- Я не стоял и не ревел... В те дни меня вообще не было в Вильнюсе,-
обрывает меня Идельсон.- Я не плакал даже тогда, когда мама в гетто от
голода умирала... А уж для них, псов поганых, у меня ни одной слезы нет...
- Но они же нас спасли... Что бы с нами было?
Натан хмурится, смотрит на меня, на пьянчуг, которых, судя по всему, куда
больше интересует похмел, чем проклятый культ личности.
- А ты, брат, не о том думай, что бы с нами было, а о том, что с нами,
спасенными, будет, если мы тут застрянем...
- Большинство же, Натан, сидит на месте... Ты всегда был первым... И в
классе, и...
- Первый никогда не остается последним. Твое здоровье! - перебивает меня
Натан и чокается.- По закону равновесия у меня все будет хорошо.- Идельсон
оборачивается, смотрит через окно бара на заснеженный перрон.- Плохо мне уже
было... И слишком долго...- Он выпивает, крякает.- Пока, кроме тебя, никто
из ребят на вокзал не пришел. Да-а-а, не в Сочи еду и не в Ессентуки...
- Витька Тягунов, тот точно не придет. У него папаша в эмгэбе служит...
Зарецкий тоже вряд ли появится, мачеха - парторгесса на "Красной звезде"...
У Арика Берлина - аппендицит.
"Граждане пассажиры! Скорый поезд "Москва - Варшава" прибывает на третью
платформу третьего пути..."
Скрип тормозов, лязг буферов, топот.
- Что-то, наверно, с ним случилось, что-то случилось,- безостановочно
повторяла Николь.
И я очнулся: поезд "Москва - Варшава" отошел от перрона, диктор дочитал
доклад, в зале ожидания, усеянном окурками и заплеванном семечками, тихо и
застенчиво зазвучал вальс из "Лебединого озера", только крупные хлопья снега
кружили в памяти и студили виски. Мы сидели с Николь в холле
четырехзвездочной гостиницы "Париж энд Лондон", где Идельсон снимал
одиночный номер, притихшие и подавленные, и с нетерпением ждали пропавшего
Натана.
Приближалась полночь, но его все не было.
Николь то и дело вскакивала с места, бросалась к автомату, звонила в
больницу Ротшильда, в полицию, лихорадочно листала телефонную книгу, в
которой значились сотни Дюбуа и десятки Майзельсов, возвращалась в холл,
плюхалась в кресло, но через минуту снова вспархивала, как вспугнутая ночная
птица, и снова терзала диск.
- Может, его в больницу положили?
- Нет, нет,- встряхивала она челкой, не спуская глаз с входной двери, каждый
скрип которой дарил ей надежду, а потом приводил в отчаяние.
Волнение Николь передалось и мне.
Мне до боли захотелось остановить время и вернуть Натана назад, туда, откуда
он так рвался уехать, под сень вельможного каштана, под строгую отеческую
длань Вульфа Абелевича, под теплое субботнее крыло моей мамы. Кто знает,
может, там он был бы совершенно здоров, жил бы, обласканный своими кошерными
внуками, был бы классным руководителем в какой-нибудь школе или даже
профессором в университете. Ведь Вильнюс пусть и не Париж, но и не
концлагерь. Если бы я мог, я остановил бы время, и все вернулось бы на круги
своя - и ветер, и птицы, и учителя, и каштан за окном.
Я и мысли не допускал, что с ним что-то случилось, хотя кто может поручиться
за человека, которому заранее известен не подлежащий обжалованию приговор.
- Господи, Господи,- причитала Николь.- С ним никогда такого не бывало.
- Все будет хорошо, все будет хорошо,- уговаривал я ее и себя.
- Да, да,- бессознательно, как в бреду, шептала она.- Нейтан однажды...
когда у него обнаружили опухоль... сказал мне: "Завидую тем, кто умер... Они
уже свое дело сделали, а нам еще предстоит..." Может, и Нейтан уже сделал?
- Глупости,- сказал я неуверенно. Бывает же такое: приглашает человек друга,
тот садится в самолет, летит за тридевять земель и попадает на его поминки.
- Нейтан! - закричала вдруг Николь.- Нейтан!
Она кинулась к нему сломя голову, повисла на шее и принялась сучить ногами,
как будто танцевала в воздухе. Я завороженно смотрел на этот ее безумный,
ненасытный танец, и сердце у меня сжималось от жалости.
Николь отчитывала его по-французски, осыпая упреками и поцелуями.
- Нехороший, нехороший,- перевел я с ее накрашенных губ, как с
подстрочника.- Где ты был?..
- А я вас искал,- опустив ее на пол, объяснил Натан.- Правда, мадам Дюбуа
меня немножко задержала. Ты становишься суперстар - старуха от тебя в
восторге,- обратился он ко мне.- Предлагает контракт на месяц с трехразовым
питанием и премиальными... а в будущем вообще вытащить тебя из Литвы сюда, к
нам... Встретился я и с месье Жаком - тоже премного доволен... хотел бы с
тобой провести еще несколько путешествий в прошлое...- Идельсон сунул руку в
задний карман и возвестил: - Твой гонорар... Купишь жене подарок... У того
же Майзельса... Только, ради Бога, не строй из себя верного ленинца...
Какого она у тебя роста?
- Как Николь.
- Мой совет - шуба... От "Майзельса и Шапиро". Месье Жак с удовольствием
сделает скидку.
- Ты лучше расскажи, что в больнице...
Хитрость моя не удалась.
- Ни в какой больнице я, брат, не был... По-твоему, у меня, кроме больницы,
нет других дел? Развод, аспиранты, кафе... Возьми денежки. Ты их честно
заработал.
- Натан,- простонал я.
- Брось свои засраные советские привычки,- выругался он.- Дают - бери, бьют
- беги.
Я понял: мне не отвертеться.
- Николь поможет выбрать... Тебе повезло - она когда-то мечтала стать
манекенщицей и даже счастья на этом поприще пытала.
Идельсон пребывал в прекрасном расположении духа, но его бодрость не столько
радовала, сколько будила смутную тревогу.
- Следующий твой клиент - месье Морис Заблудовский...- Он подмигнул Николь:
- Между прочим, когда-то меня к его младшей дочери Жоржете сватали... Я в
молодости подавал большие сексуальные надежды...- Он захохотал.- А сейчас,
господа, в "Мулен Руж"! Развлекаться, развлекаться и еще раз развлекаться!
- Нейтан,- воспротивилась Николь.
- Не лучше ли тебе отдохнуть? - вставил я.
Но наш бунт был подавлен без промедления и пощады.
Ссориться с Натаном, портить ему настроение, доказывать свое нежелание
развлекаться или развлекать россказнями стариков, при всем моем сочувствии к
ним, пытающимся чуть ли не на инвалидных колясках угнаться за утраченным
временем, не имело смысла.
- Покажем, Николь, ему, ханже и святоше, на что способны парижанки и
парижане!
Меня поражало и восхищало умение Идельсона не падать духом, подтрунивать над
собой и другими, переплавлять все в радость, скрывать то, что другому не под
силу утаить.
Он взял нас, как первоклашек, за руки и повел к выходу...
- Морис Заблудовский,- представился мне полный, еще крепкий пожилой мужчина
в тяжелых роговых очках, с крашеными волосами и дорогим перстнем с сапфиром
на руке. Перстень был так хорош и лучист, что я невольно загляделся, забыв
поздороваться.
- Морис Заблудовский,- повторил он с нажимом.
- Очень приятно, очень приятно,- затараторил я.
Из головы у меня еще не выветрился блестящий, непревзойденный "Мулен Руж",
перед глазами еще мелькали маленькие и легкие, как стрекозы, танцовщицы, по
всему телу разливалась неодолимая, но блаженная усталость.
- Бывший ювелир... Ныне эмерит...
- Да,- сказал я, пытаясь вспомнить, что значит это слово.
- Пенсионер...- помог он мне и добавил: - Попрошу вас, молодой человек,
сесть поближе... Вот сюда...
Я опустился в большое плюшевое кресло, в котором неотвратимо клонило ко сну,
и приготовился к тем же самым, не отличавшимся новизной, затертым вопросам,
словно размноженным под копирку и розданным всем литвакам Франции.
- Вам удобно? - осведомился месье Морис.
- Прекрасно, прекрасно,- удвоил я свое удовлетворение.
- Сейчас я вас хорошо вижу...
Месье Заблудовский, испытывая мое терпение, вдруг пустился в пространные
рассуждения о том, как важно для ювелира обладать безупречным зрением. Он об
этом говорил так, словно я пришел к нему наниматься в ученики.
- Было время, я любой камешек оценивал с первого взгляда... без всякой лупы.
Гляну, и все мне ясно.
- Годы,- философски заметил я, ерзая в кресле и борясь с предательским сном.
Господи, только бы не уснуть. Я не боялся опозориться сам, но если опозорю
Идельсона?.. Господи, не дай мне смежить веки, вставь в мои зрачки иголки,
чтобы кололи до тех пор, пока я отсюда не уйду.
- Вы еще, дорогой, молоды и не знаете, что такое годы. Годы - это львы...
голодные львы, а человек - их самая лакомая добыча... Набрасываются и в один
присест все до последней жилки пожирают... Посмотрите на мои волосы!..
Ну и сосватал меня Натан!
- Вполне нормальные волосы... густые... русые...
- Русые,- усмехнулся месье Заблудовский.- Я их уже двадцать пять лет
крашу...
- А выглядят как натуральные,- бойко ввернул я, надеясь, что с львами и
волосами будет покончено.
- Их, молодой человек, можно перекрасить... А годы никакая краска не берет.
Никакая,- вздохнул он, и его вздох, как я и надеялся, стал предвестием того,
ради чего он, собственно, меня и просил прийти.
- Я из Ковно... "Мендлелис Заблудовскис". Не слышали?
Я не слышал, но и тут, как в случае с меховщиком Майзельсом, решил сыграть
ва-банк. Провал меня не пугал. Послезавтра я все равно тю-тю - и поминай,
как звали.
Шилова Юлия
Корнев Павел
Акунин Борис
Контровский Владимир
Панов Вадим
Ильин Андрей