый
хаос, кашу из живых существ и предметов, людей и ландшафтов, увидел умирающих
и рождающихся детей и животных, змей и солдат, горящие города и тонущие
корабли; он слышал вопль и дикое ликование, лилась кровь, струилось вино,
нагло и ослепительно полыхали факелы... В ужасе вскочил он с кровати,
чувствуя в сердце давящую тяжесть; все еще оцепенело стоя в лунном свете
посередине своей тихой комнаты и глядя на деревья за окном и книгу на ночном
столике, он внезапно прозрел.
Он обманут - обманут по всем статьям! Читая, переворачивая страницу за
страницей, он жил бумажною жизнью; а за нею, за этой гнусной книжной
стеной, бушевала настоящая жизнь. Горели сердца, клокотали страсти,
разливались кровь и вино, торжествовали зло и любовь. И все это к нему не
относилось, все это происходило с другими, он же чувствовал лишь скользящие
под пальцами тени на бумажных страницах?
В постель он уже не вернулся. Наспех одевшись, помчался в город. Там метался
по сотням освещенных фонарями улиц, заглядывал в тысячи слепых черных окон,
подслушивал у сотен запертых дверей. Брезжило утро. Подобно оставшемуся со
вчерашнего дня пьянчуге, близктй к обмороку, блуждал он в бледном свете
восхода. Город просыпался. Навстечу шла худая, болезненного вида девушка
без кровинки в лице. Он опустился перед ней на колени, и она повела его с
собой.
Он сидел в ее комнатушке на убогой кровати, над которой висел распахнутый
японский веер, пыльный и в паутине. Сидел и смотрел, как играла она его
талерами, потом вновь схватил ее за руку и взмолился: "Прошу тебя, не бросай
меня одного! Помоги мне! Я стар, и кроме тебя, нет у меня никого. Останься
со мной. Наверно, впереди уже нечего ждать, кроме болезней и смерти, но
хоть их я хочу прожить сам, хочу сам хотя бы страдать и скончаться, хочу всем
своим существом, кровью и сердцем. Как ты прекрасна! Тебе не больно, когда я
сжимаю тебя? Нет? Как ты добра! Представь, что всю свою жизнь я был похоронен,
заживо похоронен в бумаге! Ты знаешь, что это такое? Нет? Тем лучше. О, мы
еще поживем, ещепоживем. Солнце уже взошло? Я впервые вижу солнце".
Девушка улыбнулась, гладила его беспокойные руки и слушала. Она не понимала
его, и в утренней мерещи выглядела осунувшейся и несчастной, она тоже всю
ночь провела на улице. Улыбаясь, она сказала: "Да, да, я тебе помогу.
Успокойся, я обязательно тебе помогу".
великое, раз уж имел я счастье принадлежать к Братству и быть
одним из участников того единственного в своем роде странствия,
которое во время оно на диво всем явило свой мгновенный свет,
подобно метеору, чтобы затем с непостижимой быстротой стать
жертвой забвения, хуже того, кривотолков,-- я собираю всю свою
решимость для попытки описать это неслыханное странствие, на
какое не отважился ни единый человек со дней рыцаря Гюона и
Неистового Роланда вплоть до нашего примечательного времени,
последовавшего за великой войной,-- времени мутного,
отравленного отчаянием и все же столь плодотворного. Не то
чтобы я хоть сколько-нибудь обманывался относительно
препятствий, угрожающих моему предприятию: они весьма велики, и
притом не только субъективного свойства, хотя и последние уже
были бы достаточно существенными, В самом деле, мало того, что
от времени нашего странствия у меня не осталось решительно
никаких записей, никаких помет, никаких документов, никаких
дневников,-- протекшие с той поры годы неудач, болезней и
суровых тягот отняли у меня и львиную долю моих воспоминаний;
среди ударов судьбы и все новых обескураживающих обстоятельств
как сама память моя, так и мое доверие к этой некогда столь
драгоценной памяти стали постыдно слабы. Но даже если отвлечься
от этих личных трудностей, в какой-то мере руки у меня связаны
обетом, который я принес как член Братства: положим, обет этот
не ставит мне никаких границ в описании моего личного опыта,
однако он возбраняет любой намек на то, что есть уже сама тайна
Братства. Пусть уже много, много лет Братство не подает никаких
признаков своего осязаемого существования, пусть за все это
время мне ни разу не довелось повстречать никого из прежних
моих собратий,-- в целом мире нет такого соблазна или такой
угрозы, которые подвигли бы меня преступить обет. Напротив,
если бы меня в один прекрасный день поставили перед военным
Роллинс Джеймс
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Андреев Николай
Афанасьев Роман