ки, молоденькой фрезеровщицы с ГАЗа, первой волковой женщины, оставлен-
ной им через четыре месяца после того зимнего вечера со снежком, синко-
пировано похрустывающим под ногами, лица!
логова - и Волк с Натальей проскользнули в спальню: на цыпочках - якобы
чтоб не мешать мне работать. Теперь онемела и ненаписанная книга, и
единственное, о чем я мог думать: что? что происходит за увешанною чешс-
кими полками стеною, за тонкой дверью из прессованных опилок? Только ду-
мать: постучать, позвать, войти - на это я не решился бы никогда.
ночного неба, проглядывающего в створе штор, потом лег, не раздеваясь,
на диван, лицом к спинке, и - самое смешное - заснул.
зошедшихся и не поддерживающих отношений, вечно в командировках, журна-
листов: говоря, например, отцу, что она у матери, а матери - что у отца,
распоряжалась собою, как считала нужным; Крившину, спросившему, не про-
пустила ли институт, и в голову, вероятно, не могло прийти, что девочка
почти полную неделю прожила со мною на даче - правда, вполне целомудрен-
ную неделю, несмотря на влюбленный восторг, с которым неизвестно почему
ко мне относилась, и вопреки моему умозрительному представлению о совре-
менных акселератках, вдобавок так вольно воспитывающихся. Однажды, приз-
наться, я попытался поцеловать Наталью в расчете на удовольствие не
столько для себя, сколько для нее, но она вспыхнула, задрожала, отпихну-
ла меня и заплакала - это при том, что поцелуя и, может, даже большего в
глубине души, безусловно желала: организм, девственный ее организм бун-
товал сам по себе. Не могу сказать, чтобы ночами, проведенными вдвоем с
Натальей на даче, меня не посещали эротические видения, порою яркие, но
с искушением встать с постели и подняться в мансарду я справлялся срав-
нительно легко, потому что ясно понимал бесперспективность для себя, а,
стало быть - невыносимость для Наташки - такого романа. Не знаю, спра-
вился бы с собою, если б она спустилась ко мне, но к этому она там, на
даче, казалась еще не готовой. Три же дня назад, со смертью Митеньки, в
Наталье, по-моему, случилась перемена: ее посетило интуитивное прозре-
ние, что я не просто осиротевший отец, а еще и намеренный виновник
собственного сиротства - то есть, она разглядела во мне убийцу. Это, на-
до думать, прибавило мне привлекательности в ее глазах - бабы падки на
солененькое - и Наталья, кажется, решила с организмом совладать и меня
не упустить ни в коем случае. Мы сидели в кино, и она сначала робко, не
зная, как я отреагирую, а потом, когда узнала - все смелее и настойчи-
вее, ласкала мою руку, но прикосновения мягких, нежных подушечек ее
пальцев, резко отличающихся от мозолистых, загрубевших подушечек гита-
ристки Альбины, отнюдь не отвлекали меня от экрана, и я с интересом сле-
дил за героями картины, которые, не зная, куда пристроить случайный
труп, долго возили его в багажнике машины и, наконец, устанавливали
снежной бабою с метлою в руках и кастрюлькою на голове где-то в горах, в
Швейцарии. Была я баба нежная, пела некогда Альбина, а стала баба снеж-
ная. В общем, фильм оказался хорош, из области черного юмора - даже
странно, что его крутили у нас: "No problems!.." - "Никаких проблем!.."
так же нежны и мягки, как подушечки пальцев, и так же мало производили
на меня впечатления. От природы довольно холодный, я никогда в жизни -
даже в шестнадцать - не терял головы от женских прикосновений и поцелу-
ев, никогда не отключался полностью, никогда не доходил до бесконт-
рольности - но сейчас меня самого удивила степень моего безразличия: ды-
хание не сбивалась, кровь не приливала к голове и, главное, не! ну, сло-
вом, индикатор возбуждения пребывал в абсолютном покое. Удивила, но по-
куда особенно не встревожила: мало ли что? похороны, устал. И только ча-
сом позже, в крившинской спаленке, когда Наталья завела руки за спину,
под свитерок, щелкнула пряжкою лифчика и, закатав свитерок вместе с лиф-
чиком под горло, выставила для обозрения, для поцелуев, для ласк большие
спелые груди, а я снова ничего, в сущности, не испытал - только тогда я
дал себе ясный отчет, не поддаваясь больше искушению объяснить индиффе-
рентизм особым состоянием после смерти сына и похорон, после долгой, на-
конец, болезни, что с этим делом отныне для меня кончено, что вот оно -
наказание, плата за отъезд, за свободу жизни, свободу творчества - и по-
холодел от ужаса. Бог с ними, мне не жалко этих радостей - я попользо-
вался ими довольно, но, оказывается, убивая Митеньку, глубоко в душе
хранил я надежду, что, уехав, сотворю где-нибудь там, в Америке, нового
сына, другого, потому что должен же быть у меня сын, должен быть кто-то,
кто переймет мою жизнь, мое дело - Водовозовъ и Сынъ - как же иначе?! Я
смотрел на наташкину грудь, гладил ее, проходя пальцем по нулевому мери-
диану, через сосок, который, давно взбухший, в секунды прикосновений
напрягался еще сильнее, вздрагивал, и из последних сил отчаянья пытался
возбудить себя, но не получалось, и только возникала в памяти другая
грудь, которая могла бы выкормить другого моего сына, другого другого,
грудь, выпростанная не из французского, купленного в "Березке" на чеки
Внешпосылторга, а из полотняного, за тринадцать рублей семьдесят копеек
дореформенных денег, с тремя кальсонными, обшитыми белой бязью пуговками
лифчика - грудь Гали, фрезеровщицы с ГАЗа, первой моей женщины.
- прекрасное лицо с огромными глазами - и я, студент-первокурсник, пол-
тора года вынужденный по хрущевской задумке работать в вонючем цехе у
вонючего станка - я отрывал взгляд от суппорта и долгими десятиминутиями
смотрел, ничего покуда в страдании не понимая, на темно-серые глаза,
опущенные к оправке, в которую, одну за одною, безостановочно, бесконеч-
но, с автоматизмом обреченности, вгоняла она гайки, чтобы прорезать ко-
ронный паз - я смотрел на Галю, а она, казалось, не обращала на меня ни-
какого внимания. Девок в цехе работало много: веселых, доступных, часто
- недурных собою, и я не раз, зайдя на второй смене, ближе к концу ее, к
полуночи, в инструменталку взять резец, заставал Люську-инструментальщи-
цу, сладострастно пыхтящую с отсидевшим три года слесарем Володькой Хай-
ханом за полусквозным, неплотно уставленным ящичками стеллажом, или ко-
го-нибудь еще, или даже несколько пар сразу, подпитых, подкуренных - но
к Гале не подходили, не клеились, и я поражался этому, потому что даже
тогда понимал, что никакому природному целомудрию не выстоять под ежед-
невным - годами - напором социальной среды.
не ожидая от себя такой смелости, сказал: пошли вместе. Провожу. Пронзи-
тельно трогательным было покорное ее согласие, и мгновенье спустя я по-
нял причину вынужденного целомудрия Гали: она сильно, заметно хромала.
Ну и что ж! пытался я оправдать свое невнимание, ибо отступать уже каза-
лось неудобно. Подумаешь! не в хромоте дело! а снег поскрипывал под но-
гами в неровном, синкопированном ритме.
пывали бабка и мать, и патина страдания исчезала, стиралась с галиного
лица, видного даже в полной тьме жарких наших ночей, и мне удивительно,
неповторимо хорошо было тогда, и я преисполнялся гордости, едва Галя вы-
тягивала губы, чтобы шепнуть в самое ухо: ты первый! Ты у меня первый и
единственный! и я до сих пор злюсь на себя за то, что всякий раз, когда
вспоминаю ее, в голову непрошено и неостановимо лезет старый анекдот про
прекрасную лицом, но безногую кассиршу, которая приводит мужика - вер-
нее, он ее, держа за руку, привозит на тележке в укромный уголок, к за-
бору, где заранее приколочен гвоздь: мужик для удобства сексуального
контакта вешает кассиршу (по ее просьбе) за специальную петельку на
пальто, а когда все кончается и он водружает девицу назад на тележку,
безногая красотка, рыдая, начинает причитать: ты первый, ты первый! - и
на его удивленный взгляд поясняет: ты первый снял меня с гвоздика!
кулаке жухлые стебли цветов, которыми, пытаясь успокоить совесть, встре-
тил Галю у больницы после аборта и которые она отказалась принять - сто-
ял и смотрел, как удаляется она, особенно сильно прихрамывая, и, хоть и
не обернулась ни разу - ясно вижу удивительное ее лицо, удивительное и
отныне абсолютно, невосстановимо для меня чужое. Но мог ли я поступить
по-другому, мог ли снять ее с гвоздика? - у меня были планы, идеи, у ме-
ня было дело, и, если угодно, не сам я его себе выбрал, выдумал - Бог
призвал меня к нему, не знаю зачем, но, вот, понадобились Ему не только
души, а и железная эта рухлядь, автомобили, раз вложил Он в меня именно
такой талант, а не Он ли Сам и говорил: жено, что Мне до тебя? не Сам ли
говорил: оставьте все и идите за Мною! - так что я просто не имел права
столь рано, столь опрометчиво связывать себя. Пережить галину хромоту,
которою безмолвно упрекал бы меня каждый встречный, мне достало бы сил,
но Галя была из другого круга, другого существования, была из тех, кто
обречен провести жизнь у станка или конвейера, и, хотя с гуманистичес-
кой, личностной точки зрения оправдать бессрочную эту каторгу невозможно
- с точки зрения профессиональной, инженерской - без таких людей стало
бы производство, то есть, чтобы я мог творить, чтобы мои автомобили, ра-
дуя глаз и душу, радуя Бога в конце концов! разбегались по путаной пау-
тине дорог, нужны миллионы галь-хромоножек, годами, десятилетиями проре-
зающих одни и те же пазы в коронах одних и тех же гаек!
да и словами она требовала, чтобы ее взяли: ничего, мол, не боится, ни-
чего с меня не спросит, отец, мол, спит и не услышит, - а я бы и рад, но
не мог: нечем! - и, не сказав ни слова, потому что не знал, что выду-
мать, а правде бы она не поверила, вырвался, выбежал из квартиры, из до-
ма, завел логово и, скрипя зубами, гонял остаток ночи по Москве, имея за
спиною обиженную женщину, не ставшую женщиной, еще одну врагиню на всю
жизнь.
ОВИРа, поджидая Настю, капитана Голубчик, и вот она появилась в коричне-
Аникина Наталья
Громыко Ольга
Орлов Алекс
Русанов Владислав
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк