Чтение 11–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

-- А для чего? -- спросил он, чувствуя, что нарушает мое естественное
право, и от этого страшно неуверенный в себе.

Из читального зала к нам стали прислушиваться.

-- Дело в том, что на эти материалы надо иметь спецдоступ, -- сказал он
тихим голосом, чтобы уменьшить в нем призвук фальши.

-- Давно? -- Я так и обмер.

-- Не знаю, -- со вздохом облегчения, -- я сам тут недавно...

-- Видите ли, -- сказал я ему, -- я из редакции газеты...

-- Пойду узнаю у директора... Как только он ушел, я быстро повернулся к
девушке, стоявшей на выдаче, и сказал ей:

-- Умоляю, подшивки "Красных субтропиков" за последние три года.

-- Сейчас, -- кивнула она и вошла в глубь склада. Через минуту она их
мне притащила. Я положил их на один из самых дальних столов читального зала
и вернулся в закуток, где стоял столик библиографа. Он возвратился и, стоя у
своего столика, с печальной строгостью сообщил:

-- Директор сказал, что у него относительно журналистов нет никаких
указаний.

Он продолжал стоять возле своего столика, как бы сочувствуя мне по
поводу этой неприятной новости.

-- Ну ладно, -- согласился я, притворно смиряясь.

-- К сожалению, больше ничем не могу помочь, -- сказал мальчик,
неуклюже разводя руками. Мне показалось, что он ожидал от меня большего
упорства, и теперь несколько разочарован.

Я отошел к своему месту и сел. Начав листать подшивку, почти сразу
наткнулся на первую информацию о козлотуре. Номер, в котором была
информация, почему-то был вырван из подшивки и просто вложен в нее.

Но дальше у меня дело почему-то не пошло. Сколько я ни листал подшивки
за три года, ни одного материала по козлотуру в них не оказалось. Что за
черт, подумал я, ведь первый большой материал о козлотуре был напечатан
примерно через неделю после первой информации. Я начал снова листать
подшивку, уже внимательно присматриваясь к числам.

И вдруг истина открылась во всей своей полицейской простоте: вырвали!
Все номера вырвали из всех подшивок, оставили только первую информацию и
последнюю московскую статью, и соответственно точно дают библиографическую
справку. Теперь я понял, почему номер газеты с первой информацией оказался
вырванным и вложенным в подшивку. Его вырвали по ошибке, а потом снова
вложили. Однако же в их безумии есть своя система, думал я, неся назад
рыхлую гору оскопленных подшивок.

Между тем в редакции дела мои, по-видимому, ухудшались. Я это замечал
по лицам сотрудников нашей газеты. Становилось все заметнее, что здороваться
со мной доставляет им немало гражданских хлопот, если не гражданского
мужества.

На одной из редакционных летучек Автандил Автандилович, включая
вентилятор, бросил на меня укоризненный взгляд, как бы говорящий: "Ты этого
хотел?"

Я понял, что что-то будет. И в самом деле, через несколько минут
Автандил Автандилович опять заговорил об этом проклятом социологическом
исследовании про козлотура. (Оказывается, в этот день в одной из столичных
газет снова появилась статья, критикующая тот самый журнал, где было
напечатано это исследование.) Он назвал его клеветническим, хотя и признал
ошибочной публикацию некоторых материалов по козлотуру в нашей газете.

-- Да, -- говорил он, -- нам центральная печать строго указала на это.
И справедливо указала, товарищи! И мы полностью принимаем эту критику! (Тут
он бросил взгляд на вентилятор, исправно работавший под потолком.) -- Но те,
-- продолжал он, подчеркнуто не глядя на меня, -- кто клеветал сам (душа моя
плавно опустилась в желудок -- я заметил грозное противоречие между
множественным числом указательного местоимения и единственным числом
последующего глагола) или способствовал клевете других, в нужное время
ответят за клевету.

Тут некоторые наши сотрудники стали бросать на меня взгляды, явно
говорившие: "Ты видишь, в какое положение ты себя поставил, ты видишь, как
нам теперь трудно будет здороваться с тобой?!"

"Крепитесь, еще не все потеряно", -- пытался взбодрить я их своими
ответными взглядами.

Но они рассеянно отводили глаза, давая знать, что не принимают мою
бодрость по причине неясности ее источников.

Именно после этой летучки, когда я сидел у себя в кабинете, мрачно
обдумывая свое положение, раздался звонок. Звонил мой чегемский земляк, внук
знаменитого охотника Тендела. Он работал в управлении сельского хозяйства.

-- Как дела? -- спросил он голосом, исполненным тайного ликования.

-- Плохо, -- сказал я ему и в двух словах изложил суть дела. Нас
связывала не заходящая слишком далеко земляческая близость.

-- Как раз по этому поводу я тебе и звоню, -- сказал он по-абхазски и
по-абхазски же предупредил, чтобы я не переходил на русский язык. -- Есть
новости, -- продолжал он, -- светопреставление! Сразу же после работы
встретимся!

Я с нетерпением дожидался конца рабочего дня. Мы встретились, и он в
самом деле рассказал удивительную новость. Оказывается, в управлении
сельского хозяйства было совершенно секретное совещание по козлотуру, где
вынесли решение собрать всех козлотуров и тайно вывезти в один
животноводческий совхоз, потому что у них начали гнить копыта.

-- Почему тайно? -- спросил я.

-- Сам знаешь, чтобы население не волновалось, -- ответил он. Было
совершенно неясно, почему гниение копыт козлотура (или перевозка козлотуров
с гниющими копытами) могут вызвать среди населения хотя бы отдельные вспышки
недовольства.

Сколько я ни просил его показать текст этого постановления, он наотрез
отказался.

-- Что ты, -- отвечал он, -- у нас гектографом отпечатано сто
экземпляров... Будем рассылать по колхозам... Гриф: "Сов. секретно".

-- Большое постановление? -- спросил я, хотя, в сущности, размер
постановления не играл никакой роли.

-- Нет, -- сказал он, -- на одну страницу... Если будут тебя зажимать,
ссылайся на него, но не сразу ссылайся, а через три-четыре дня...

-- Почему? -- опять не понял я.

-- Успеем разослать, -- сказал он, улыбаясь странной улыбкой, --
значит, через какой-то колхоз, а не через нас произошла утечка информации...

-- А-а, -- сказал я.

Как всегда при наших редких встречах, он предложил пойти с ним на охоту
в ближайшее воскресенье. Я ответил, что мне сейчас не до охоты.

-- Слыхал про моего спаниеля? -- спросил он радостно. -- Не собака --
человек!

Внук Тендела, даже спустившись с гор и став чиновником министерства
сельского хозяйства, он не перестал быть внуком Тендела. В сущности, если
вдуматься во всю его деятельность, то можно сказать, что все его занятия
сводятся к обеспечению условий для настоящей охоты.

Говорят, что он опытный охотник, но мне трудно судить, потому что сам я
-- никакой, хотя и хаживал с ним на охоту.

Однажды он пригласил меня на голубиную охоту. Дело происходило примерно
в конце сентября. На рассвете мы выехали из Мухуса и в Гудаутском районе,
оставив машину на дороге, взобрались на вершину живописного холма, покрытого
стеблями усыхающей кукурузы и редкими, лоснящимися россыпями баклажанов.

Некоторое время мы стояли на вершине холма, и я любовался огромной
выпуклостью моря, слегка подрумяненного с востока и еще утопающего в сизой
мгле на западе. Я не понимал, почему голуби должны пролетать именно над
нами, и потому не верил, что они пролетят.

И все-таки они дважды пролетали. И оба раза я даже не успевал вскинуть
ружье, а он успевал и вскинуть ружье, и выстрелить дуплетом, но все-таки
убить и он не успевал. Дикие голуби пролетали со скоростью стрижей.

На обратном пути, нисколько не смущаясь неудачей, он наломал десяток
початков кукурузы, прибавил к ним примерно столько же увесистых баклажанов
и, таким образом заменив охотничью добычу ее вегетарианским вариантом,
деловито уложил все это в багажник, и мы поехали назад. По дороге он мне
рассказывал о роскоши правительственных охот, куда он допускался в качестве
опытного егеря и куда он нередко прихватывал с собой дядю Сандро в качестве
другого опытного егеря, хотя, я думаю, дядя Сандро разворачивал свои
способности несколько позже, во время охотничьих пиршеств.

...Одним словом, сколько я его ни уговаривал, он не соглашался не
только передать экземпляр постановления, но даже показать его издали
отказывался. Конечно, я мог ссылаться на то, что оно существует, но если уж
они засекретили, они могут и будут отрицать его существование.

Через день, встретившись с дядей Сандро, я ему пожаловался на то, что
внук Тендела не хочет дать мне экземпляр постановления о козлотурах. Мы
сидели в конце "Амры" и пили кофе.

-- Попробуйте уговорить, -- попросил я дядю Сандро.

-- А оно тебе очень нужно? -- спросил он у меня, делаясь серьезным.

-- Могут с работы выгнать, -- сказал я и в двух словах изложил
ситуацию.

-- Попробую, -- сказал дядя Сандро, отставляя свою чашечку, -- хотя от
твоей работы мало нам пользы...

Это был намек на то, что я ему ни с пенсией не помог, ни с получением
страховочных денег за дом, ни с другими, более мелкими услугами.

С этим мы расстались. Но не успел дядя Сандро встретиться с внуком
Тендела, как тот сам мне позвонил.

-- Ты ничего не слышал? -- спросил он взволнованно.

-- Нет, -- сказал я, и почему-то в голове у меня мелькнула безумная
мысль, что засекреченные козлотуры сбежали из совхоза и тем самым
рассекретили постановление.

-- Большего горя со дня смерти дедушки я не знал... -- дребезжал его
голос в трубке. (Бедняга Тендел объелся на юбилее своего собственного