убиваешься... -- Как же! -- возмутились Марина. -- Убивается он! Сам кого
хошь убьет. Она ловила наши реплики на лету, но не понимала их, будто мы
говорили по-кхмерски. И поэтому вскоре взяла разговор на себя: пожаловалась
на трудности совместной жизни со мной, на сломанную мною судьбу, а Майка,
внимая этой леденящей душу истории, еле заметно, уголками губ, улыбалась. --
Вы, Марина, бросьте его, -- посоветовала она. Гляди ты! Как моя мать
говорила: свой хоть и не заплачет, так закривится. А Марина полыхнула
глазами: -- Да-а? Он мне всю жизнь искалечил, а я его теперь брошу? Да не
дождется он от меня такого подарка, хоть сдохнет! И на Майку посмотрела с
полнейшим отчуждением. Она уже видела, как Майка пригоршнями жадно выгребает
ее долю наследства. -- Тогда живите в удовольствии и радости, -- согласилась
Майка и раздавила в пепельнице окурок. "Пиир". Окурок "Пиира". Их в Москве и
в валютном магазине не купишь. Это фээргэшные сигареты. -- Как же с ним
жить? Он и сегодня -- утром заявился! -- блажила моя единственная. Дипломаты
курит ходовые марки -- "Мальборо", "Винстон", "Житан". Ну "Бенсон". Похоже,
что фирмач Западный немец? Редкий случай, когда мутное скандальное
блекотание Марины меня не бесило. Вся бесконечная дичь, которую она порола,
хоть ненадолго оттягивала разговор с Майкой. Сколько это может длиться?
Интересно, ждет ли ее внизу распрекрасный жених? Если да, то из-за нее
бедняга Тихон Иваныч не может уйти с дежурства. Залег, наверное, под
крыльцом, записывает номер машины, вглядывается в лицо моего эвентуального
родственника, ярится про себя, что на такой ответственной работе не выдают
ему фотоаппарата. Видно, Майка душой затеснилась за моего сторожевого, вошла
в трудности его службы, тяготы возраста, мешающего ему ерзать по снегу под
заграничной машиной с не такими номерами, как у меня. Встала со стула и
непреклонно сообщила: -- Мне с тобой надо поговорить. Вдвоем. У меня мало
времени. Пришлось и мне встать, а Марина закусила нижнюю губу и стала совсем
похожа на белку, подтянувшую под себя длинный розовый хвост. -- Что же,
выходит, это секрет от меня? Майка улыбнулась снисходительно -- так
улыбаются на нелепую выходку недоразвитого ребенка: -- Марина, я же вам еще
вчера открыла этот секрет. А сейчас нам надо обсудить чисто семейные
подробности... -- А я разве не член семьи? -- запальчиво спросила моя дура.
-- Конечно, член. Но -- другой семьи. И вышла решительно из кухни, твердо
направилась в мой кабинет. Мамашкин характер. "Правду надо говорить в
глаза... врать стыдно... лукавить подло... шептать на ухо грязно... молчать
недостойно... " Боже мой, сколько в них нелепых придурей! Я плотно притворил
за собой дверь, достал из ящика спиртовку и банку индийского кофе "Бонд".
Это мой кофе. Раз у моей нежной белочки с голым хвостом тепловая аллергия,
пусть пьет холодную мочу. А я люблю утром горячий кофе. Сонно бурчала вода в
медной джезве, синие язычки спиртового пламени нервно и слабо матусились в
маленьком очажке. Майка сидела на подлокотнике кресла, мотала ногой и
смотрела на меня. Она любит сидеть на подлокотнике кресла. Ей так нравится.
Как мне когда-то. В исчезнувшем навсегда доме ее деда. -- Как ты можешь и
жить с этим животным? -- спросила она с любопытством.
на кофе, но по едва слышному хмыканью понял, что взял рановато слишком
высокую, драматически жалобную ноту. Это надо было отнести в разговоре
подальше, туда, где пойдет тема конца: "Мне осталось так мало, прошу тебя,
не торопись, не подгоняй меня к краю ямы, все и так произойдет скоро... " --
Выпить хочешь? -- предложил я. -- Мне еще рановато. Я не завтракала. -- А я
пригублю маленько. Что-то нервы ни к черту... -- Я уж вижу, -- ухмыльнулась
она. -- Ты теперь с утра насасываешься? -- Нет, это меня со вчерашних
дрожжей водит. Вспухла, толстыми буграми поднялась коричневая пенка в
кофейничке. Загасил я спиртовку, налил кофе в чашки и плеснул в стакан из
полбутылки виски -- крепко приложился я к ней в ванной. Тут зазвонил
телефон. Мой верный друг, надежная Актиния, Цезарь Соленый: -- Ты куда
пропал вчера? Мы еще так загуляли потом! Голова, конечно, трещит, но гулянка
получилась невероятная... А ты куда делся? Куда я делся? Погнался за
Истопником и попал к Штукатуру? Как это ему по телефону расскажешь? -- Да
так уж получилось... -- промямлил я и, хоть все во мне противилось этому,
спросил его вроде бы безразлично, а сам на Майку косился: -- Слушай, а кто
это... такой... был вчера за столом? -- Какой -- такой? -- удивился он. -- У
нас? Ты кого имеешь в виду? -- Ну... такой... знаешь, белесый... тощий...
Как это?.. Бедный... Мне очень мешала Майка -- ну как при ней объяснить про
Истопника? И чего вообще там объяснять? Противная жуликоватая Актиния делает
вид, что это не он вчера вместе со всеми пялился на мои руки, будто бы
залитые кровью! -- Слушай, друг, я чего-то не пойму, про кого ты говоришь...
-- Не поймешь?! -- с яростью переспросил я. И неожиданно для самого себя
заорал в трубку: -- Истопник! Я имею в виду Истопника, которого кто-то
привел к нам за стол... И только проорав все это, я сообразил, что впервые
вслух произнес его имя. Или должность. Или звание. И от этого он как бы
материализовался и окончательно стал реальной угрозой. ИСТОПНИКУ ТРЕБУЕТСЯ
МЕСЯЦ... Майка смотрела на меня с интересом, посмеивалась, болтала ногой,
прихлебывала кофе, сидя на подлокотнике. Вот это у нас фамильное -- сидеть в
решительные минуты на подлокотниках. Легче соскочить, легче вступить в игру.
Цезарь на том конце провода промычал что-то невразумительное, потом
раздумчиво сказал: -- Знаешь, одно из двух: или ты вчера в лоскуты
нарезался, или уже с утра пьяный-складной. Какой еще истопник? О ком ты
говоришь? -- В которого я плюнул. И выгнал из-за стола. Теперь ты
вспоминаешь, о ком я говорю? Цезарь посипел в трубку, потом осторожно
предложил: -- Если тебе надо перед Мариной какой-то номер исполнить, говори,
а я здесь буду изображать собеседника. Ты ведь это для нее говоришь? Я тебя
правильно понял? -- Ты идиот! Тебя мать родила на бегу и шмякнула башкой об
асфальт! Сотый еврей! Ты дважды выродок: еврей-дурак да еще еврей-пьяница!
Что ты несешь? При чем здесь Марина? Ты что, не помнишь вчерашнего скандала?
Актиния долго взволнованно дышал, потом в голосе у него послышалось
одновременно беспокойство и сострадание: -- Старик, ты чего-то не того...
Может, перебрал маленько?.. Вчера никакого скандала не было... Может быть,
ты на что-то обиделся? Все шутили, веселились... А ты вдруг встал и ушел...
-- Сам иди -- в задницу! -- и бросил трубку. Он сошел с ума. Как это можно
было не заметить Истопника? Как можно было не слышать скандала? Ничего себе
-- пошу-тили, повеселились! -- Хорошо, душевно поговорили, -- засмеялась
Майка. -- Ага, поговорили, -- вяло кивнул я. А может, мне помстилось? И
действительно никакого Истопника не было? Может быть, галлюцинация? -- Я
выхожу замуж. -- (Без всякого перехода сообщила Майка. -- Тебе, наверное,
жена сообщила? -- Сообщила. -- Чего же не поздравляешь? Чего не радуешься?
Или грустишь, что любимая дочурка из родною гнезда упархивает? -- спрашивала
она, лениво болтая ногой. На подлокотнике любит сидеть. Нечего надеяться --
был он вчера. Это не галлюцинация. Истопник был. Из какою-то городка в ФРГ.
Из Топника. Из топника. Ис топника. Истопника. Может быть, Майка заодно с
Мариной? Чушь, какая! И невесело ей вовсе, через силу пошучивает. Раз вчера
была и сегодня спозаранку примчалась, значит, что-то позарез ей нужно. И
напряжена она вся, как крик. Шутки на губах дрожат. -- Из родного гнезда? --
переспросил я. -- А что для тебя гнездо -- родительский дом, родной город
или, может быть, Родина? Майка хмыкнула: -- В родительском доме, слава Богу,
никогда не жила. Родной город -- это понятие из газет. Или из анкет. А
родина моя даалеко отсюда... Нараспев, со смаком, с острой мстительностью
сказала. -- А вот это все, все вокруг, -- я широко развел руками, -- это
что? Она посмотрела на меня с искренним удивлением, как на законченного
идиота, потом пожала плечами: -- Это называется зона. Зо-на. С колючей
проволокой под электрическим током, с автоматчиками, конвойными и
надроченными на человеческое мясо псами. Я покачал горестно головой, тяжело
вздохнул: -- Боюсь, что нам с тобой трудно будет договориться. Человеку, не
знающему такого естественного чувства, как любовь к родной земле, почти
невозможно понять... -- Ты забыл упомянуть еще и о любви и признательности
родителям, -- быстро перебила она. Махнул рукой: -- Уж на это я не
претендую. Но человек, не знающий, что такое патриотизм, благодарность
земле, которая тебя выкормила и воспитала... Майка свалилась с подлокотника
в кресло, замотала от восторга ногами. У нее длинные стройные ноги, такие
же, как у ее мамашки. Только Римма не знала, что эту скульптурную
соразмерность можно выгодно подчеркивать джинсами "Вранглер". Тогда еще
джинсов девушки не носили. Впрочем, и юноши тоже их не носили. Достойный,
строгий и скорбный сидел я против нее за столом и думал: не позвонить ли
иерею Александру, спросить насчет Истопника. Нет смысла, иерей-то наверняка
подтвердит, он не напивается, как моя гнусная Актиния. А Майка, отсмеявшись,
выпрямилась в кресле и сказала мне мягко: -- Слушай, Хваткин, чтобы не
превращать наш чисто семейный, можно сказать, интимный разговор в партийный
семинар, я тебе сообщу, что наш советский патриотизм -- это доведенное до
абсурда естественное чувство связи человека со своими истоками. Это вроде
Эдипова комплекса, только много опасней, поскольку Эдип, узнав печальную
истину, ослепил себя. А вы, наоборот, ослепляете других, тех, кто знает
позорную правду. Все это извращение, которое переросло в глупое голозадое
высокомерие. И давай больше не возвращаться к этому. Уж такая я есть, и даже
твой личный, государственный и общественный пример не может сделать меня
патриоткой... Смеется, гадючка. Интересно, что она знает обо мне? Почти
ничего. Но вполне достаточно, чтобы ненавидеть меня. Повздыхал я грустно,
лапки в сторону раскинул: -- Как знаешь, как знаешь, тебе жить... И кто же
он, твой избранник? -- Очень милый, добрый, интеллигентный человек. --
Москвич? Или провинциал? -- Он ужасный провинциал. Из заштатного города
Кельна. -- Ага. Это не там находится подрывная радиостанция "Свобода"? --
Ей-богу, не знаю. Я знаю, что это центр рабочего класса Рура. -- Ну и
замечательно! А то моя дуреха сказала, что он из какого-то Топпика... --
Перепутала. Я ей сказала, что он родился в Кепенике... -- Да не важно! Совет
вам да любовь! Бог вам в помощь! По-здравляю... -- Спасибо! Но... мне нужно
соблюсти одну чистую формальность, пустяк... Вот. Формальность, пустяк. Вам,
апатридам несчастным, на все наплевать, пока вдруг не всплывает вопрос о
какой-то формальности. Тогда вы начинаете бегать ввечеру и спозаранку. Так,
между делом пустячок решить, формальность исполнить. Формальность-то она
формальность. Да не пустяк. Не пустяк. Без этого пустяка твоим брачным
свидетельством только подтереться можно, и то, если его хорошо размять. --
Суворов Виктор
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур
Гуревич Георгий
Флинт Эрик
Пехов Алексей