стен, всюду, везде, насквозь -- туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее -- и
легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает,
падает, не за что ухватиться. Нет больше Домов: стеклянные стены
распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с
тротуара -- темные фигуры людей в домах -- как взвешенные частицы в
бредовом, молочном растворе -- повисли низко, и выше, и еще выше -- в
десятом этаже. И все дымится -- может быть, какой-то неслышно бушующий
пожар.
цифры -- чтоб спасли хоть цифры.
занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный
звонок, голос -- длинная, медленная игла в сердце:
отправимся... ну, там увидите куда.
Через две минуты...
управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь
уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я
был -- острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех,
без двух двенадцать...
было показать...
уже.
розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду
назад их не было, и только вот сейчас -- ножом, -- и еще каплет сладкая
кровь.
меня -- и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до
боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно".
Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному
закону -- и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться
-- и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец
вздохнуть последний раз -- и умереть.
остро, медленно: да, я раб, и это -- тоже нужно, тоже хорошо.
туман. Я боюсь тумана.
ненавидишь -- потому что боишься, любишь -- потому что не можешь покорить
это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь
мир -- единая необъятная женщина, и мы -- в самом ее чреве, мы еще не
родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все -- для меня,
солнце, туман, розовое, золотое -- для меня...
наливаться все упруже -- --
раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
"Медицинское Бюро". Все понял.
цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
он ни повернулся -- все равно у него только профиль, остро отточенный:
сверкающее лезвие -- нос, ножницы -- губы.
чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и
врач сказал:
знаю... -- засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал
листок 1; написал -- отдал мне.
работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я -- вор, я -- под Машиной
Благодетеля. Но это мне -- далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок,
не колеблясь ни секунды; я -- мои глаза, губы, руки -- я знал: так нужно.
руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли. И
следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль
врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше -- все вокруг солнца; теперь я
знал, все вокруг меня -- медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
Вероятно, был заросшим все эти дни -- и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
что -- я тогда прибегу, скажу...
раскрылось сердце широко -- еще шире: -- настежь. Ее губы -- мои, я пил,
пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза -- и опять...
улыбка Будды, мерцание зеркал. И -- мой старый сон, такой теперь понятный:
все напитано золотисто-розозым соком, и сейчас перельется через край,
брызнет -- --
точному непреложному закону -- я влился в нее. Не было розового талона, не
было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только
нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза -- и
через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина -- только в углу --
за тысячи миль -- капают капли в умывальнике, и я -- вселенная, и от капли
до капли -- эры, эпохи...
последний раз.
поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус.
свидания! Вы вернетесь один. Ну?
на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог -- вдруг стало
нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом -- только на секунду плечом, больше
ничего.
юнифу перед зеркалом, вбежал -- и остановился. Вот -- ясно вижу -- еще
покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I -- нет. Уйти она
никуда не могла -- выход из комнаты только один -- и все-таки ее нет. Я
обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья:
никого...
совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было
именно так. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей,
разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так -- не все
ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше
или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм.
Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
Запись 14-я.
записать вчера. Но во мне все это -- как вырезано, и потому-то особенно --
должно быть, навсегда -- этот нестерпимо холодный пол...
дежурному взять право на шторы.
тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот --
шуршит. Значит -- все было, все было действительно...
видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
вижу соседа: над книгой -- его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб --
огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне -- после всего
-- с нею, с О? И справа -- ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу
морщины на лбу -- ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется