Чтение 11–й страницы книги ~Пиковый валет~

кровожадно вращая глазами. - Похититель чужих жен! Где она? Где моя
обожаемая Адди? Что вы с ней сделали?!

Если верить господину Гошкевичу (а почему бы не поверить уважаемому
ученому?), для японца нет ничего хуже постыдной ситуации и публичного
скандала. К тому же у них, желтолицых сынов микадо, очень развито чувство
ответственности перед сюзереном, а надворный советник для этого
кругломордого и есть сюзерен.

Камердинер и в самом деле переполошился. Закланялся в пояс, забормотал:

- Избиниче, избиниче. Я биновата. Вася дзина украра, адавачи нердзя.

Момус не понял, что бормочет азиат и при чем тут какой-то Вася, однако
было ясно: как и положено японскому вассалу, камердинер готов взять вину
господина на себя. Хороса Маса, да жаль, не наса.

- Убивачи меня, я биновата, - кланялся верный слуга и пятился внутрь,
маня за собой грозного гостя.

Ага, хочет, чтоб соседи не слышали, догадался Момус. Что ж, это вполне
совпадало с его собственными планами.

Войдя в прихожую, Момус как бы пригляделся получше и понял свое
заблуждение:

- Да вы не Фандорин! Где он? И где она, моя ненаглядная?

Японец допятился до двери в гостиную, не переставая кланяться. Поняв,
что за господина выдать себя не удастся, выпрямился, сложил руки на груди и
отчеканил:

- Гаспадзин нету. Уехари. Сафсем.

- Ты лжешь, негодяй, - простонал Момус и рванулся вперед, оттолкнув
фандоринского вассала.

В гостиной, испуганно вжав голову в плечи, сидел лопоухий, прыщавый
заморыш в потертом сюртучке. Для Момуса его присутствие сюрпризом не было.

Звать Анисий Тюльпанов, мелкий служащий из Жандармского управления.

Таскается сюда каждое утро, да и в лотерее был.

- А-а, - хищно протянул Момус. - Так вот вы где, господин развратник.

Ушастый вскочил, судорожно сглотнул, залепетал:

- Ваше сиять... Ваше превосходительство... Я, собственно...

Ага, вычислил Момус, стало быть мальчишка в курсе личных обстоятельств
своего начальника - сразу понял, кто пожаловал.

- Чем, чем вы ее заманили? - простонал Момус. - Боже, Адди!!! - заорал
он во всю глотку, озираясь. - Чем этот урод тебя прельстил?

От "урода" заморыш побагровел и набычился, пришлось на ходу менять
тактику.

- Неужто ты поддалась этому порочному взгляду и этим сладострастным
губам!

- завопил Момус, обращаясь к невидимой Адди. - Этому похотливому
сатиру, этому "кавалеру хризантем" нужно только твое тело, а мне дорога твоя
душа! Где ты?

Молокосос приосанился.

- Сударь, ваше превосходительство. Мне по чистой случайности известны
деликатные обстоятельства этой истории. Я вовсе не Эраст Петрович Фандорин,
как вы, кажется, подумали. Его высокоблагородия здесь нет. И Ариадны
Аркадьевны тоже. Так что вы совершенно напрасно...

- Как нет?! - упавшим голосом перебил Момус и обессиленно рухнул на
стул.

- А где она, моя кошечка?

Когда ответа не последовало, вскричал:

- Нет, не верю! Мне доподлинно известно, что она здесь!

Вихрем пронесся по дому, распахивая двери. Мимоходом подумал: славная
квартирка, и обставлена со вкусом. В комнате с туалетным столиком, сплошь
заставленным баночками и хрустальными флаконами, замер.

Всхлипнул:

- Боже, это ее шкатулка. И веер ее.

Закрыл руками лицо.

- А я все надеялся, все верил, что это не так...

Следующий трюк посвящался японцу, сопевшему за спиной. Ему это должно
было понравиться.

Момус вынул из ножен шпажонку и с искаженным лицом процедил:

- Нет, лучше смерть. Такого позора я не вынесу.

Прыщавый Тюльпанов ахнул от ужаса, зато камердинер взглянул на
опозоренного мужа с нескрываемым уважением.

- Самоубийство - тяжкий грех, - заговорил агентик, прижимая руки к
груди и очень волнуясь. - Вы погубите свою душу и обречете Ариадну
Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут любовь, ваше превосходительство,
что уж поделаешь. Надобно простить. Надо по-христиански.

- Простить? - растерянно пролепетал несчастный камергер. -
По-христиански?

- Да! - горячо воскликнул мальчишка. - Я знаю, это тяжело, но потом у
вас будто камень с души упадет, вот увидите!

Момус потрясенно смахнул слезу.

- И вправду простить, все забыть... Пусть смеются, пусть презирают.
Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку. Спасу! Он молитвенно
возвел глаза к потолку, по щекам заструились качественные, крупные слезы -
был у Момуса и такой чудесный дар.

Камердинер вдруг оживился:

- Да-да, увозич, увозич домой, сафсем домой, - закивал он. - Очень
курасиво, очень брагародно. Зачем харакири, не нада харакири, не
по-фрисчиански!

Момус стоял, смежив веки и страдальчески сдвинув брови. Те двое, затаив
дыхание, ждали - какое чувство возьмет верх: уязвленное самолюбие или
благородство.

Победило благородство.

Решительно тряхнув головой, Момус объявил:

- Ну, так тому и быть. Уберег Господь от смертного греха. - Он сунул
шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. - Спасибо тебе, добрый
человек, что не дал пропасть душе христианской.

Протянул заморышу руку, тот со слезами на глазах стиснул Момусу пальцы
и отпустил нескоро.

Японец нервно спросил:

- Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой?

- Да-да, друг мой, - с благородной печалью кивнул Момус. - Я в карете.

Тащи туда ее вещи, платья, без... без... безделушки. - Голос его
дрогнул, плечи затряслись.

Камердинер с готовностью, будто боясь, что скорбный муж передумает,
кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый, кряхтя, таскал поклажу во
двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими гравюрками.

Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней сунул
за пазуху - Мимочку повеселить. В кабинете хозяина прихватил со стола
нефритовые четки - на память. Вместо них кое-что оставил, тоже на память.

Вся погрузка не заняла и десяти минут.

Оба - и камердинер, и агентик - провожали "графа" до кареты и даже
подсадили на подножку. Карета изрядно осела под тяжестью аддиного багажа.

- Трогай, - меланхолично кинул Момус кучеру и покатил прочь с поля
брани.

Шкатулку с драгоценностями графини он держал в руках, ласково перебирая
поблескивающие камешки. Добыча, между прочим, вышла недурная. Приятное
удачнейшим образом совместилось с полезным. Одна диадемка сапфировая - та
самая, которую он приметил еще в театре, - пожалуй, тысяч на тридцать
потянет. Или подарить Мимочке, к синим глазкам?

Когда ехал по Тверскому, навстречу пронеслись знакомые сани. Надворный
советник был один, шуба нараспашку, лицо бледное и решительное. Едет
объясняться с грозным мужем. Похвально - смелый человек. Только объясняться
тебе, голубчик, придется с мадам Адди, и, судя по имевшимся у Момуса
сведениям и личным его впечатлениям, объяснение будет не из легких.

Адди устроит тебе ад, не очень ловко скаламбурил Момус, но все равно
расхохотался, довольный остротой.

Будете знать, господин Фандорин, как пакостить Момусу. Долг платежом
красен.

Тетеревиная охота

Совещание по делу "Пикового валета" происходило в узком кругу: его
сиятельство князь Долгорукой, Фрол Григорьевич Ведищев, Эраст Петрович и,
тихой мышкой в углу, раб Божий Анисий.

Час был вечерний, лампа под шелковым зеленым абажуром освещала лишь
губернаторов письменный стол и его непосредственные окрестности, так что
кандидата на классный чин Тюльпанова, считай, было и не видно - по углам
кабинета темнели мягкие тени.

Негромкий, сухой голос докладчика был монотонен, и его
высокопревосходительство, кажется, начинал задремывать: прикрыл морщинистые
веки, длинные усы подрагивали в такт мерному дыханию.

А между тем доклад приближался к самому интересному - к умозаключениям.

- Резонно было бы п-предположить, - излагал Фандорин, - что состав
шайки таков: "Герцог", "Шпейер", "Нотариус", "Городовой", девица с
незаурядными гимнастическими способностями, "граф Опраксин" и его кучер.

При словах "граф Опраксин" уголок рта надворного советника
страдальчески дрогнул, и в кабинете повисло деликатное молчание. Однако же,
приглядевшись, Анисий увидел, что деликатно молчал только он сам, а
остальные, хоть и помалкивали, но безо всякой деликатности: Ведищев, тот
ехидно улыбался в открытую, да и его сиятельство, приоткрыв один глаз,
красноречиво крякнул.

А между тем вчера получилось куда как не смешно. После обнаружения
пикового валета (в кабинете, на малахитовом пресс-папье, где прежде лежали
нефритовые четки) шеф утратил свое всегдашнее хладнокровие: Анисия, правда,
ни словом не попрекнул, но на камердинера долго ругался по-японски.
Несчастный Маса так убивался, что хотел руки на себя наложить и даже побежал
на кухню за хлеборезным ножом. Эрасту Петровичу потом пришлось долго беднягу