Чтение 11–й страницы книги ~Роман без вранья~

подливал масла в огонь, намекая на измену в привязанности и дружбе, уверяя,
что начинается так всегда -- со склонности легкой, а кончается... и напевал
своим приятным, маленьким и, будто, сердечным голосом:

Обидно, досадно, До слез, до мученья...

Есенин хорошо знал Кусикова, знал, что он вроде того чеховского мужика,
который, встретив крестьянина, везущего бревно, говорил тому: "А ведь
бревно-то из сухостоя, трухлявое"; рыбаку, сидящему с удочкой: "В такую
погоду не будет клевать"; мужиков в засуху уверял, что "дождей не будет до
самых морозов", а когда шли дожди, что "теперь все погибнет в поле"...

И все-таки Есенина нервило и дергало кусиковское "Обидно, досадно..."

Как-то я не ночевал дома. Вернулся в свою "ванну обетованную" часов в
десять утра; Есенин спал. На умывальнике стояла пустая бутылка и стакан.
Понюхал -- ударило в нос сивухой.

Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые, красные веки.

-- Что это, Сережа?.. Один водку пил?..

-- Да. Пил. И каждый день буду... ежели по ночам шляться станешь... с
кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома...

Это было его правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в четыре
или в пять утра, а являлся спать домой.

Мы смеялись:

-- Бежит Вятка в свое стойло.

Основное в Есенине: страх одиночества.

А последние дни в "Англетере". Он бежал из своего номера, сидел один в
вестибюле до жидкого зимнего рассвета, стучал поздней ночью в дверь
устиновской комнаты, умоляя впустить его.

22

Но до конца зимы все-таки крепости своей не отстояли. Пришлось
отступить из ванны обратно -- в ледяные просторы нашей комнаты.

Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору
одеял и шуб. По четным дням я, а по нечетным Есенин первым корчился на
ледяной простыне, согревая ее дыханием и теплотой тела.

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее
были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы
она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев
постель ("пятнадцатиминутная работа!"), вылезала из нее, облекалась в свои
одежды и уходила домой.

Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и
носами уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель.

На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше
продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее прерывался,
захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что
глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках.

Мы недоумевали:

-- В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия...

-- Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...

-- А!..

Но было уже поздно: перед моим лбом так громыхнула входная дверь, что
все шесть винтов английского замка вылезли из своих нор.

23

В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель
и толпа, набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов.

Еще до всероссийского эпатажа имажинистов, во времена "Инонии" и
"Преображения", печать бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему,
как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительной методичностью.

Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести
себя хулиганом в поэзии и в жизни.

Я помню критическую заметку, послужившую толчком для написания
стихотворения "Дождик мокрыми метлами чистит", в котором он, впервые в
стихотворной форме, воскликнул:

Плюйся, ветер, охапками листьев, Я такой же, как ты, хулиган.

Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду,
толпа орала:

-- "Хулигана".

Тогда совершенно трезво и холодно -- умом он решил, что это его дорога,
его "рубашка".

Есенин вязал в один веник поэтические свои прутья и прутья быта. Он
говорил:

-- Такая метла здоровше. И расчищал ею путь к славе.

Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.

Маска для него становилась лицом и лицо маской.

Вскоре появилась поэма "Исповедь хулигана", за нею книга того же
названия и вслед, через некоторые промежутки, "Москва кабацкая", "Любовь
хулигана" и т.д., и т.д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное число
ладов.

Так Петр сделал Иисуса -- Христом.

В окрестностях Кесарии Филипповой Иисус спросил учеников:

-- За кого почитают меня люди?

Они заговорили о слухах, распространявшихся в галилейской стране: одни
считали его воскресшим Иоанном Крестителем, другие Илией, третьи Иеремией
или иным из воскресших пророков.

Тогда Иисус задал ученикам вопрос:

-- А вы за кого меня почитаете? Петр ответил: -- Ты Христос.

И Иисус впервые не отверг этого наименования.

Убежденность простодушных учеников, на которых не раз сетовал Иисус за
их малую просвещенность, утвердила Иисуса в решении пронести себя как
Христа.

Когда Есенин как-то грубо в сердцах оттолкнул прижавшуюся к нему
Изидору Дункан, она восторженно воскликнула:

-- Ruska lubow!

Есенин, хитро пожевав бровями свои серые глазные яблоки, сразу хорошо
понял, в чем была для той лакомость его чувства.

Невероятнейшая чепуха, что искусство облагораживает душу.

Сыно- и женоубийца Ирод -- правитель Иудеи и ученик по эллинской
литературе Николая Дамаскина -- одна из самых жестокосердных фигур, которые
только знает человечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса,
Триполиса, Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями его
любви к красоте. Он украшал языческие храмы скульптурой. Выстроенные при
Ироде Аскалонские фонтаны и бани и Антиохийские портики, шедшие вдоль всей
главной улицы,-- приводили в восхищение. Ему обязан Иерусалим театром и
гипподромом. Он вызвал неудовольствие Рима тем, что сделал Иудею спутником
императорского солнца.

Ни в одних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти
и боли, как в тех, которые он писал в последние годы, полные черной жутью
беспробудности, полного сердечного распада и ожесточенности.

Как-то, не дочитав стихотворения, он схватил со стола тяжелую пивную
кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного -- своего верного Лепорелло.
Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью,
с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу.

У кого-то вырвалось:

-- А вдруг умрет?

Не поморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того:

-- Меньше будет одной собакой!

24

Собственно говоря, зазря выдавали нам дивиденд наши компаньоны по
книжной лавке.

Давид Самойлович Айзенштадт -- голова, сердце и золотые руки
"предприятия"-- рассерженно обращался к Есенину:

-- Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем,
чем так заниматься, как вы или Анатолий Борисович...

-- Простите, Давид Самойлович, душа взбурлила. А дело заключалось в
следующем: зайдет в лавку человек, спросит: