Чтение 11–й страницы книги ~Степан Сергеич~

синими, черными, карими, серыми и зелеными глазами; она по-мальчишески
стригла волосы, отпускала их до плеч, наворачивала сложные сооружения или
крутила примитивную косу; она жила где-то рядом, назавтра переселялась в
Марьину Рощу, потом -- на Таганку; она бродила по Москве, каталась на такси,
вихрем неслась в тоннелях метро, не подозревая, что ее ищут, ее стерегут, ее
ждут и что ее любят.

Это было желание любить, жажда слов -- их надо услышать, обилие слов --
их надо высказать. Дипломный проект написан, до конца практики еще полтора
месяца. Виталий скитался по Москве. Стояла редкая жара, камни, стены, дома
источали жар и запах жара, сухой и пыльный; в городе -- ни одной строго
правильной линии, все искажалось потоками струй перегретого воздуха. Под
вечер налетал короткий бурный дождик, и тогда по улицам прокатывались волны
свежих утренних запахов.

Оброненная случайно фраза подхватывалась, перевиралась и возвращалась
девушкам. Они оглядывали пристававшего к ним парня, видели его покорные
глаза, улыбку -- и начинался разговор на грани правды и вымысла,
непринужденности и хамства. У первой попавшейся цветочницы вручался букетик,
происходил обмен именами. Через час Виталий убеждался, что это -- она.
Многие московские девушки услышали в лето 1955 года о курсантской жизни в
городе на Волге и о капитане Шелагиие. Виталий знал, что нельзя полузнакомым
людям рассказывать это, и говорил, говорил, говорил... Он одурел от счастья.
Девушки выслушивали откровения, почти все они красивого парня называли про
себя чокнутым, иным он казался простым, добрым, но с заскоками, с закидоном.
Много пощечин и оплеух заработал Виталий, много обещаний продолжать
знакомство, но только завтра; не раз девушки звали па помощь братьев,
соседей или знакомых; не раз его спускали с лестниц, дважды легонько
поколачивали, и не раз просыпался он в чужих комнатах.

На Солянке он попал в засаду: ревнивая дворовая шпана била его упорно и
долго и поломала бы ему руки и ноги, не завизжи в страхе девчонка, которая
привела сюда Виталия. Ни один таксист не брал его, избитого, в машину, метро
уже закрылось. Виталий, попетляв, пришел к Асе.

-- Здрасте! -- пропела она. -- Надрызгался, стиляга?

Увидела кровь и полетела за водой на кухню. Обмыла лицо, натерла
чем-то, подергала вывихнутые пальцы его, ругалась почем зря. Утром
допросила:

-- Где шляешься, где? Куда тебя черти носят? Зла на тебя не хватает!

Виталий пустился в долгие объяснения. Хочется, говорил он, любить, вот
он и искал Джульетту -- через многих Розалин, все по науке, так сказать...

-- Джульетта -- это я!

Такая уверенность заставила Виталия приподнять голову (он лежал),
глянуть на Асю, а боль помешала сожалеюще пожать плечами. Тоже мне
Джульетта! Халатик поприличнее купить не может, такой халатик в химчистку не
примут, отправят в санпропускник.

-- Я -- Джульетта! -- Ася воинственно взмахнула рукой. -- Но теперь не
танцую ее. Перешла на пение.

Виталий захотел послушать "Лучинушку". Петь Ася отказалась. Голос уже
принадлежал не ей, а народу -- так выразился худрук. Голос принес ей первую
премию на смотре.

Виталий Игумнов с отличием кончил институт, привинтил к лацкану ромбик
и пошел работать в малолюдную лабораторию громадного НИИ. Руководил ею
доктор технических наук Борис Аркадьевич Фирсов. Лаборатория теоретически
обосновывала необходимость включения того или иного прибора (его разработки)
в перспективный план министерства.

В конце декабря начальник лаборатории сказал Виталию:

-- Скоро вы будете старшим инженером... Мне нравится, как вы работаете.
Выражаясь по-газетному, вы трудитесь в счет пятьдесят шестого, а то и
пятьдесят седьмого года... Но язык, язык! У вас ужасный язык!

Инженерную жизнь Виталий начинал неосторожно, в первый же день
разругался с Фирсовым. А сейчас, при упоминании о пятьдесят седьмом годе,
ответил:

-- Вы, Борис Аркадьевич, где-то на рубеже пятьдесят второго.

-- Послушайте, Игумнов, не будем ругаться...

-- Нет, будем.

-- Хорошо... Я слабохарактерен, я малодушен...

В этом-то его нельзя было обвинить, настоять на своем он умел. Инженеры
жаловались: не успеешь собрать материалы, углубиться в тему, как Фирсов,
озаренный очередным открытием, уже дает новое задание. Начинались поиски
нужных журналов, стендов для опытов. Фирсов бегал по институту, выбивал их.
Только успокоится -- звонит главный инженер и напоминает, что проблемная
тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.

-- Я занят более важной! -- кричал в трубку начальник лаборатории и на
несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда
летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался,
когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них,
требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу
забывал о проблемной теме, спешил на помощь.

В январе Игумнова назначили старшим инженером. Кроме оклада, у него
ничего не прибавилось -- ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше,
по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был ровно
знаком со всеми. Из соседней лаборатории приходила местная красавица.
Виталий ее не замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при такой бурной
карьере надо быть разборчивым.

И неожиданно для всех он подружился с двумя инженерами-неудачниками,
над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам
на работе -- отвоевали у Фирсова отдельную комнату, оттуда допоздна
разносилась по коридору изощренная брань. Бывали недели, когда неудачники
молчали, только свет из-под двери выдавал их присутствие. У Виталия однажды
кончились спички, он постучался к ним в комнату, поинтересовался, какое
грозное оружие куется под покровом ночи. Неудачники -- молодой и старый --
переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот
"никому ничего", и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну.

Молодого звали Беловкиным. Уже шестой год учился он в заочном
политехническом, и уже трижды Фирсов с проклятьями вручал ему энергичное
прошение в деканат -- отсрочить очередные экзамены студенту Беловкину,
"занятому выполнением важного задания министерства". На самом деле в
свободное время он обходил свою многочисленную клиентуру, исправляя
телевизоры. Его соратник, уже старик, Григорий Иванович Пухов, когда-то
пытался закончить МЭИ, несколько раз добирался до векторной алгебры и
гладко, без синяков скатывался вниз. Хотя Комитет по делам изобретений
выдавал Пухову немало авторских свидетельств, Григорий Иванович остро
ненавидел его и однажды едва не загремел возжелав посадить врагов в лужу:
при очередной заминке в признании авторства взял да и опубликовал схему
прибора. Спасло его так называемое мотивированное возражение, которым
отбрыкнулось от него ранее руководство патентным делом, назвав изобретение
чушью. С работы ему все же пришлось уйти, он устроился в этот НИИ, где под
рукой у него были все данные о том, что можно изобретать, а что нельзя.
Здесь, как и везде, над ним посмеивались, писали фельетоны в стенной газете
и рисовали карикатуры -- на последней его изобразили лежащим под колесами
мотоцикла и орущим на весь мир: "Я изобрел мотоцикл!" Нарисовали-то после
того, как роздал он уборщицам ложки странной конструкции. Пухов жил одиноко,
сам варил себе щи и жарил картошку. Последняя операция изводила его. Если на
сковородке картошки много, то она падает на плиту, когда ее переворачиваешь
ножом. Пухов сконструировал специальное приспособление, одинаково удобное
для чистки овощей и перемешивания их на гладком основании цилиндра с низко
обрезанными стенками. Уборщицы распустили языки, инженеры приветствовали
Пухова: "Ура титану мысли! Как насчет вилки для маринованных томатов?"
Везде, где он работал, такое бывало, пока он не начинал составлять заявку --
но не на вилку, конечно. Сразу хаханьки прекращались, говорили почтительно,
с чувством жали руку и набивались в соавторы. С Беловкиным он сошелся
случайно, доверился ему тут же. План Пухова был таков. С августа прошлого
года американские журналы публикуют проспекты будущего прибора,
изготовляемого фирмой "Белл". Заказ, кроме "Белл", приняли еще две фирмы,
работа кипит, результатов пока не видно. А прибор -- легкий, переносного
типа -- нужен нам позарез.

Беловкин загорелся идеей Пухова. Телевизоры и теорию электронно-лучевых
трубок он знал досконально и предложил строить прибор на принципе сравнения
на экране нескольких отметок, что было абсолютно ново. Работа близилась к
концу -- так уверили Игумнова неудачники.

-- Мы запутались, -- признался наконец Пухов. -- Нам бы отдохнуть с
месячишко, да время поджимает. Нам свежая голова нужна.

Они вручили Виталию папку чертежей и схем, толстенную тетрадь с
расчетами. Бегло просмотрев их, Виталий убедился, что как математики и
экспериментаторы неудачники не имеют себе равных -- по крайней мере в
лаборатории. Несколько дней сидел он над тетрадью и схемами, вникая в
странную логику расчетов. Самая чуточка им оставалась, один прыжок мысли --
и все сделано.

В лаборатории удивились, увидев тетрадь и схемы "этих" на столе
Игумнова. Фирсов брезгливо, двумя пальцами приподнял тетрадь:

-- Вам не стыдно?

-- Ничуть.

-- Я запрещаю заниматься вам белибердой до пяти часов вечера. После --
пожалуйста.

-- Вы же сами сказали, что я работаю в счет будущего года.

Пухов и Беловкин уверовали в Игумнова и по утрам с надеждой смотрели на
него: придумал?

Решение пришло внезапно, по дороге на работу, в переполненном автобусе.
Виталий сжал руку в кулак, словно боялся, что мысль улетит. Ворвался в