способности могли бы вознести его практически к любым вершинам, но он
предпочёл сельскую практику в глуши, где знал каждого из своих пациентов и
в лицо, и более близко, оказывая им помощь, пожалуй, не только своими
медицинскими знаниями, но сочувствием и глубоким пониманием человеческой
природы. Именно он приходил и ко мне каждое утро, чтобы сменить тампон и
повязку на ране, и задерживался, если мне удавалось убедить его, чтобы
поделиться рассказами из своей практики, иногда ужасными, но нередко и
очень смешными.
не будет тоненького шрама и, если вы не сделаете себе косметическую
операцию, то у вас не будет и плоского живота. Здесь у вас будет довольно
неприглядный бугор.
вопрос о косметической операции, я просто струсил и не согласился на неё.
Прогноз, хоть он и был на французском языке, так как я тогда был в
Швейцарии, настолько же ужасно совпадал с диагнозом великого хирурга в
Шотландии до люмбарной симпатектомии, - столько же времени в больнице, тот
же период выздоровления. Я просто не поверил, что всё пройдёт гладко, и
из-за этой отвратительной раны я до сих пор не смею появляться в плавках
из-за сильного смущения, вызываемого ею.)
аллее навстречу ему.
своего дома.
долго, пока не растаял снег и не появился первоцвет, а леса наполнились
пением ухаживающих лесных голубей. Грустно было в этом доме, там отражался
мой собственный дух эпохи, которая прошла и не вернётся вновь. Более
половины комнат было закрыто, сад совсем зарос, а сильный ветер пронёсся
по лесам зимой и повалил редкие рододендроны и коллекционные деревья,
которые ещё мой дед посадил вдоль аллей почти столетие назад.
поминутных остановок на передышку, более двух лет после того, как те олени
перебежали мне дорогу в Камусфеарне. К этому времени мускулы мои без
упражнений стали дряблыми, и как-то пытаясь уединиться, я чуть ли не
приобрёлсебе сидячее, почти инвалидское умонастроение.
пройти пешком миль десять своим неспешным шагом, нога у меня всё-таки
никогда в жизни уж больше не будет такой, какой она была до аварии. Тот
срок, по которому теоретически могло произойти полное выздоровление, давно
прошёл.
Когда поздней весной 1964 года я, наконец, вернулся в Камусфеарну, то был
совершенно беспомощен. Ходить я не мог и даже не мог ездить на джипе по
горному склону, так как от ухаб и выбоин рана болела так, что я почти не
выходил из дома, а если и выезжал, то почти всегда на лодке. Это было
начало какого-то странного взаимодействия между мной и персоналом
Камусфеарны. Их одиночество и стремление освободить меня от всех забот и
обязанностей, помимо писательства, психологически лишь усиливали мою
беспомощность и зависимость. Вначале я чувствовал себя ничтожеством в
своём собственном хозяйствеи постепенно таковым и стал. Они, молодые и
здоровые, действительно и фактически были хозяевами, и никогда ещё
подростковый протест не увенчивался таким полным успехом при такой
незначительной затрате сил. Я не мог участвовать в деятельности остальных
сотрудников и каждый день писал всё дольше и дольше, работая одновременно
над "Домом в Элриге" и "Владыками Атласа", но чувство подавленности во мне
нарастало всё больше и полагаю, я стал больше брюзжать и раздражаться. На
каком-то незапамятном этапе воспитания меня приучили считать, что жалость
к самому себе, - это одно из самых недостойных проявлений человеческих
чувств, и, несомненно, моя угрюмость и раздражительность подменяли у меня
то умонастроение, которое я в действительности испытывал. Я чувствовал
себя неподвижным коконом, в котором заботливо поддерживают жизнь как в
ячейке ради моего повседневного выделения написанных слов. Если бы мои
думы были не так затуманены отчаянием, то я бы понял, что глупо было
стараться сохранять мутантную фазу Камусфеарны, которая в плане эволюции
оказалась неприятным тупиком, и вместо того, чтобы расходовать большие
средства на обустройство двух изолированных домов на островных маяках,
которые я купил в октябре 1963 года, мне следовало продать их и купить
себе дом у дороги и тем самым свести до минимума последствия своей
увечности. Но эти маяки очень увлекли меня, как потому, что я мог
добраться до них на лодке, а также потому, что они как бы представляли
собой нечто нарождающееся и полное надежд в общем водовороте моей личной
судьбы.
выдры, Мосси и Манди, которых мы выпустили на свободу в начале 1963 года,
ещё несколько месяцев жили под полом дома, но в конце концов предпочли
менее шумное место жительства. Они стали жить на одном из близлежащих
островов, и мы всё реже и реже стали их видеть. Однажды, во время моего
выздоровления в Монтрейте в Камусфеарне появилась одна из самых любопытных
выдр в уже тогда довольно большой цепи её обитателей.
Шотландии, а иногда и из гораздо более дальних пределов, даже из Южной
Африки, обращаться к нам. Из тех выдр, которых действительно посылали нам,
очень немногие выживали то ли из-за их младенческого возраста, то ли из-за
болезней, завезённых из дальних стран. Эта новая выдра, которую хозяин
назвал Тибби, находилась у калеки-холостяка, который жил один на острове
Эйгг, и который мог передвигаться только на костылях. Всё более частые
пребывания в больнице заставили его встревожиться о будущем благосостоянии
Тибби и подыскивать ей новый дом, где бы она могла жить свободной, к чему
она привыкла, и он сразу же вспомнил о Камусфеарне. Так вот, во время
моего отсутствия Тибби появилась в Камусфеарне в сопровождении хозяина. Ей
было, полагали, около года, она была небольшой, общительной и домашней, а
по внешности её почти нельзя было отличить от Манди в то время, когда они
с Мосси жили под полом нашей гардеробной.
Тибби неделю-другую не выпускали из дома с тем, чтобы она привыкла к новой
обстановке.
не проявлял враждебности к выдрам, которые бывали в его жилище либо
случайно, либо преднамеренно. Чтобы у неё было своё, независимое от него
убежище, ей сделали отдельную будку с таким маленьким входом, чтобы
толстое тело Теко не влезало туда. Вот так обстояли дела, когда я вернулся
в Камусфеарну из Монтрейта.
каменные стены - это не тюрьма, а железные прутья - не клетка. И она также
посчитала, что не согласна с таким затворничеством. Она просто-напросто
выбралась и отправилась не на юго-запад к дальнему острову Эйгг, с
которого приехала, а на северо-восток к деревне, в направлении которой
уехал её хозяин несколько недель назад, хоть она и не видела его отъезда.
В это время местный житель Алан Макдиармид, который провёл своё детство в
Камусфеарне ещё до того, как я впервые появился там, работал у нас,
готовясь открыть своё собственное дело в округе в качестве строителя и
контрактора. Теперь он жил в деревне и каждое утро приезжал на машине в
Друимфиаклах, домик на дороге в миле над Камусфеарной, и спускался пешком
по тропинке к нам. В первый же день после исчезновения Тибби он пришёл к
нам, а Тибби послушно плелась сзади. Он обнаружил её на дороге неподалёку
от деревни, безо всякого труда поймал её и посадил в багажник своего
белого автомобиля "Райли". Он выпустил её в Друимфиаклахе, и она, не
упираясь и ничуть не сетуя, последовала за ним по тропе к Камусфеарне. Мы
нашли то место, откуда она сбежала, и заделали его, как нам казалось,
намертво. Алан целый день работал над вольером и, когда закончил, мы
посчитали, что даже сама Манди, Гудини в мире выдр, не сможет убежать
оттуда.
Тибби. Он снова нашёл её около деревни, поймал, посадил в багажник и
привёз в Друимфиаклах. Не помню уж сколько раз повторялся этот фарс, но
Тибби решила больше не попадаться. Она обнаружила единственного человека,
который был похож на её бывшего хозяина тем, что тоже ходил на костылях, и
попробовала прибиться к нему. Она наносила травы и стала строить себе
гнездо под его домом. К сожалению, он не был любителем выдр и отнёсся к её
предложению о партнёрстве с полным отсутствием энтузиазма. Отвергнутая и,
несомненно, сбитая с толку, она ушла из этого района, и прошло довольно
много времени, прежде чем я убедился, что она действительно жива.
Месяц-другой спустя совершенно ручная выдра появилась у причала парома
Кайлирии, в миле или двух от деревни, и преспокойно уселась есть рыбу в
нескольких метрах от группы туристов, которые со своими машинами ждали
переправы. Но, может быть, это была и Манди. Несколько месяцев спустя мне
позвонил один несколько подвыпивший господин, сообщил, что поймал
"полувыросшую"
понять, звонили из деревни милях в двадцати к северу. Я спросил, как он её
поймал. Он собирал раковины на берегу, а она подошла к нему и стала нюхать
ему ботинки, так он взял и "набросил на неё свою куртку". Я заметил, что
эта выдра не может быть дикой, что она, вероятно, одна из моих выдр, и
предложил ему тут же выпустить её. Но он возразил, выдры ведь стоят денег,
даже просто шкурка обойдётся в четыре фунта стерлингов. Я сказал, что
заплачу ему вдвое, только пусть отпустит её. Он заупрямился, сказал, что
подумает и перезвонит мне через несколько минут.