Чтение 11–й страницы книги ~Биография отца Бешеного~

Советского Союза! -

раздавались такие бурные аплодисменты, каким могла бы позавидовать не
одна эстрадная звезда.

Как-то меня услышал со школьной сцены старший брат моего приятеля Гены
Царенко, Анатолий, и предложил прийти в Дом пионеров, в драмкружок, в
котором он занимался.

Руководила кружком удивительная женщина, которая в прошлом была
актрисой одного известного столичного театра. Но ее мужа сослали в Сибирь, и
она поехала вместе с ним. Он, не выдержав невзгод, умер, а она перебралась в
Омск, где ей предложили вести драмкружок в Доме пионеров городка нефтяников.

Несмотря на свой преклонный возраст, Зинаида Осиповна была удивительно
красивой женщиной. Она была истинной интеллигенткой в самом высоком смысле
этого слова и так была похожа на мою первую учительницу, что я влюбился в
нее буквально с первой встречи.

Зинаиде Осиповне так понравилось моя декламация, что она с ходу
предложила мне роль Кая в "Снежной королеве". Это был мой актерский дебют,
который, как ни странно, я провалил, но об этом расскажу чуть позднее...

Кого только мне не пришлось потом играть на сцене Дома пионеров!
Медведя и Волка, Емелю и Лешего в русских народных сказках, Чацкого в "Горе
от ума", Раскольникова в "Преступлении и наказании", читать за разных
персонажей рассказов Антона Павловича Чехова. Я настолько увлекся
драмкружком, что иногда даже опаздывал на тренировки, чего никогда не
позволял себе прежде. Эти занятия мне столько дали, что я буду вечно
благодарен судьбе за то, что она подарила мне встречу с Зинаидой Осиповной.

Кстати, именно она первая обратила внимание на мои руки. Со мной и
правда случались странные вещи. Плачет, к примеру, Санька, и мать чего
только не выдумывает, но никак не может его успокоить. Вдруг, не знаю
почему, словно меня кто-то подталкивает: я подхожу, кладу руку ему на
голову, и в считанные секунды он умолкает. Точно так же происходило,
естественно существенно позже, и с моим сыном Сергеем, когда тот был еще
грудным. Среди ночи он начинал плакать, капризничать, Аня вставала и то
пыталась кормить его, то качать кроватку, то брала на руки и ходила по
комнате, напевая и убаюкивая его, но ничего не помогало. Тогда я вставал,
просил положить Сережку в кроватку, а ее - выйти. Потом клал руку ему на
головку, и через несколько секунд он уже спокойно спал...

Как-то Зинаида Осиповна сказала:

- Виктор, твои руки излучают очень доброе тепло... - потом загадочно и
тихо добавила: - Кому-то сильно повезет...

Тогда я ничего не понял, а потому и не обратил на ее слова никакого
внимания, но позднее, пообщавшись с великой болгарской предсказательницей
Вангой и индийским целителем Сингхом, я наконец осознал силу, заключенную в
моих руках...

Низкий вам поклон, дорогая Зинаида Осиповна!

Как я уже сказал, с самого раннего детства наиболее страшным проступком
является для меня ложь. И не только по отношению ко мне, но и по отношению к
другим. Конечно, с возрастом я стал более гибким и стараюсь различать ложь -
и ложь, но в детстве чувство правды управляло мной настолько, что я не мог
соврать даже тогда, когда правда грозила мне бедой.

Обостренное чувство правды нелегко было сохранить в семейных коллизиях.
Хотя отец с самого первого дня нашей с ним встречи просто замечательно
относился ко мне, он всегда ревновал маму к ее прошлому, как раз я и служил
прямым доказательством его наличия, живым примером того, что мама еще
кого-то любила, а не только его. Увы, отец не всегда справлялся с тупым
чувством ревности к этому прошлому, перенося иногда вину мамы на меня как на
прямой результат тех неизвестных, но ненавистных ему дней. Бывало, отец
уходил в запой, начинались скандалы и ругань; бывало, погуливал на стороне,
а иногда он позволял себе распускать руки и в отношении мамы. На мои просьбы
уйти от него мама отвечала:

- Не могу, Витя! Люблю я его, подлеца...

Но однажды он так сильно избил ее, что я наконец уговорил маму
развестись с ним.

- Как-нибудь проживем, мама! - твердо заверил я.

Я смотрел на ее посиневшее от побоев лицо, и от бессилия, что не могу
защитить ее от побоев отца, у меня навернулись слезы. И я мысленно дал
клятву, что, как только вырасту и накоплю сил, я никому не позволю тронуть
мою маму пальцем.

В те дни я поклялся не только защитить маму, но и никогда не поднимать
руку на женщину. Хотя один раз я не сдержался и отвесил девушке пощечину и
мне до сих пор стыдно за ту несдержанность.

Самое глупое, что случилось все это с девушкой, которая мне нравилась и
которая, по ее словам, была в меня влюблена. Было мне тогда лет шестнадцать,
и я еще не обладал большими познаниями в психологии слабого пола. В тот день
мы ехали в поезде на какие-то соревнования. Уединившись в тамбуре, мы с ней
со всей юношеской страстью предавались безобидным ласкам и жарким поцелуям.
В какой-то момент, когда чувства переполняли меня, я со всей отроческой
непосредственностью спросил ее:

- Скажи, за что ты меня полюбила?

Наверное, мне хотелось услышать нечто возвышенное, романтическое, а
получил вовсе приземленное, даже беспощадное:

- Я полюбила тебя за твою красивую фигуру!

Тогда мне показалось, что передо мной разверзлась земля. Может, я
переживал период юношеского гипертрофированного максимализма, но чувство
было такое, будто меня окатили помоями. Я не сдержался, дал ей пощечину,
развернулся и ушел прочь. В этот же день, улучив момент, она умоляла меня
простить ее глупость, но я остался непреклонен и никогда больше не
разговаривал с ней. Вполне возможно, моя жесткая реакция объяснялась тем,
что я нарушил свою клятву, а это, поверьте, очень неприятное ощущение,
которое остается надолго ноющей болью. В моем случае - на всю жизнь...

Когда мама, убежденная мною, сказала отцу о разводе, он, никогда
всерьез не задумывавшийся о своих поступках, неожиданно понял, ч т о теряет,
и едва ли не со слезами стал просить маму простить его и, конечно же,
уговорил в конце концов. Однако мать оставила для себя возможность
довериться судьбе и сказала отцу:

- Хорошо, если Виктор простит тебя, ты останешься с нами!

Несмотря на нежную душу и доброту, мама может быть твердой и
последовательной.

Отец понял, что это ее окончательное решение, которое она не изменит ни
в коем случае. И он поступил верно: пришел ко мне в комнату, опустился
передо мной на колени и со слезами на глазах сказал, как будто перед ним
стоял не десятилетний пацан, а вполне зрелый мужчина:

- Послушай, сын, я знаю, что причинил много горя нашей маме, но я прошу
простить меня... Поверь, это было в последний раз!

Не подумайте, что мне было лестно видеть отца на коленях. Нет, скорее
мне было неловко... Может, именно тогда я усвоил одно очень важное жизненное
правило: никогда не стесняйся попросить прощения, если допустил ошибку.
Признать свою вину не зазорно ни для кого и никак не может быть
унизительным.

Когда отец преклонил передо мной колени, поверьте, мне было очень
трудно принять решение.

- А мама что? - как за спасательный круг ухватился я.

- Мама сказала, что простит, если ты меня простишь! - В его голосе было
столько печали, а в глазах столько грусти, что мне его стало жалко.

Жалко не от слова "жалкий", а от "жалеть" - значит, "любить".

Тем не менее, вовсе не гордясь тем, что мама возложила на хрупкие
детские плечи столь серьезное решение, я ответил совсем по-взрослому:

- Хорошо, папа, но если еще раз ударишь маму, я тебя убью!

В моем голосе было столько твердости, что отец, который мог спокойно
отбиться от трех-четырех совсем не слабых мужиков - что мне приходилось
наблюдать, и не раз, - чуть заметно вздрогнул, помолчал немного, потом
кивнул головой и протянул мне руку:

- Согласен, сынок! - серьезно сказал он, и мы вдруг обнялись и оба
заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.

Однако час, когда я повзрослел и физически окреп достаточно, чтобы
защитить маму, в конце концов настал.

Долгое время отец держался и не распускал руки, но однажды, когда мне
уже было лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в
ту минуту, когда я вошел в комнату, где они сидели за накрытым столом:
наверное, что-то праздновали. Я перехватил его руку левой рукой, а правой
схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.

Отец мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.

- Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?

- Витя, не нужно! - испуганно закричала мама, чем как бы поддержала
его.

- Ты что, сынок, хочешь убить того, кто одевал тебя, кормил, поил? -
укоризненно произнес отец.

- Когда-нибудь я верну тебе все твои деньги, потраченные на меня! - с
вызовом бросил я.

- Да в них ли дело! - тяжело вздохнул он. - Никогда не думал, что ты
можешь поднять руку на отца...

- Но ты же поднимаешь руку на маму, которую любишь, - кинул я ему в
лицо железный довод. - Или не любишь?

- Люблю, сынок! - Он снова вздохнул, потом посмотрел мне в глаза и
вдруг сказал: - А ты действительно стал мужчиной... - после чего повернулся
к маме. - Все, мамуля! Больше тебя пальцем не трону! Гадом буду!

С тех пор отец действительно никогда больше не позволял себе распускать
руки. Это не означает, что они больше никогда не скандалили, но эти скандалы
дальше словесной перепалки никогда не заходили.