и нехотя поворачивается, затравленно глядя на свою мучительницу. -
Поди-поди, бить не буду, - Зина стоит, облокотившись спиной на закрытую
дверь сортира, руки еT засунуты в карманы ватника.
прижимает к деревянной стене. Она смотрит Кате в лицо, а Катя поднимает
глаза и смотрит на звTзды, чисто горящие высоко над землTй, ей холодно
сквозь колготки, юбку, носки и дырявый сапог, живот ноет после ударов, на
губах вкус кала и крови, сочащейся из оцарапанной о зубы внутренней стороны
нижней губы, но Катя думает о том, что звTздам тоже холодно там, в открытой
чTрной пустоте, где дуют сильные ветры, и сами звTзды, наверное, состоят
сплошь изо льда. Зина начинает еT целовать, нежно растопыривая губы и
прижавшись к Кате всем телом, руками она по-прежнему держит Катю за плечи.
Катя закрывает глаза от холода и распрямляет руки по стенке сортира, словно
хочет уснуть.
Хочешь курить?
окурок, чтобы он разгорелся. - На, попробуй.
текут слTзы.
его сапогом в грязь. Внутри, в тлеющей темноте безысходного ночного
времени, она берTт Катю за запястье и шепчет:
снег. Будущее видится ей опалTнным белыми огнями звTзд до угольной черноты
безлистых древесных ветвей, и сквозь него дует стирающий губы ветер,
которому нет конца. Катя лежит в бесчувствии, пока не приходит Зина.
ты не приходишь, я тебя ждала.
лежать в темноте, покрытая пятнами чувственных воспоминаний. Она вспотела и
волосы все перепутались, ртом и руками она всT ещT ощущает тело Зины,
голое, щекочущее и тTплое, лишTнное того пугающего металлического жара,
каким владела кожа мTртвой Саши. Она знает теперь, ладонями, пальцами и
ртом, какие у Зины соски, как меняют они температуру, плотность и
влажность, как изменяется форма еT груди, что у неT под мышками, она знает
прыщики на еT бTдрах, с тыльной стороны, и какого вкуса то, к чему она
никогда бы не подумала прикасаться ртом. Но Зина тоже прикасалась, это было
так глупо, что хотелось смеяться, но потом Зина начала делать ей пальцами
больно, и было уже не смешно, а как-то дико, мучительно сладко. Вспоминая
всT это, Катя стыдится и не может уснуть, она всT пытается себя убедить,
что они с Зиной просто делали вместе то, что нельзя, но сама в это не
верит, потому совсем по-другому, по-новому, мучилась только что еT душа.
дворе, у железного крана, когда холодная вода обжигает кожу, ещT хранящую
тепло несбывшегося сна, но теперь у Кати есть что-то особенное, тут,
внутри, куда никто не может заглянуть, оно греет еT, свернувшись калачиком
под сердцем, и лижет своим ласковым языком, тайно и любяще, как лизала еT
ночью Зина.
первым увидела по своTм прибытии. Оно располагается на ведущем месте
территории, являя собой единственный допустимый смысл существования узниц
воспитательного учреждения, иначе они стали бы бесполезными паразитками,
томящими шею советского народа. Кирпичное здание, наполненное швейными
столами, где девочки шьют и кроят простую одежду и постельное бельT,
позволяет им отрабатывать кашу, которую они едят, и воскресный суп с
картошкой, и чай без сахара, и кипячTное молоко в металлических кружках,
которое им дают на ужин вместе с парой сухарей. Катя быстро привыкает к
однообразной работе, которую выполняет часами напролTт, не думая больше ни
о чTм, потому что если задумаешься, можно допустить брак, а за это
наказывают, так пару дней назад одну девочку из третьего барака посадили на
ночь в сарай у дальней стены, а там, говорят, холодно, и живут крысы. После
той ночи девочка осталась жива, но каждый раз, видя контролирующую труд
Надежду Васильевну, полноватую женщину в гимнастTрке, с сытым лицом, будто
сделанным из хорошего теста, и выпирающими из еT подтянутой фигуры грудями,
та девочка дрожала, потому что вспоминала, наверное, крыс. Собственно,
грудь - это элемент, раздражающий саму Надежду Васильевну, потому что она
есть существо полностью сознательное и чTтко проводящее линию на служение
делу народа и справедливости путTм перевоспитания трудных детей, а грудь ей
при этом получается вроде как ни к чему, и даже вредна, так как призвана
обращать на себя внимание мужчин и способствовать неуместной в данных
обстоятельствах любви. Поэтому Надежда Васильевна старается забыть о
собственной груди, как о бродящих в небе кометах, чуждых до времени делу
социалистического строительства, но грудь всT равно лезет вперTд, тесня
одежду своей нездоровой сытостью, и Надежда Васильевна расстраивается о
ней, а в бане даже вздыхает, утирая слTзы, над необузданностью плоти,
тугой, как весTлый бахчевой овощ.
знала раньше только саму себя, замечает отныне эту сторону во всех живых
людях, любую женскую личность может она представить себе раздетой и
почувствовать вкус и запах еT тела, или вообразить еT при исправлении
естественных потребностей, или делающей то, что нельзя. И вскользь увидев
на производственном рассвете ещT пуще раздувающее себя от дыхания вымя
Надежды Васильевны, Катя сразу начинает думать по этой линии, думает и
забывает на какое-то время отвести глаза, лишь заметив, что Надежда
Васильевна тоже смотрит ей в ответ, она опускает взгляд к своему шитью.
нечего?
суетливо их грызть.
- Я просто так смотрела.
девочки, и наблюдает, как Катины руки колют иглой плотную, неясного цвета
ткань. Постояв немного, Надежда Васильевна с размаху даTт Кате подзатыльник
и уходит, развернувшись на каблуках, пока Катя ещT, пригнувшись к шитью,
ожидает следующего. Потом Катя снова выпрямляется, подавив выступающие
слTзы, и продолжает шить, но через некоторое время осторожно, словно
Надежда Васильевна может подслушать, представляет себе надзирательницу при
исполнении низкой животной потребности, и этим ей мстит. Через несколько
часов работы, уже дважды уколовшись иглой и переделав одну заготовку
сначала, Катя забывает свою обиду, а Надежда Васильевна, в обеденный
перерыв стоя у сторожевой будки с папиросой, напротив, вспоминает лицо
Кати, индивидуальность которой для неT ничто, а тело еT и сознание - только
рядовой кадровый материал, но в лице девочки Надежда Васильевна заметила
некую неординарную дикость, созданную не чувством, а просто природным
соединением черт, и решает, что в надвигающемся великом празднике годовщины
Социалистической Революции Катя будет читать стихотворение, в то время как
более сознательный комсомольский элемент поднимет на фонарный столб
торжественный красный флаг.
уже плохо подчиняются и шов идTт неровно, материя не желает стягиваться
ниткой, а стремится лежать свободно и нетронуто. В ней, не имеющей никакой
собственной жизни, всT же заключено еле заметное равномерное тепло, едва
касаешься еT кончиками пальцев, они немного согреваются, и Катя считает это
тепло принадлежащим тем незнакомым, но хорошим женщинам, ударницам
социалистического труда, которые соткали материю на больших заводах из
растительных стеблей, в каких, как известно, вовсе нет тепла, только
сырость, выступающая росой, и холод земляного сока. Поэтому Кате жалко
прокалывать материю иглой и стягивать нитками, уязвляя таким образом
простое существование добра, ей кажется, что по нитке проходит для материи
боль, и она стремится побыстрее закончить шов и откусить. В швейном зале
лежит обычно шуршащая тишина усердия, никто не шепчется, только иглы
протыкают ткань, посипывая втягиваются швы, иногда глухо лопается
откушенная кем-то нить. Зина сидит так, что Катя может еT увидеть, немного
скосив глаза, но самой Зине, чтобы увидеть Катю, нужно повернуть голову, и
она никогда не делает этого, ни разу за весь день. Даже во время перерывов
они не разговаривают, а когда Зина встречается с Катей взглядом, лицо еT