Чтение 11–й страницы книги ~Один день Ивана Денисовича~

размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он слизывал кашу с
корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была чиста,
как вымыта, разве чуть замутнена. Он через плечо отдал миску сборщику и
продолжал минуту сидеть со снятой шапкой.

Хоть закосил миски Шухов, а хозяин им -- помбригадир.

Павло потомил еще немного, пока тоже кончил свою миску, но не вылизывал,
а только ложку облизал, спрятал, перекрестился. И тогда тронул слегка --
передвинуть было тесно -- две миски из четырех, как бы тем отдавая их
Шухову.

-- Иван Денисович. Одну соби визьми'ть, а одну Цезарю отдасьтэ.

Шухов помнил, что одну миску надо Цезарю нести в контору (Цезарь сам
никогда не унижался ходить в столовую ни здесь, ни в лагере), -- помнил, но
когда Павло коснулся сразу двух мисок, сердце Шухова обмерло: не обе ли
лишние ему отдавал Павло? И сейчас же опять пошло сердце своим ходом.

И сейчас же он наклонился над своей законной добычей и стал есть
рассудительно, не чувствуя, как толкали его в спину новые бригады. Он
досадовал только, не отдали бы вторую кашу Фетюкову. Шакалить Фетюков всегда
мастак, а закосить бы смелости не хватило.

...А вблизи от них сидел за столом кавторанг Буйновский. Он давно уже
кончил свою кашу и не знал, что в бригаде есть лишние, и не оглядывался,
сколько их там осталось у помбригадира. Он просто разомлел, разогрелся, не
имел сил встать и идти на мороз или в холодную, необогревающую обогревалку.
Он так же занимал сейчас незаконное место здесь и мешал новоприбывающим
бригадам, как те, кого пять минут назад он изгонял своим металлическим
голосом. Он недавно был в лагере, недавно на общих работах. Такие минуты,
как сейчас, были (он не знал этого) особо важными для него минутами,
превращавшими его из властного звонкого морского офицера в малоподвижного
осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь
отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы.

...На него уже кричали и в спину толкали, чтоб он освобождал место.

Павло сказал:

-- Капитан! А, капитан?

Буйновский вздрогнул, как просыпаясь, и оглянулся.

Павло протянул ему кашу, не спрашивая, хочет ли он.

Брови Буйновского поднялись, глаза его смотрели на кашу, как на чудо
невиданное.

-- Берить, берить, -- успокоил его Павло и, забрав последнюю кашу для
бригадира, ушел.

...Виноватая улыбка раздвинула истресканные губы капитана, ходившего и
вокруг Европы, и Великим северным путем. И он наклонился, счастливый, над
неполным черпаком жидкой овсяной каши, безжирной вовсе, -- над овсом и
водой.

...Фетюков злобно посмотрел на Шухова, на капитана и отошел.

А по Шухову правильно, что капитану отдали. Придет пора, и капитан жить
научится, а пока не умеет.

Еще Шухов слабую надежду имел -- не отдаст ли ему и Цезарь своей каши? Но
не должен бы отдать, потому что посылки не получал уже две недели.

После второй каши так же вылизав донце и развал миски корочкой хлеба и
так же слизывая с корочки каждый раз, Шухов напоследок съел и саму корочку.
После чего взял охолоделую кашу Цезаря и пошел.

-- В контору! -- оттолкнул он шестерку на дверях, не пропускавшего с
миской.

Контора была -- рубленая изба близ вахты. Дым, как утром, и посейчас все
валил из ее трубы. Топил ее дневальный, он же и посыльный, повременку ему
выписывают. А щепок да палочья для конторы не жалеют.

Заскрипел Шухов дверью тамбура, еще потом одной дверью, обитой паклею, и,
вваливая клубы морозного пара, вошел внутрь и быстренько притянул за собой
дверь (спеша, чтоб не крикнули на него: "Эй, ты, вахлак, дверь закрывай!").

Жара ему показалась в конторе, ровно в бане. Через окна с обтаявшим льдом
солнышко играло уже не зло, как там, на верху ТЭЦ, а весело. И расходился в
луче широкий дым от трубки Цезаря, как ладан в церкви. А печка вся красно
насквозь светилась, так раскалили, идолы. И трубы докрасна.

В таком тепле только присядь на миг -- и заснешь тут же. Комнат в конторе
две.

Второй, прорабской, дверь недоприкрыта, и оттуда голос прораба гремит:

-- Мы имеем перерасход по фонду заработной платы и перерасход по
стройматериалам. Ценнейшие доски, не говорю уже о сборных щитах, у вас
заключенные на дрова рубят и в обогревалках сжигают, а вы не видите ничего.
А цемент около склада на днях заключенные разгружали на сильном ветру и еще
носилками носили до десяти метров, так вся площадка вокруг склада в цементе
по щиколотку, и рабочие ушли не черные, а серые. Сколько потерь?!

Совещание, значит, у прораба. Должно, с десятниками.

У входа в углу сидит дневальный на табуретке, разомлел. Дальше
Шкуропатенко, Б-219, жердь кривая, бельмом уставился в окошко, доглядает и
сейчас, не прут ли его дома сборные. Толь-то проахал, дядя.

Бухгалтера два, тоже зэки, хлеб поджаривают на печке. Чтоб не горел --
сеточку такую подстроили из проволоки.

Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не
видит.

А против него сидит Х-123, двадцатилетник, каторжанин по приговору,
жилистый старик. Кашу ест.

-- Нет, батенька, -- мягко этак, попуская, говорит Цезарь, --
объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" --
разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!

-- Кривлянье! -- ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. -- Так много
искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И
потом же гнуснейшая политическая идея -- оправдание единоличной тирании.
Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ротом
бесчувственным, она ему не впрок.)

-- Но какую трактовку пропустили бы иначе?...

-- Ах, [пропустили] бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что
подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус
тиранов!

-- Гм, гм, -- откашлялся Шухов, стесняясь прервать образованный разговор.
Ну, и тоже стоять ему тут было ни к чему.

Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел,
будто каша сама приехала по воздуху, -- и за свое:

-- Но слушайте, искусство -- это не [что], а [как].

Подхватился Х-123 и ребром ладони по столу, по столу:

-- Нет уж, к чертовой матери ваше "как", если оно добрых чувств во мне не
пробудит!

Постоял Шухов ровно сколько прилично было постоять, отдав кашу. Он ждал,
не угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил, что он
тут, за спиной.

И Шухов, поворотясь, ушел тихо.

Ничего, не шибко холодно на улице. Кладка сегодня как ни то пойдет.

Шел Шухов тропою и увидел на снегу кусок стальной ножовки, полотна
поломанного кусок. Хоть ни для какой надобности ему такой кусок не
определялся, однако нужды своей вперед не знаешь. Подобрал, сунул в карман
брюк. Спрятать ее на ТЭЦ. Запасливый лучше богатого.

На ТЭЦ придя, прежде всего он достал спрятанный мастерок и засунул его за
свою веревочную опоясочку. Потом уж нырнул в растворную.

Там после солнца совсем темно ему показалось и не теплей, чем на улице.
Сыроватей как-то.

Сгрудились все около круглой печурки, поставленной Шуховым, и около той,
где песок греется, пуская из себя парок. Кому места не хватило -- сидят на
ребре ящика растворного. Бригадир у самой печки сидит, кашу доедает. На
печке ему Павло кашу разогрел.

Шу-шу -- среди ребят. Повеселели ребята. И Иван Денисычу тоже тихо
говорят: бригадир процентовку хорошо закрыл. Веселый пришел.

Уж где он там работу нашел, какую -- это его, бригадирова, ума дело.
Сегодня вот за полдня что сделали? Ничего. Установку печки не оплатят, и
обогревалку не оплатят: это для себя делали, не для производства. А в наряде
что-то писать надо. Может, еще Цезарь бригадиру что в нарядах подмучает --
уважителен к нему бригадир, зря бы не стал.

"Хорошо закрыл" -- значит, теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять,
положим, не пять, а четыре только: из пяти дней один захалтыривает
начальство, катит на гарантийке весь лагерь вровень, и лучших и худших.
Вроде не обидно никому, всем ведь поровну, а экономят на нашем брюхе. Ладно,
зэка желудок все перетерпливает: сегодня как-нибудь, а завтра наедимся. С
этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки.

А разобраться -- пять дней работаем, а четыре дня едим.

Не шумит бригада. У кого есть -- покуривают втихомолку. Сгрудились во
теми -- и на огонь смотрят. Как семья большая. Она и есть семья, бригада.
Слушают, как бригадир у печки двум-трем рассказывает. Он слов зря никогда не
роняет, уж если рассказывать пустился -- значит, в доброй душе.

Тоже он в шапке есть не научился, Андрей Прокофьич. Без шапки голова его
уже старая. Стрижена коротко, как у всех, а и в печном огне видать, сколь
седины меж его сероватых волос рассеяно.

-- ...Я и перед командиром батальона дрожал, а тут комполка!
"Красноармеец Тюрин по вашему распоряжению..." Из-под бровей диких
уставился: "А зовут как, а по отчеству?" Говорю. "Год рождения?" Говорю. Мне
тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два годика было, теленок. "Ну, как
служишь, Тюрин?" -- "Служу трудовому народу!" Как вскипятится, да двумя
руками по столу -- хлоп! "Служишь ты трудовому народу, да кто ты сам,
подлец?!" Та'к меня варом внутри!... Но креплюсь: "Стрелок-пулеметчик,
первый номер. Отличник боевой и полити..." -- "Ка-кой первый номер, гад?
Отец твой кулак! Вот, из Каменя бумажка пришла! Отец твой кулак, а ты
скрылся, второй год тебя ищут!" Побледнел я, молчу. Год писем домой не
писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома про меня.