рода, и церковь собрала деньги, чтобы он мог уехать и обосноваться на
новом месте. А он не пожелал покинуть город. Байрону рассказывали, как
все были потрясены, - уже не просто оскорблены, - когда стало известно,
что он купил этот домик на глухой улице, где живет и по сей день; и ста-
рейшины снова собрались на совет, потому что - говорили они - деньги да-
ны ему на отъезд, и раз он потратил их на другое, значит, он получил их
обманным путем. Явившись к нему домой, они ему так и сказали. Священник
просил извинить его; он вернулся в комнату и принес все деньги, которые
были ему выданы, - точно до последнего цента и в тех же точно купюрах, -
и настаивал, чтобы они их взяли. Но они отказались, а он не пожелал
объяснить, где он достал деньги на покупку дома. Так что на другой день,
как рассказывали Байрону, некоторые стали утверждать, будто он застрахо-
вал жизнь жены, а потом нанял убийц. Но все понимали, что это неправда,
- и тот, кто рассказывал или повторял это, и тот, кто слушал.
увидели маленькую вывеску, которую он сам сколотил, написал и повесил на
дворе, и поняли, что он действительно решил остаться. Он по-прежнему
держал кухарку, негритянку. Она работала у него с самого начала. И вот -
рассказывали Байрону - когда жена умерла, все вдруг сообразили, что нег-
ритянкаженщина и что эта женщина-негритянка целый день одна с ним в до-
ме. И не успел еще, кажется, остыть труп жены в позорной могиле, как по-
ползли слухи. Он, мол, нарочно развратил жену и довел до самоубийства,
потому что он - противоестественный муж, противоестественный мужчина, и
все - из-за негритянки. И большего не понадобилось; только этого и не
хватало. Байрон слушал молча и думал про себя, что люди, в общем, всюду
одинаковы, но, видно, в маленьком городке, где зло осуществить труднее,
где возможностей скрытничать меньше, люди зато могут придумать больше
зла - приписав его другому. Потому что этого хватило: одной мыслишки,
одного-единственного праздного слова, передававшегося из уст в уста. Ку-
харка отказалась от места. Прошел слух, будто однажды ночью к священнику
явились люди в небрежно надетых масках и велели ее уволить. Потом прошел
слух, будто на другой день кухарка говорила, что уволилась сама: хозяин
якобы просил ее сделать что-то противное Богу и естеству. И говорили,
будто какие-то люди в масках припугнули ее, чтобы она уволилась, пос-
кольку она была, что называется, светло-каряя, а в городе нашлось бы
три-четыре человека, которые, что называется, возражали бы, если бы она
совершила какой-то поступок, казавшийся ей противным Богу и естеству,
ибо, как говорили некоторые люди помоложе, если уж черной бабе он кажет-
ся противным Богу и естеству, то это, надо думать, - довольно пакостный
поступок. Как бы там ни было, Хайтауэр не мой найти - или не искал -
другую кухарку. Может быть, той же ночью те же люди припугнули и всех
остальных негритянок в городе. Он готовил себе сам, но в один прекрасный
день разнесся слух, что он нанял повара-негра. И этим, понятно, себя до-
конал. Потому что в тот же вечер какие-то люди, уже без масок, вытащили
этого негра из дому и выпороли. А наутро, когда Хайтауэр проснулся, окно
его кабинета было разбито и на полу лежал кирпич с привязанной к нему
запиской, требовавшей, чтобы до заката он убрался из города, и подписан-
ной К. К. К. Но он не уехал, и на другое утро его нашли в лесу, в миле
от города. Он был привязан к дереву и избит до потери сознания.
дится; к нему пришли несколько человек и опять пытались убедить его, для
его же блага, покинуть город, говоря, что в следующий раз его могут
убить. Но он отказался уехать. Об избиении он даже разговаривать не хо-
тел - даже когда ему предложили подать на обидчиков в суд. Он не хотел
ни того, ни другого. Ни рассказывать не хотел, ни уезжать. И вдруг буря
улеглась. Как будто город понял наконец, что священник будет частью его
жизни, пока не умрет, и лучше всего - с этим примириться. Как будто, ду-
мал Байрон, вся эта история была пьесой, разыгранной множеством людей и
теперь, доиграв назначенные им роли, они могли спокойно жить рядом. Свя-
щенника оставили в покое. Его видели за работой в саду или на дворе,
встречали на улице или в магазине с корзинкой в руке и с ним заговарива-
ли. Знали, что он сам стряпает и ведет хозяйство, и вскоре соседи снова
начали посылать ему еду, хотя еда была такая, какую они посылали бы бед-
ной фабричной семье. Но все же - еда, и от чистого сердца. Потому что,
думал Байрон, люди многое забывают за двадцать лет. "Ведь, кроме меня,
пожалуй, - думает он, - никто в Джефферсоне не знает, что он у окна си-
дит с заката до темноты. И каков его дом внутри. И не знают даже, что я
знаю, - не то, верно, нас обоих бы вытащили и избили, как в тот раз, -
потому что забывчивость людская, видно, так же коротка, как память". По-
тому что еще одно довелось увидеть и узнать Байрону в нерабочее время, с
тех пор как он поселился в Джефферсоне.
бостью рассматривал стены, заставленные книгами - книгами по религии,
истории и по естественным наукам, о самом существовании которых Байрон
никогда не слыхал. Однажды, года четыре назад, к священнику прибежал
негр, живший в хибарке на краю города, прямо за домом, и сказал, что его
жена рожает. У Хайтауэра не было телефона, он посоветовал негру сбегать
к соседу и вызвать врача. Он видел, как негр подошел к воротам соседнего
дома. Но не вошел, а, постояв там, двинулся по улице в город - пешком:
Хайтауэр знал, что он будет идти пешком всю дорогу до самого города и
там, по негритянской своей нерасторопности и неведению времени, потра-
тит, наверное, еще полчаса на поиски врача - вместо того, чтобы попро-
сить какую-нибудь белую женщину позвонить по телефону. Он подошел к ку-
хонной двери и услышал, как воет в хибарке неподалеку женщина. Он не
стал больше ждать. Он побежал туда и обнаружил, что негритянка слезла с
кровати - почему, он так и не узнал - и, стоя на четвереньках, визжа и
воя, пытается взобраться с пола обратно на кровать. Он поднял женщину на
кровать, велел лежать тихо, припугнув ее, чтобы слушалась, побежал до-
мой, снял с полки в кабинете книгу, взял бритву и шнурок, снова побежал
к хибарке и принял младенца. Но младенец был уже мертвый; пришедший с
опозданием врач сказал, что она, несомненно, придавила его, слезая с
кровати на пол, где ее застал Хайтауэр. Действия Хайтауэра он одобрил, и
муж тоже был удовлетворен.
ло целых пятнадцать лет". Потому что уже на третий день поползла сплет-
ня, будто ребенок был от Хайтауэра, и он нарочно дал ему умереть. Байрон
думал, что сами сплетники не верят в то, что говорят. Он думал, что
слишком давней была привычка сочинять про опозоренного священника небы-
лицы, которым город сам не верил, - настолько давней, что от нее уже не
могли избавиться. "Потому что каждый раз, - думает он, - когда что-то
входит в привычку, оно почему-то далеко уходит от правды и действи-
тельности". И он помнит тот вечер, когда в разговоре с ним Хайтауэр ска-
зал: "Они хорошие люди. Они должны верить тому, чему должны верить, тем
более что именно я одно время был в вере их наставником и слугой. И поэ-
тому не мне оскорблять их веру, ни Байрону Банчу говорить, что они не
правы. Ибо единственное, на что может надеяться человек, - это чтобы ему
было позволено спокойно жить среди собратьев". Случилось это вскоре пос-
ле того, как Байрон узнал его историю, вскоре после того, как начались
его вечерние визиты к Хайтауэру, и Байрон все еще недоумевал, почему тот
остается в Джефферсоне, чуть ли не на виду, чуть ли не на слуху у церк-
ви, которая изгнала его и отвергла. Однажды вечером Байрон спросил об
этом.
развлекаются в городе? - спросил Хайтауэр.
страшна человеку беда, которая случилась, как та, которая может слу-
читься. За привычную беду он цепляться будет - лишь бы ничего не менять.
Да. Человек будет говорить, как бы он хотел скрыться от живых людей. Но
вредят ему мертвые. От мертвых, что тихо лежат на месте и не пытаются
его удержать, - вот от кого ему не скрыться".
ла. Но он по-прежнему сидит у окна, и за спиной его в кабинете по-преж-
нему темно. Фонарь на углу помаргивает и блещет, и обкусанные тени кле-
нов как будто парят в безветренной августовской тьме. Издалека, очень
тихо, но очень внятно доносится слитное церковное пение; звук строгий и
месте с тем глубокий, смиренный и гордый, накатывается и замирает в нед-
вижной августовской тьме, как волны прибоя.
воскресный вечер, когда эхо мнимых копыт еще беззвучно ломится в затоп-
ленный тьмой кабинет, он спокойно наблюдает мелкую пешую фигуру, движу-
щуюся с мишурной, ненадежной ловкостью прямоходящих животных - той лов-
костью, которой животное человек так глупо гордится и которая неизменно
подводит его - по вине ли природных явлений, как, например, тяжести и
льда, или посторонних предметов, им же самим изобретенных, вроде автомо-
билей и мебели в темноте, или остатков его же пищи на полу и тротуаре; и
он спокойно думает, как правы были древние, сделав лошадь атрибутом и
эмблемой воинов и королей, и в это время видит, что человек миновал вы-
веску, свернул в его ворота и приближается к дому. Подавшись вперед, он
смотрит, как человек идет по темной дорожке к темной двери, он слышит,
как человек шумно спотыкается о темную ступеньку. "Байрон Банч, - гово-
рит он. - В воскресный вечер в городе. Байрон Банч в воскресенье в горо-
де".
нет освещен - настольной лампой под зеленым абажуром. Хайтауэр сидит в
старинном вращающемся кресле, Байрон - напротив него, на стуле. Лица их
заслонены от прямого света абажуром. Через открытое окно доносится пение
из далекой церкви. Байрон говорит ровным, монотонным голосом.
Максимов Альберт
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Белогорский Евгений