Чтение 11–й страницы книги ~Колокола Бесетра~

Могра сразу почувствовал, что его приятель пришел сюда с определенной
целью, и эти слова подтверждают его догадку. Оба врача обсудили его
состояние по телефону. Лина тоже позвонила Бессону. Вокруг него образовался
настоящий заговор, в который входят даже старшая медсестра и м-ль Бланш. А
он беспомощно лежит в кровати, отданный на милость людей, которые
обмениваются мнениями по его поводу, беседуют и спорят о нем.

Только что Бессон изображал из себя душу общества, рубаху-парня, как
говорят в театре: он был фамильярен, сердечен и только что не похлопал Могра
по спине.

Теперь же его тон сделался озабоченным, чуть ли не брюзгливым, и все это
было подготовлено заранее. Он явно договорился со своим коллегой, что будет
играть именно такую роль.

Снова с ним обращаются как с ребенком! Если матери не удается в
чем-нибудь убедить ребенка, она говорит мужу: "Попробуй теперь ты. Он тебя
слушается лучше. Если ты встряхнешь его хорошенько..."

И Бессон его встряхивает.

- Если бы ты был идиотом, я стал бы говорить с тобой по-другому. С
некоторыми пациентами нам приходится хитрить, потому что они ничего не могут
понять. Ты - дело другое.

Могра не слишком-то интересно, что будет дальше. Он смотрит на этого
человека новыми глазами, тридцати лет знакомства как не бывало.

- Одуар тобой недоволен. Он считает, что ты ему не помогаешь, замкнулся в
себе, сосредоточился на своей болезни. А ведь тебе должно быть известно,
что, если больной не хочет, вылечить его очень трудно, если не невозможно.

Когда Бессон ему лжет, а когда говорит правду?

- Заметь, что мне твое поведение понятнее, чем Одуару, ведь я знаю тебя
давно. Мне нетрудно представить, как при твоей невероятной активности ты
можешь себя чувствовать.

Он уже не прав, но это не мешает ему быть весьма довольным собственной
персоной и строить гладкие фразы, словно на лекции в Медицинской академии.

- Видишь ли, тебе следует зарубить на носу, что не ты первый, не ты
последний. У Одуара в этой палате перебывало множество пациентов, у него
огромный опыт в обращении с больными. Признайся, ведь ты не веришь ни ему,
ни мне.

А что они говорили ему до сих пор? Что он не умрет? Выздоровеет? Не
останется до конца своих дней беспомощным. Что через несколько недель, самое
большее месяцев он снова займет свое место среди людей, ведущих там, за
окном больницы, свою беспокойную жизнь.

Но ему-то все это безразлично!

- Вчера я попытался вкратце объяснить, какие бывают параличи. Но тем не
менее я убежден, что тебя терзает какая-то мысль. Ты случаем не вбил себе в
голову, что у тебя опухоль мозга?

Бессон ждет его реакции, но Могра остается неподвижен, и у профессора
появляется хитроватое выражение: он уверен, что угадал.

- Я прав, не так ли? Могу поспорить, ты вспомнил нашего друга Жюблена.

Чтобы Бессон от него отвязался, Могра отрицательно качает головой.

- С Жюбленом получилось совершенно иначе. Может, тебе нужны подробности?

Нет! Он не желает ничего слышать! Зачем, если он уже смирился с тем, что
его постигнет та же участь? Могра слушает вполуха, слышит слова Бессона, его
голос, но ему неинтересно, и фразы теряют для него всякий смысл.

- Послушай меня внимательно, Рене. Я не стану утверждать, что в первый
день и даже в первую ночь у нас не было никаких опасений. Все зависело от
того, что покажут анализы. Потому-то Одуар и захотел, чтобы ты был у него
под рукой, хотя здесь ты чувствуешь себя не в своей тарелке и в Отейле было
бы иначе.

Ошибка! Он нигде не чувствует себя в своей тарелке.

- Пульс у тебя был тогда шестьдесят, и это нас немного успокоило. Сегодня
он нормальный - шестьдесят восемь. А давление было лишь немногим выше
обычного. Я тебе надоедаю, но ты должен меня выслушать, чтобы у тебя не
оставалось никаких сомнений. Два дня ты лежал без сознания. Потом стали
появляться смутные проблески. А делали мы с тобой вот что. Сперва впрыснули
тебе ампулу нейтрафиллина и стали производить аспирацию дыхательных путей.
Это все обычные процедуры, речь тут идет о том, чтобы избежать застоя в
легких. Предвидя возможность бронхита или пневмонии, мы ввели тебе миллион
кубиков пенициллина...

Могра остался безучастным.

- Холестерин у тебя хороший, даже лучше, чем у меня, а содержание сахара
в крови...

Могра вовсе перестал слушать, и Бессон очень удивился бы, узнай он,
почему приятель смотрит на него так пристально. А дело в том, что за
теперешним большим ученым Могра пытается разглядеть молодого практиканта,
которого он знал когда-то.

Это еще одна картинка, которая, подобно Фекану, всплывает у него в
памяти, но эта картинка, в отличие от той, цветная и живая, кое-какие
фрагменты ее бледны, словно в любительском фильме.

На даты память у него неважная. Какой же это был год? 1928-й? 1929-й?
Кажется, они жили тогда с первой женой, Марселлой, на улице Дам, в маленькой
комнатушке на пятом этаже отеля "Босежур". Те времена он называет для себя
батиньольским периодом, по названию бульвара, находившегося неподалеку.
Привязывать события своей жизни к какому-то определенному времени ему проще
всего по местам, где он жил.

Между тем у Рене такое впечатление, что его дочка тогда уже появилась на
свет и он даже говорил о ее врожденном недостатке с Бессоном. А недели за
две до рождения Колет они переехали в квартирку на улице Абесс, в двух шагах
от театра "Ателье", где Марселла выступала во второстепенных ролях, пока ей
позволяла беременность.

Впрочем, не важно. Он вел тогда отдел хроники в "Бульваре", газете по
преимуществу театральной. Актеры, журналисты и прочие полуночники
встречались после спектакля в кафе Графа, рядом с "Мулен-Руж". В зале всегда
было очень светло и шумно, и он любил садиться за столик у входа, откуда
можно было наблюдать за жизнью на бульваре Клиши.

Жюльен Марель, у которого недавно состоялась премьера его первой пьесы,
познакомил Рене с молодым адвокатом Жоржем Клабо, стажировавшимся тогда у
знаменитого специалиста по гражданскому праву. Сын государственного
советника Клабо, ставший впоследствии полным и обрюзгшим, был в ту пору
невероятно тощ, но уже ироничен и язвителен, и на язык ему лучше было не
попадаться.

И вот через Клабо...

Как забавно вспоминать об этой цепочке случайностей, наблюдая за Бессоном
д'Аргуле. В сущности, ведь он, Могра, восстанавливает в памяти рождение
кружка, который стал потом собираться в "Гран-Вефуре".

Клабо жил у отца, в самом конце бульвара Распайль, подле Бельфорского
льва [4], в нелепом доме с лестницами в самых неожиданных местах,
таинственными закутками и коридорами, которые безо всякой на то причины то
опускались на несколько ступенек, то снова поднимались. Клабо располагал там
комнаткой с низким потолком, где принимал своих друзей.

Кто-то вечером-Могра понятия не имел, кто именно привел к нему
практиканта из Биша, и позже Клабо представил его в кафе своим приятелям.

- Вот увидите! Этот парень с виду тихий, но у него длинные зубы, и он еще
заставит о себе говорить. В любом случае неплохо иметь в числе друзей хоть
одного костоправа.

В тот вечер он ели луковый суп, сидя за столиком в глубине зала. За
соседним столиком сидела Мистангет [5] в компании с каким-то человеком, по
виду - нотариусом или адвокатом, который по окончании ужина принялся
выписывать на обороте меню колонки цифр.

Бессон уже тогда был очень хорош собой, хотя и не такой упитанный и
представительный, как теперь, умел внимательно слушать и убедительно
говорить, делая иногда паузы, дабы придать своим словам большую весомость.

Если его оставят в покое, Могра попытается припомнить всех завсегдатаев
"Гран-Вефура", кем они были и кем стали. Время тогда было сложное. В жизни у
каждого внезапно происходили самые неожиданные перемены. Все только начинали
свою карьеру, и кто-нибудь то и дело выскакивал вперед. На такого смотрели с
завистью. Бывало, кто-то и вовсе терялся из виду, чтобы снова появиться года
через два-три.

Прочного положения тогда не было ни у кого. Многие судьбы еще не
определились, и кое-кто из тех, кого Могра знавал в те времена, пошли ко
дну, бесследно исчезли, как это случилось, например, с Зюльмой.

Он знает, что Бессон не был тогда таким импозантным и вкрадчивым, как
теперь. Но если Мистангет и этот ее законник стоят сейчас перед его глазами
как живые, то образ друга почему-то расплывается. Наверное, потому, что он
сам и этот сидящий перед ним шестидесятилетний человек старели вместе.

- Что же касается уколов, то кроме успокаивающих, чтобы ты хорошо спал,
мы вводим тебе, если хочешь знать...

Могра не испытывает ни малейшего желания это знать.

- ...мы вводим тебе, если хочешь знать, антикоагулянт, синтрон, который
предотвращает образование новых сгустков крови...

Он понимает далеко не все, когда Бессон начинает рассказывать ему, что
показали энцефалограмма и рентгенограмма.

- Вот такова клиническая картина. Если ты чего-нибудь не понял или хочешь
задать мне какой-нибудь вопрос, я дам тебе карандаш и бумагу. Не надо? Как
хочешь... Но я надеюсь, ты веришь, что я говорю тебе правду и об опухоли
мозга не может быть и речи?

Они совершенно не понимают друг друга. Это похоже на разговор немого с
глухим, если, конечно, такое общение можно назвать разговором. Бессон
говорит об опухолях и рентгенограммах, тогда как Рене, если бы такой вопрос
можно было бы задать, пусть даже другу, спросил бы: "Ты доволен собой?"

Ведь, несмотря на видимость, это гораздо важнее всего остального. Живет
ли такой человек, как Бессон д'Аргуле, в мире с самим собой? Чувствует ли он
под ногами твердую почву? Верит ли он в важность того, чему себя посвятил, в
реальность того, чего достиг, - в эти лекции в Брусее, в свою репутацию в