об этом) хоть как-то произносить долгое "у": единственное, что он мог
смастерить, когда приходилось сказать "noon", это вялую гласную немецкого
"nun" ("I have no classes in afternun on Tuesday. Today is Tuesday"2).
знать? День рождения Пнина, например, приходился на 3 февраля -- по
юлианскому календарю, в полном согласии с коим он в 1898 году родился в
Петербурге. Теперь Пнин его больше не праздновал -- отчасти потому, что
после разлуки с Россией день этот как-то бочком проскакивал под
григорианской личиной (тринадцатью, нет, двенадцатью днями позже), отчасти
же потому, что на протяжении учебного года он жил в основном от понедельника
до пятницы.
еще помнил тяжесть "ЗФЛ'а". Дата, записанная им, ничего не имела общего с
днем, ныне стоявшим в Вайнделле:
Ирвинг Д. Герц, прекрасная и умная Мэрилин Хон, Джон Мид младший, Питер
Волков и Аллен Брэдбери Уолш.
имелась в запасе история. Эта строчка из дурацкой русской грамматики: "Брожу
ли я вдоль улиц шумных" ("Whether I wander along noisy streets"), является
на самом деле первой строкой знаменитого стихотворения. Хоть и
предполагалось, что Пнин на занятиях по начальному русскому курсу должен
придерживаться простых языковых упражнений ("Мама, телефон! Брожу ли я вдоль
улиц шумных. От Владивостока до Вашингтона 5000 миль"), он не упускал случая
увлечь своих студентов на литературную и историческую экскурсию.
привычку, не покидавшую его никогда, -- где бы он ни был, что бы ни делал,
-- привычку сосредоточенно размышлять о смерти, пристально вглядываясь в
каждый мимолетящий день, стараясь угадать в его тайнописи некую "грядущую
годовщину": день и месяц, которые обозначатся когда-нибудь и где-нибудь на
его гробовом камне.
декламировал вдохновенный Пнин, откидывая голову и переводя с отважным
буквализмом, -- "in fight, in travel or in waves? Or will the neighbouring
dale"4 -- то же, что "долина", теперь мы сказали бы "valley", -- "accept my
refrigerated ashes"5, poussiиre, "cold dust"6, возможно, вернее. "And though
it is indifferent to the insensible body"7...
который продолжал держать в руке, отметил, с какой тщательностью Пушкин
указал день и даже минуту, когда было записано это стихотворение.
Он умер... -- Спинка стула, на которую с силой налег Пнин зловеще треснула,
и вполне понятное напряжение класса разрядилось в молодом громком смехе.
клоунов вытянул из-под другого рояльный стул, а тот, все играл в сидячей,
хоть и лишенной сидения позе, не попортив своей рапсодии. Где же? Цирк Буша
в Берлине!)
4
вытекали наружу, а студенты курса повышенной сложности просачивались
вовнутрь. Кабинет, в котором лежал сейчас на картотечном ящике "Зол. Фонд
Лит.", полуобернутый зеленым шарфом Пнина, находился на другом этаже в конце
гулкого коридора, бок о бок с преподавательской уборной. До 1950 года (а
теперь уже 1953-й, -- как время-то летит!) Пнин делил с Миллером, -- одним
из младших преподавателей, -- комнату на Отделении германистики, а затем ему
предоставили в исключительное пользование кабинет R - прежде там хранились
швабры, но теперь его отделали заново. Всю весну Пнин любовно его
пнинизировал. Кабинет достался ему с двумя плебейскими стульями, пробковой
доской для объявлений, с забытой уборщиком жестянкой от половой мастики и
столом об одной тумбе из неизвестно какого дерева. В Административном отделе
Пнин выхитрил маленький стальной картотечный ящик с совершенно
очаровательным запором. Руководимый Пниным молодой Миллер заключил в объятия
и перетащил сюда принадлежащую Пнину половинку разъемного книжного шкапа. У
старой миссис Мак-Кристалл, в чьем белом дощатом доме Пнин скоротал
посредственную зиму (1949-1950), он приобрел за три доллара потертый,
некогда турецкий ковер. С помощью того же уборщика была привинчена к краю
стола точилка для карандашей -- весьма утешительное и весьма философское
устройство, напевавшее, поедая желтый кончик и сладкую древесину,
"тикондерога-тикондерога" и завершавшее пение беззвучным кружением в эфирной
пустоте, -- что и нам всем предстоит. Были у него и иные, еще более
амбициозные планы, к примеру, приобрести покойное кресло и торшер. Когда
после лета, проведенного за преподаванием в Вашингтоне, Пнин воротился в
свой кабинет, на его ковре спала разжиревшая псина, а его мебель теснилась в
темном углу, уступив место величественному столу из нержавеющей стали и
парному к нему вращающемуся креслу, в котором сидел, писал и сам себе
улыбался новоимпортированный австрийский ученый, доктор Бодо фон
Фальтернфельс: и с этого времени Пнин махнул на кабинет R рукой.
5
Фальтернфельс писал и улыбался; его бутерброд лежал, наполовину развернутый;
его собака издохла. Пнин спустился унылой лестницей и прошел через Музей
Ваяния. Дом Гуманитарных Наук, в котором, впрочем, гнездились также
Орнитология с Антропологией, соединялся ажурной, рококошной галереей с
другим кирпичным строением -- Фриз-Холлом, вмещающим столовые и
преподавательский клуб; галерея отлого шла вверх, затем круто сворачивала и
спускалась, теряясь в устоявшемся запахе картофельных хлопьев, в печали
сбалансированного питания. В летнее время ее решетки оживлял трепет цветов,
ныне же ледяной ветер насквозь продувал их наготу, и кто-то натянул
подобранную красную варежку на носик помертвелого фонтана, стоявшего там,
где одно из ответвлений галереи уходило к Дому президента.
гда два назад начал терять зрение и теперь ослеп почти полностью. Однако
каждый день он с постоянством небесного светила приходил в Фриз-Холл,
ведомый племянницей и секретаршей; являя фигуру почти античного величия, он
шел в своем личном мраке к невидимому лэнчу и, хоть все давно привыкли к
этим трагическим появлениям, тень тишины всякий раз повисала над залом,
когда его подводили к резному креслу, и он ощупывал край стола; и странно
было видеть на стене прямо за ним его стилизованное подобие в сиреневом
двубортном костюме и в туфлях цвета красного дерева, уставившее сияющие
фуксиновые глаза на свитки, которые вручали ему Рихард Вагнер, Достоевский и
Конфуций, -- группа эта была лет десять назад вписана Олегом Комаровым с
Отделения изящных искусств в знаменитую фреску Ланга 1938 года, на которой
вкруг всей обеденной залы шествовала пышная процессия исторических
персонажей вперемешку с преподавателями Вайнделла.
Комаров, сын донского казака, был коротышкой с короткой же стрижкой и с
ноздрями "мертвой головы". Он и Серафима -- его крупная и веселая
москвичка-жена, носившая тибетский талисман на свисавшей к вместительному
мягкому животу длинной серебряной цепочке, -- время от времени закатывали
русские вечера с русскими hors d'°uvres1, гитарной музыкой и более или менее
поддельными народными песнями, -- предоставляя застенчивым аспирантам
возможность изучать ритуалы "vodka-drinking"2 и иные замшелые национальные
обряды; и встречая после этих празднеств неприветливого Пнина, Серафима с
Олегом (она возводила очи горе, а он свои прикрывал ладонью) лепетали с
трепетным самоумилением: "Господи, сколько мы им даем!", -- под словом "им"
разумелось отсталое американское население. Только другой русский мог
понять, какую реакционно-советофильскую смесь являли собой псевдокрасочные
Комаровы, для которых идеальная Россия состояла из Красной Армии,
помазанника Божия, колхозов, антропософии, Православной Церкви и
гидроэлектростанций. Обыкновенно Пнин и Комаров находились в состоянии
приглушенной войны, но встречи были неизбежны, и те из их американских
коллег, что видели в Комаровых "грандиозных людей" и передразнивали
забавника Пнина, пребывали в уверенности, что художника с Пниным -- водой не
разольешь.
тестам, который из двух -- Пнин или Комаров -- хуже говорил по-английски;
всего вероятней -- Пнин; но по причинам возраста, общей образованности и
несколько более длительного пребывания в американских гражданах, Пнин
находил возможным поправлять английские обороты, часто вставляемые в свою
речь Комаровым, и Комарова это бесило даже сильнее, чем "антикварный
либерализм" Пнина.
-- Я никак не возьму в толк, кому здесь могла понадобиться эта книга, --
ведь не моим же студентам; впрочем, если даже и вам, я все равно не понимаю,
Курылев Олег
Каменистый Артем
Дальский Алекс
Лондон Джек
Майер Стефани
Грабб Джеф