Чтение 11–й страницы книги ~Мое прошлое~

пианист, профессионально игравший Чайковского, Рахманинова. По заведенному
порядку ученики старших классов с кем-нибудь из учителей должны были в
большие праздники и под Новый год всю ночь дежурить в школе, и всегда
дежурить доставалось безотказному Юрию Петровичу, и он в те ночи часами
играл нам на ободранном школьном пианино. С тех пор и стала мне близкой, как
бы моей собственной, светлая печаль "Времен года" Чайковского. Чудно играл
наш физик, он оживил для многих из нас, впервые слышавших настоящее
исполнение (а не хриплое клокотание по радио), дотоле непонятную и мертвую
для нашей души классическую музыку.
В группе новых учителей, в большинстве состоявшей из девушек, был еще один
мужчина, Виталий Титович Коржиков. Этому человеку я обязан прежде всего тем,
что в свое время принял решение пойти на все и стать писателем. Виталий
Титович тогда казался мне настоящим гигантом, Геркулесом. Когда приходилось
видеть его в общественной бане, куда ходили мыться все рядовые граждане
города, потому как в бараках и горнозаводских многоквартирных домах тогда
еще не было ванных, я поражался красоте и мощи его внушительной фигуры.
Поистине это был русский богатырь, с необъятными плечами, с выпуклыми
полушариями мускулов на волосатой груди, с толстыми, как бревна, ногами и
спиной, как скала. Но этот богатырь, кудрявый, синеглазый, с широким
улыбчивым ртом, говорил на уроках таким тихим, тонким голосом, столь кротко
и смущенно улыбался, что его никто не боялся, и ученики на занятиях
откровенно занимались кто чем хотел и разговаривали между собою. Гул стоял
на уроках Виталия Титовича, как на вокзале, и услышать его объяснения по
литературе было невозможно.
Но он был, оказывается, поэт, настоящий поэт, и у него даже были книжки!
Вещь поразительная для меня - я впервые видел живого поэта. На праздничных
вечерах в школе Виталий Титович Коржиков читал свои стихи со сцены, но, как
и на уроках, тихим, тонким голосом, столь противоречащим его внушительной
фигуре, и так же пошумливала и разговаривала публика, и ничего из того, что
он декламировал, разобрать было невозможно. А он бормотал себе, глядя синими
глазами куда-то в пространство, и даже время от времени делал какие-то
выразительные жесты, потрясал сжатым кулаком - наш добрейший Виталий
Титович... Впоследствии я читал его книжки - это были добротные стихи о
матросской жизни, о мужественной романтике Севера, о любви, о Родине, о
мужской дружбе - такие же сдержанные, мужественные и нежные, каким был и сам
наш школьный учитель.
Это были молодые люди, старше нас всего лет на семь - десять: Мария
Григорьевна Шевырева, математик, Тамара Петровна Вагина, преподавательница
русского языка и литературы... И, как я теперь понимаю, это были
представители той советской интеллигенции, которая несла в себе все лучшее,
что было в нашем многомиллионном обществе. Детьми пережившие страшную войну,
уже вполне взрослые для того, чтобы осознать все зло сталинского сатанизма,
наши молодые учителя и учительницы давали нам то единственное противоядие и
ту духовную пищу, которая только и могла спасти для добра наши юные души:
знания и культуру России.
В этой великой стране, что бы с нею ни происходило в продолжении XX века,
всегда оставалось в запасе огромное наследие отечественной культуры. И это
наследие, это богатство не удастся разграбить и разбазарить никаким
политическим бандам, никаким разбойничьим шайкам государственных жуликов.
То, что оставили потомкам Пушкин, Лев Толстой и Достоевский, не подлежит
ограблению и никогда не перестанет быть ценностью русского народа.
Время было невнятное, мутное. Недавно умер Сталин, расстреляли Берию,
главного политического палача режима,- два грузина правили, казнили и
миловали на Руси. После них страной стал управлять украинец Хрущев. Он
пообещал, что скоро наступит коммунистический рай. Народы стальной империи
покорно несли свой повседневный труд. Дети росли, учились в школах, пели
патриотические песни.
Заканчивая школу, мы, сахалинские юнцы и девушки, мечтали вырваться за
пределы нашего голубого острова, разлететься по Большой земле и там искать
свое счастье. Я решил поехать учиться в Москву. Такое смелое решение
подсказала мне сама судьба - никто ничего не советовал, заранее я ничего не
обдумывал, а просто однажды мне стало совершенно ясно, что я должен
отправиться в Москву. И моя мать сразу же согласилась со мной, отец тоже не
стал возражать.
А до Москвы было далеко! Никаких близких или родных там не было, и никто из
всего нашего корейского рода Кимов никогда там раньше не бывал. Я
отправлялся туда самым первым. Москва сияла вдали своими волшебными лучами -
о, как манили они меня, как замирало мое сердце!
В Москву!
Мое детство было связано с духами стихий - степей, гор и океанов. Моя юность
определилась встречей с Москвой, с которой окажется связанной вся остальная
моя жизнь. Есть какая-то магическая притягательность этого города для тех,
кто когда-нибудь жил в нем или просто побывал там однажды. Понравилось ли в
столице или нет, но даже случайный гость Москвы будет потом долго вспоминать
ее с особенным, ни на что другое не похожим, беспокойным чувством. И, вполне
возможно, чувство это еще не раз призовет человека в Москву, и он будет
стараться приехать туда, словно обещано было ему там какое-то счастье,
равного которому нет ничего в мире.
А я прожил в столице более тридцати лет, и за все это время, наполненное для
меня ежедневным чудовищным напряжением всех моих сил в борьбе за духовное
существование, так и не понял, какое счастье тайно обещала Москва, когда
впервые призвала меня к себе в дни моей юности...
Не помню уже, каким образом принималось решение, что после школы я поеду
именно в Москву, но вспоминается, как эта поездка совершилась на деле.
Началась она с того, что большая группа одноклассников отправилась из
Холмска, сахалинского портового города, очередным пароходом до Владивостока,
а уж оттуда мы все, выпускники горнозаводской школы 1956 года выпуска,
разъехались кто куда.
Во Владивостоке я оказался уже один, без друзей. Впервые провел ночь на
вокзале, где народу было так много, что лавки и диваны оказались все заняты,
спать пришлось на полу под лестницей.
На другой день я неожиданно встретился со своими учительницами, Марией
Григорьевной и Тамарой Петровной, которые тоже собирались ехать в Москву.
Оказалось, у них закончился сахалинский контракт и теперь они, окончательно
рассчитавшись, возвращались домой. Мне невероятно повезло: я присоединился к
ним, и Тамара Петровна тут же решила, что в Москве я остановлюсь у нее, в ее
родительском доме. Мы взяли билеты на поезд и поехали.
От тихоокеанского побережья до Москвы поезд шел тогда 11 суток (теперь идет,
говорят, одну неделю), и я, ехавший вторым классом в жестком вагоне, отлежал
за это время все бока - потом ребра мои и кости на спине болели, словно от
ушибов.
Когда-то, в раннем детстве, мне уже пришлось ехать вместе с родителями по
этому же великому транссибирскому пути. Но тогда мы ехали в обратном
направлении от Казахстана до Владивостока, и нас везли в товарных вагонах
отдельным эшелоном, который довольно часто, бывало, загоняли куда-нибудь в
тупик на запасной путь, где и приходилось торчать иногда по несколько суток.
А на этот раз огнедышащий паровоз тащил скорый поезд почти безостановочно,
днем и ночью, делая редкие остановки-передышки в больших дальневосточных и
сибирских городах: в Хабаровске, Барнауле, Красноярске, Новосибирске... И
надо было при такой неистовой беспрерывной езде катить более десяти суток,
чтобы добраться до Москвы... Велика Россия!
Не могу точно сказать, к впечатлениям этой ли поездки в Москву, в зеленой
коробочке пассажирского вагона, или к воспоминанию о тягучем переезде из
Казахстана на Дальний Восток, в товарных теплушках, относятся картины,
встающие сейчас у меня перед глазами. Вот я высовываюсь из окна вагона и,
прижмурившись под секущим встречным ветром, смотрю на загибающуюся
полукругом головную часть нашего поезда с черным паровозом впереди, над
которым возносится пар, смешанный с дымом, ритмичными толчками вырываясь из
широкой, как ведро, локомотивной трубы. В такт этим отсекаемым в воздухе
рывкам дыма паровоз натужно пыхтит: чух! чух! чух! чух!
А вот я вижу вдали, на горе, среди нагромождений скал, что-то белое - такую
же огромную скалу, как и соседние, но только белую и, если присмотреться,
весьма похожую на знакомую усатую голову... Да, это была она - высеченная из
цельной скалы гора-голова Сталина, которую выкрасили в белый цвет. Люди,
едущие в поездах транссибирской магистрали, должны были видеть ее издали...
А сделали ее какие-то заключенные из местных концлагерей. Наверное,
творческий замысел возник у одного из них, потом был обсужден с начальством,
и оно санкционировало создание этого поистине древнеегипетского монумента.
Почему я думаю, что мысль о сотворении колосса пришла в голову заключенному,
а не какому-нибудь верноподданническому чиновнику из лагерного начальства?
Конечно, я могу и ошибиться, всяко могло быть, но дело в том, что желание
непомерно возвеличить образ своего пахана, фараона, императора появляется
прежде всего в рабском сознании. Сам император, величественный фараон или
вождь народов вряд ли стали бы мелочно интересоваться, сколько метров в
высоту займет их изображение. Лукавое чувство торжества и восторга при
мысли, что будет создан скульптурный бюст царственного фараона с гору
величиной, должно родиться в душе истинного раба. Не будем ее называть
низкой за то, что, несмотря на все мучения, страхи и унижения, которым
подвергает хозяин своего раба, тот таит в себе некий немой и ужасный восторг
перед образом всемогущего пахана. И порой, захлебываясь собственной кровью,
которую пускали ему из носа слуги и палачи тирана, иной заключенный
оказывался способным любить его и даже умереть, выкликивая при расстреле имя
усатого фараона.
Так бывало, об этом рассказано в разных книгах о России того странного
периода, когда я появился на свет... Какая-то жутковато-величественная тайна
содержится во всей этой чертовщине. А в том году, когда я, уже закончив
школу, семнадцатилетним парнем ехал в столицу учиться, этой зловещей тайной
преисполнилась вся громадная страна. И Сибирь, через которую
вез меня паровоз
в звонком стуке колес,