Чтение 11–й страницы книги ~Привычное дело~

старичонко Куров.-- Приснилось, что ли, чего неладно?

-- Ой, отстань, дедко, к водяному! -- Она поглядела в колодец еще.--
Экое ведро ухайдакала.

-- Дак ты делаешь-то все неладно, вот и выходит у тебя не по Библии.

-- Это чего не по Библии?--удивилась баба.

-- А вот так, не по Библии.

-- А чего, дедушко?

-- А вот чего. Я тебе сколько раз говаривал, пошто воду ведром
черпаешь. На самовар вода-то?

-- На самовар.

-- Дак вот взяла бы прямо самовар да им и доставала. На кой бес тебе
ведро тратить, ежели прямо самоваром зачерпнуть можно. И канители меньше.

-- Ой, к лешему, к водяному!

Баба постояла немного в раздумчивости. Взяла второе ведро, не зная,
доставать воду оставшимся ведром или не доставать. Решила не связываться и
удрученно пошла домой.

"Ой ты, сухорукая,--подумал Куров, поливая ковшом рассаду,--не тебе бы,
сухорукой, ходить по воду; ежели замуж выйдешь, дак одно от тебя мужику
раззоренье".

Дашка, словно почуяв дедковы рассуждения, остановилась:

-- Ты, дедушко, не знаешь, кошка-то жива у Африкановича?

-- Кошка-то? Насчет кошки не знаю, а кот живехонек. Вон по мышей пошел.
По капусте.

-- К лешему! Я ему всурьез, а он только бухтины гнуть. Только и знаешь
языком плести!

-- Да я что, я пожалуйста. Есть у Африкановича кошка, только веревку-то
надо бы подольше.

-- Дак ты бы подоставал ведра-ти?--оживилась баба.--Третьего дня твоя
невестка тоже ведро опустила.

Эта новость для Курова оказалась решающей. "Вот косоротая
наша-то,--подумал он.--Тоже опустила ведро, а не говорит, молчит". Он дал
согласие сходить за кошкой и подоставать ведра, а Дашка Путанка успокоилась
и пошла щепать лучину, чтобы затопить печь.

От избы, в одной рубахе, в полосатых магазинных штанах, босиком шел
Иван Африканович. В одной руке коса и оселок, в другой -- сапоги. Вынул изо
рта цигарку, положил ее на бревно и начал старательно обуваться. Когда
обулся, то встал, потоптался для верности: не трет, не жмет ли где. Сел,
оглядел улицу.

В солнечной, будто пыльной мгле, по деревне ехал на кобыле бригадир.
Иван Африканович подождал, пока он слезал на лужок и привязывал к огороду
кобылу.

-- Ивану Африкановичу,--сказал бригадир, подавая руку, и тоже сел на
бревна.--Как думаешь, не будет дожжа-то?

---- Нет, не похоже на дож. Касатки, вишь, под самое небо ударились.

Бригадир спросил про Катерину, не пришла ли; Иван Африканович только
скорбно махнул рукой:

-- Лучше не говори...

Затянулись, откашлялись и сплюнули оба, и кобыла обернулась на эти
звуки.

-- Сходил бы, Иван Африканович, за Мишкой, пусть трактор
заводит,--сказал бригадир.

Он придушил окурок и подошел к пожарной колотушке. Колотушка--старый
плужный отвал, висевший тут же у бревен,--радостно загудел от ударов
железкой, словно ждал этого всю ночь.

Тут же, успевший под утро остыть, стоял и Мишкин ДТ-54. Со стекла
дверки, с внутренней стороны, глядела на деревню обнаженная женщина из
"Союза земли и воды". Бронзовое туловище атлета, что в нижней части картины,
наполовину закрыто темным пятном, Рубенс был безнадежно испорчен соляркой.

Иван Африканович направился за Мишкой. Из разных ворот завыходили
работальницы в ситцевых летних кофтах. Звонкие с утра и еще не загорелые
бабы на ходу дожевывали что-то, одна по одной подходили к бревнам:

-- Ой, милые, а ведь грабли-то и забыла!

-- Здорово, Ивановна!

-- День-то, день-то, краснехонек!

-- Косить-то куда нонь, бабицы, за реку?

-- Тпруко-тпруко-тпруко, тпруконюшки!

Одновременно выгоняли коров. Бабы усаживались на бревнах около
бригадира. Вскоре подошел Иван Африканович и доложил, что Мишка только
лягается и вставать не встает:

-- Я его и за пятку подергал, и за ухо. Вставай, грю, бабы собрались,
тебя ждут с трактором.

-- Прогулял ночь, теперь его пушками не разбудишь.

-- Знамо, прогулял.

-- Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку с Надежкой на бревнах высидел, сама
видела, сколько раз пробужалась.

-- Да вон и окурки евонные накиданы.

-- Дело молодое, в такие годы и порадоваться.

-- И не говори. Иду это я...

Бригадир двинулся будить Мишку сам.

Солнышко поднялось еще выше, далеко в синем просторе выплыло первое
кудлатое облако--предвестник яс-

ного дня. Бабы, еще посудачив, во главе с Иваном Африкановичем пошли в
поле, а через полчаса испуганно, как спросонья, треснул пускач, потом
сказался солидным чихом большой двигатель, трактор взревел, заглох, но
вскоре заработал опять, уже ровно и сильно.

Видимо, не проспавшись, Мишка слишком резко включил сцепление.

Бревна Ивана Африкановича опустели на время. В деревне опять стало
тихо.

День долго не мог догореть, все вздыхал и ширился в поле и над
деревней. Солнце дробилось в реке на ветряной голубой зыби, трава за день
заметно выросла, и везде слышалось зеленое движение, словно сама весна в
последний раз мела по земле зеленым подолом.

К вечеру старинные окоренные бревна нагрелись, солнце выдавило из
сучков последние слезинки многолетней смолы. После баб, что ушли на силос,
прибежали сюда ребятишки. Пооколачивались, поиграли в прятки и подались к
реке. После них пришла на бревна бабка Евстолья со внуком. Она долго и мудро
глядела на синее небо, на зеленое поле, покачивала ребеночка и напевала:

Ваня, миленький дружок,

Ты не бегай на лужок,

Потеряешь сапожок

Либо катаничок.

Тебя мышка съест...

Не допела, зевнула: "Ох-хо-хонюшки!"

--Здорово, бабка!--вдруг услыхала она наигранно панибратский голос.

-- Поди-тко, здравствуй.

-- Бригадира не видела?

-- Я, батюшко, за бригадиром не бегаю. Не приставлена.

-- Как--не приставлена?

-- А так.

-- Я, бабка, из газеты,--сбавил тон пришелец, усаживаясь на бревнах.

-- Писатель?

-- Ну, вроде этого.--Мужчина закуривал.--Как силосование двигается?

-- При силосованье не знаю. Только у меня вот недав-

но был тоже газетник, дак тот был пообходительнее, не то что ты. И про
здоровье спросил, и про все, до чего не хитрой. Он и Катерину-то в больницу
устроил. А силосованье что, батюшко, силосованье, я старуха, не знаю ничего.
Ушли вроде бы на стожья косить.

Корреспондент не стыдясь начал записывать бабкины слова в книжку.

-- Сколько человек?

-- Да все. Ты, батюшко, обери поминальник-то, обери от греха.

Корреспондент так и ушел ни с чем, а внучек уснул под разговоры.
Евстолья унесла ребенка домой, и бревна опустели. Нарубленные еще пять лет
тому назад, они так и лежали у большой дороги напротив дома: Иван
Африканович все собирался делать дому большой ремонт. И вот давно уже каждое
лето бревна служили пристанищем для всех: приходили ребятишки, мужики
курили, тут же собирались на работу бабы.

Если б сейчас сидел кто-нибудь на бревнах, то увидел бы, что под угором
к мосту идет с узелком Катерина. Она шла тихо, еще слабая после болезни;
сокращала дорогу узкими тропками, глядела на деревню и, улыбаясь, плакала от
радости. Она больше двух недель не была дома. Сегодня ее выписали из
больницы, она купила гостинцев в лавке и не торопясь, радостная и притихшая,
пошла домой. В Сосновке долго отдыхала у Нюшки. Потом у родничка размочила
пряник, пожевала без особой охоты.

И вот теперь Катерина, не утирая слез, перешла мостик, перелезла огород
у бани и все глядела на свой дом, и волнение, скопленное за две недели,
делало ее еще слабее. Все ли ладно, здоровы ли ребятишки? Скотина как без
нее, огород посажен ли? Грядки сделаны высокие, хорошие, картошку посадили.
И лук вон уже зазеленел, капустки посадили, не забыли. На крыше крутится и
барабанит самодельная мельница -- Анатошкина работа. Школу закончил, может,
и без двоек... Бельишко сушится на изгороди. Катерина узнала бы это бельишко
где хочешь, вон Гришкины трусишки, застиранное, линялое платьице-- это
Марусино, а вот мужнина гимнастерка, пуговицы нет на рукаве, пришить бы не
забыть. Все матка перестирала, и как управлялась тут старуха?

Катерина вышла в заулок. До чего же хорошо дома, до чего зелено стало!
Увезли по голой земле--трава только проклевывалась и лист на березах был по