всегда с восторгом и изумлением отмечал для себя, какой силой умеет
Хемингуэй наделить самые простые слова. Вот почти наудачу взятый пример - из
рассказа "На Биг-ривер": "Ник сел на землю, прислонился к обгорелому пню и
закурил. Мешок лежал на пне, с ремнями наготове, на нем еще оставалась
вмятина от спины Ника. Ник сидел, курил и глядел по сторонам. Ему незачем
было доставать карту. По положению реки он и так мог сказать, где находится.
носок взобрался кузнечик. Кузнечик был черный. Когда Ник шел по дороге в
гору, у него из-под ног все время выскакивали кузнечики. Все они были
черные"*.
горело, и черный окрас стал идеальным защитным цветом.)
от учителей, что ни в коем случае нельзя дважды употребить одно и то же
слово в абзаце, даже в соседних абзацах. Теперь понятно, до чего глупый это
был запрет. Самое длинное слово в том отрывке, кстати, - кузнечик.
Действительно длинное. А самое сильное - черный. По-настоящему сильное
слово!
неохотно читают рассказы, в которых почти ничего не происходит. Но в двух
самых потрясающих рассказах Хемингуэя почти ничего и не происходит - в этом,
"На Биг-ривер", и еще одном, "Там, где чисто, светло". Как он добивается
такого эффекта? Кистью. Если бы Хемингуэй был живописцем, я бы сказал о нем
так: темы, увлекающие его, мне часто не нравятся, но я восхищаюсь его
мазком.
век надо быть готовыми к тому, что горячие увлечения и пристрастия, которыми
в молодости мы жили не один год, со временем тоже начнут выглядеть
устаревшими. Случившееся с Хемингуэем случалось или случится со всеми нами -
писателями, не писателями. И ничего тут не поделаешь, так что презирать
вышедших из моды не следует, с кем бы это ни произошло. Акулы почти всегда
раздирают на куски больших марлинов, то есть те большие откровения, которыми
мы самозабвенно упивались, когда были молоды,
марлина, - это движение за сохранение природной среды. Вторая акула -
феминизм. Вряд ли об этом есть нужда говорить долго. Каждому должно быть
ясно, что уже много лет не признается роль женщины всего лишь как держащейся
в тени спутницы мужчин, посвятивших себя Опасному Спорту.
университетах его книги почти не изучаются. В конечном-то счете писательские
репутации поддерживаются или рассыпаются стараниями тех, кто преподает
литературу. Было время, когда Хемингуэй стал чем-то столь же неотъемлемым,
как компания "Дженерал моторс" или газета "Нью-Йорк Таймс". Представьте себе
это реально: человек, личность, сделавшаяся не менее существенным фактом
жизни, чем гигантский социальный институт. Вспомните о Гарриет Бичер Стоу.
Вот какой масштаб иной раз приобретает напечатанное слово.
Салмане Рушди, который, сам того не желая, из-за одной написанной книги
сделался вторым по известности мусульманином в мире, и целая страна объявила
ему смертельную войну.
так, словно эта держава потерпела крупное военное поражение. Говорю об
Александре Солженицыне. Впрочем, это случаи другого рода. Бичер Стоу, и
Солженицын, и Салман Рушди обрели в глазах мира такое значение прежде всего
своей готовностью противостоять совершенно определенным кругам общества.
Хемингуэй одно время приобрел не меньшую славу, не накликая себе врагов и не
требуя никаких реформ. Его антифашизм, во всяком случае если подразумевать
написанное им по этому поводу, был сугубо эмоциональной разновидности -
этакая реакция школьника, у которого еще румянец играет на щеках.
с почтением не меньшим, чем к Бичер Стоу, или Солженицыну, или несчастному
Рушди, - равно как к "Дженерал моторс" и к "Нью-Йорк Таймс"? Предполагаю - а
вы уж судите, верно ли это, - что привлек он нас тем, что воспевал крепкое
мужское товарищество во времена, когда и у нас, и в Европе по любому поводу
подозревали гомосексуализм.
детей во всевозможных типах общества, однажды спросили, когда мужчина бывает
наиболее счастлив. Подумав немного, она сказала: "Когда отправляется на
охоту и рядом нет ни женщины, ни ребят". Думаю, она была права. А вы как
находите? Во времена, когда война стала тоже своего рода охотой, мужчина
должен был проникаться таким же ощущением счастья, выходя на боевую тропу. И
мне кажется, это ощущение возникало главным образом оттого, что женщины
благословляли его испытывать к товарищам чувство братства.
ее, но в другой раз. Считаю, что чувство братства, то есть любовь, связующая
мужчин в минуту опасности или просто в условиях длительной близости друг к
другу, - это и есть высшая награда, уготованная многим героям Хемингуэя,
однако вовсе не хочу тем самым сказать, что он сам был гомосексуалистом.
Менее всего, и тут не требуется никаких уверений! Спросите Марлен Дитрих,
которая еще жива и, как всегда, прекрасна. Ах, какие у нее ноги!
познакомился с одной милой, остроумной женщиной. Муж ее был в отъезде -
отправился с приятелями охотиться, обвешанный оружием и всем прочим. Ее это
смешило. Она заметила: вот, мужчинам непременно надо на простор, надо
напиться и перестрелять, что под руку подвернется, и лишь тогда они в
состоянии продемонстрировать, насколько не безразличны друг к другу. Смешно,
что такое простое, естественное чувство - любовь - они умеют выражать,
только доставив себе столько хлопот и швырнув на ветер столько денег. А я
вспомнил, как Вэнс Бурджейли отозвался об утиной охоте. Сказал, что это все
равно что стоять, не снявши одежды, под холодным душем и одну за другой
рвать в клочки банкноты по двадцать долларов.
случалось, испытывал то самое чувство любви, которое так притягивало
Хемингуэя. Оно в самом деле бывает пленительным.
писателей, которые, подобно Хемингуэю, достигнув середины жизненного пути,
точно знают, чего бы они, с помощью Божией, желали добиться. Я к их числу
явно не принадлежу. Когда ему было тридцать девять лет - и оставалось, как
выяснится, еще двадцать три, - он сказал, что надеется написать еще три
романа и двадцать пять рассказов. К тому времени уже были напечатаны все те
сорок девять превосходных рассказов, которые в наши дни являются его
наиболее бесспорным вкладом в литературу. Еще двадцать пять таких же он не
напишет. Даже одного не напишет.
солнце" - эта книга сделала его мировой величиной, "Прощай, оружие!" -
книгу, закрепившую его вселенское признание, а также гораздо более слабую
книжку "Иметь и не иметь". Он выполнил условия контракта, заключенного с
самим собой в 1938 году, и действительно опубликовал еще три романа: "По ком
звонит колокол", "За рекой, в тени деревьев" и маленькую повесть, принесшую
ему Нобелевскую премию, - "Старик и море".
акулы с марлином, которого поймал рыбак.
состарившимся.
неподалеку от этих мест он сделал нечто такое, что тоже можно рассматривать
как произведение искусства, хотя самое страшное, - покончил с собой
выстрелом из винтовки. Мне представляется, он считал собственную жизнь самой
запоминающейся из всех его историй, а если так, тот выстрел надо
рассматривать как типографский знак, конец абзаца. Или - конец, как пишут на
последней странице.
Истмена, который изобрел фотокамеру "Кодак" и пленку вместо кассеты, а также
учредил компанию "Кодак". Он застрелился в 1932 году. Истмен не страдал
болезнью и напасти его не преследовали, а в записке, оставленной им, сказано
про то, что должен был испытывать Эрнест Хемингуэй, приближаясь к своему
концу:
обедать в испанский ресторан.)
академия, Институт искусств и литературы. Основанная в 1898 году, она теперь
подразделяется на два разряда - повыше и пониже: Институт - для рядовых,
Академия - для, так сказать, унтер-офицеров. (Сам я всего лишь рядовой
обученный и не исключаю, что моему продвижению все так же мешает досье,
оставшееся от дней подготовки офицеров запаса, которую я проходил в
Корнелле.) Трумену Капоте удалось взобраться на второй этаж. Как и Эрскину
Колдуэллу. А вот Нельсон Олгрен еле-еле добился, чтобы его впустили на
первый, да и то перед самым концом. Джеймс Джонс и Ирвин Шоу так и умерли не
допущенными в эту казарму, чего-то в них недоставало такого, что наша
организация считает обязательным.
изданной в 1991 году "Берч лейн пресс", что он был Толстым, подразумевая
запечатленный им опыт американских солдат-пехотинцев в последнюю
справедливую войну, в исчезнувшие Времена Простого Человека. Он тоже был
Максимов Альберт
Маккэфри Энн
Гуль Роман Борисович
Емилина Ника
Курылев Олег
Суворов Виктор