Чтение 101–й страницы книги ~Призвание варяга~

России заканчивалась. Наши основные части уже вышли в Пруссию, но в самом
Троппау из-за полного бездорожья сгрудились сотни телег и подвод с ранеными.
Я до сих пор не знаю, как звалась та речка, на коей остатки моего корпуса
приняли свой последний бой, - то ли Оппа, то ль - Цинне. Не знаю и никогда
не хотел вернуться в эти края.

Нашим подводам с ранеными надо было уйти за Одер, моему же отряду
предстояло удержать врага на мосту через безымянную речку...

Я помню тогда в последний раз обошел людей, попрощался со всеми,
поблагодарил за службу и пожалел, что нет у нас возможности принять баню и
одеть все чистое. У меня оставалась буквально горстка людей и мы при всем
желании не смогли бы отойти назад вовремя, поэтому я догадывался, что
отступающие взорвут мосты через Одер задолго до того, как мы будем в
состоянии добраться до них. Поэтому я приказал организовать жесткую оборону
и подготовить наш маленький мостик ко взрыву.

Люди были необычайно веселы и все - смеялись. Они думали, что теперь,
когда мы уже почти на прусской земле, все их мучения кончились и все будет
хорошо. А у меня не хватало духу объяснить им...

Забавный был у меня отряд, - двое трое уцелевших армян, двое-трое
грузин, с десяток хорват, и почти две сотни русских мужиков. Форма жуткая, -
"номер восемь - что сопрем, то и -- носим". И все были счастливы, что -
выжили.

До сих пор не знаю, как я мог тогда идти в обход на этой моей последней
позиции и шутить и смеяться. Все они были разных племен и не знали языка
товарищей и все равно как-то - общались. Только я один и мог поговорить с
каждым на его родном языке и это - очень облегчало им жизнь.

А потом пришли французы. Да и не французы - австрийские ренегаты, кои
за пайку хлеба и возможность жить, пошли в услужение к якобинцам и те теперь
гнали их впереди своей армии на наши штыки. В общем, - дерьмо, а не солдаты.

Вот только этого дерьма на нашу долю выпало ни много, ни мало, а - пять
тысяч штыков. И продержались мы против них - полчаса. На третьей атаке они
нас грохнули. Хорошо, что настала ночь и мы с Матвейкой ушли на ту сторону
речушки по льду.

Нас еще к тому же отсекло от основной группы - опять на юг, когда
большая часть моих мужиков оказалась отброшена от моста на север. Они смогли
снова собраться все вместе и вышли-таки в Пруссию. Вчетвером.

Мы же с Матвейкой скитались по французским тылам целую ночь. Под утро
мы вышли к какому-то австрийскому хутору и я, руководствуясь фамильными
предубеждениями, не захотел идти к местным крестьянам, а вот Матвейка меня
не послушал и пошел просить хлебушка.

Когда отворились двери избы, я сначала подумал, что обошлось. На пороге
появились солдаты австрийской армии, которые пустили Матвейку в дом. Но
после того как мальчик пропал на добрый час, я забеспокоился и пошел
посмотреть - в чем там дело.

Стоя под окнами австрийского хутора, я собственными ушами слыхал, как
эти свиньи на полном серьезе обсуждали проблему. Если они сдадут якобинцам
русского офицера (а Матвейка был прапорщиком), помилуют ли их якобинцы, иль
нет. Большинство австрийцев склонялось к той мысли, в то время как некоторые
предлагали - убить мальчика, после "использования по надобности". И
насколько я слышал, Матвейку в эту минуту уже - жестоко насиловали.

Наверно, я должен был войти в ту избу и схватиться. Не знаю, сколь их
там было, но в стойле конюшни стояло лошадей двадцать...

Наверно, можно было и умереть... Но я был уже настолько измотан, что
только молча отошел от хаты и пошел к теперь уже близкому Одеру. Матвейку
так и не передали нашей стороне во время обмена пленными и он по сей день
числится без вести пропавшим...

Я до сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Я хорошо помню, как
пытался удержать его за плечо, когда он вырвался от меня и сказал, что
помирает с голоду и если я хочу сдохнуть, то он - готов отдать свою задницу
любому - за горбушку с кашей.

Наверно, я мог его удержать, когда он убегал от меня, но меня до сих
пор мучит мысль, что я сам - в глубине души надеялся, что мальчик принесет и
мне хоть - краюшку хлеба, хоть - картофельных очистков с того проклятого
хутора. Это был восьмой день без сна и второй - без маковой росинки во рту.
Мы там, - здорово все одичали.

Когда я подошел к Одеру, было еще темно и я думал, что все спят.
Поэтому я шел во весь рост, а тут раздался окрик: "Хальт!" и я увидал, как
из заснеженных кустов поднимаются австрийские ренегаты.

Я всегда больше смерти боялся попасть в плен к противнику. Поэтому я
что есть мочи побежал по льду на нашу сторону реки. Тут же захлопали
выстрелы и что-то тяжелое и горячее с размаху ударило меня под правую
лопатку и я на всем ходу ткнулся мордой в речной лед. Это меня и спасло.

Одер еще не успел застыть и я, лежа на тонком речном ледке, вдруг
почуял, как лед подо мной - дышит. Если бы я пробежал вперед еще пару-другую
шагов, я бы - точно провалился, да не на середине реки, а - ближе к
австрийскому краю.

Теперь я осторожно протянул руки, пытаясь распластаться по льду, как
можно шире. Мне стала мешать "Хоакина" и я зажал саблю в зубах, чтобы она
была под рукой, но - не мешала ползти. Потом я пополз вперед и вперед, не
думая о странной, медленно разливающейся по всему телу тяжести в ногах и
привкуса крови во рту.

Пару раз я принужден был останавливаться и лежать на льду, собираясь с
силами, а потом - полз дальше. В первые минуты по мне выстрелили еще пару
раз, но потом почему-то стрельба прекратилась и я даже и не заметил того,
как через мою голову защелкали ответные выстрелы. Потом мне все
рассказывали, что меня заметили наши секреты, еще когда я подходил к реке и
- все махали мне фонарями, чтобы я не шел в сторону австрийских постов. Но я
ж -- в темноте слепну и попросту не заметил всех сих попыток.

Теперь наши смотрели на мою карабкающуюся по льду фигуру и зловещую,
черную в темноте, полосу, которую я оставлял за собой на тонком льду, и
только молили Бога, чтобы я нашел в себе силы переползти через почти не
замерзшую середину реки.

А я - так и не переполз. В какой-то миг лед дрогнул и стал медленно, но
верно уходить куда-то вниз, а из микроскопических трещинок вверх ударили
крохотные фонтанчики воды. Как в бурлящем песчаном ключике в отцовом
поместье на Даугаве...

Я уж не знаю, какая сила подстегнула меня и заставила прыгнуть вперед.
Мои спасители потом с удивлением говорили, что впервые видели, как человек
может прыгать - навроде лягушки. Лед тут же проломился подо мной и я ушел
под воду. Но отчаянное желание жить подняло меня из воды, и я, как раненый
лось, стал собственным телом проламывать дорогу во льду - к нашему берегу.
Надолго бы меня, конечно же, не хватило и я уже - почти сдался, когда
откуда-то из небытия раздался отчаянный вопль:

- "Руку - Вашбродь! Руку дай! Руку!" - я протянул руку куда-то вверх в
пустоту и меня выволокли на свет Божий почти что из-под льдины, куда меня
затянуло течением.

Потом по нам стали снова стрелять и меня поволокли к нашим кострам,
скрытым шинелями. Там меня немедля раздели, накрепко растерли спиртом и
прямо вылили в рот с пол-литра этой огненной жидкости. Потом доктора
говорили, что необычайное переохлаждение моего организма и последующая
дезинфекция спиртом образовали стерильный тромб и потому не случилось
дурного. Больше неприятностей доставил врачам порез губы. Я даже и не
заметил, как рассек себе "Хоакиной", пока держал ее в зубах, всю левую
сторону рта и с тех пор моя левая щека навсегда осталась надрезанной и
поэтому всем кажется, что у меня на все этакая кривоватая ухмылочка.

В общем, - в Ригу мы приехали все вместе. Я - полным калекой, Андрис с
простреленной грудью и Петер с перебитой ногой. А еще с нами домой вернулось
десять человек младших чинов, из тех тридцати, что выехали с нами - на
Кавказ. Все были немедля произведены матушкой в офицеры, - то-то было всем
радости!

Еще больше радости доставила встреча с Ялькой и крохотной Катенькой. Я
валялся в постели в моих Озолях барином и настоящим отцом семейства и этот
год был у меня одним из самых светлых.

Пулю удалили мне 6 февраля 1806 года - в день, когда русские войска
взяли Баку. Я даже впервые попал на страницы научных докладов по медицине.
Мой личный врач и кузен - Саша Боткин сказал, что его отец впервые в истории
медицины сделал операцию на позвоночном столбе. Шум вышел большой и все
только и делали, что шли к дяде Шимону и поздравляли с таким невиданным
успехом, а меня - с тем, что я - жив.

Единственное, что мне не понравилось в этой истории, - то, что пулю
вытаскивали из спины, а изрезали - весь живот. Ну да вы знаете сих
костоправов - все они норовят гланды вырезать через задницу!

В общем, - все обошлось. К июню я впервые встал на ноги, - правда тут
же упал и Яльке пришлось звать на помощь - подбирать меня с пола. Но к
сентябрю я уже выучился ходить и мы все вечера напролет сидели с Петером и
Андрисом на завалинке и рассказывали односельчанам всякие забавные байки про
Кавказ и Грецию и то, как мы воевали в Австрии. Обошлось...

А то ведь, - жутко мне было встречать мой двадцать третий день рождения
в кресле-каталке. Представляете, наши деревенские девушки на шею мне венок
из дубовых листьев надевают, а у меня аж - слезы на глазах, - вдруг к сердцу
подкатило и будто кто-то вкрадчиво так: "А если - это на всю жизнь? Если к
ногам и вправду не вернется чувствительность?"

Как только после этого я не вставал! Хорошо, рядом все время были
Андрис с Петером и Ялька. Чуть-что подхватят под руки и давай по комнате
водить и все говорят:

- "Вот видишь, - и вторая нога шевельнулась! Тебе надо почаще ходить,
тогда все быстрее в норму придет", - сегодня я знаю, что если бы не они - я
бы остался калекой.

Ну и Ялька, - конечно - тоже тут помогла. Есть у наших жен всякие
бабские хитрости, чтоб вернулась чувствительность - ниже пояса. Когда я в
первый раз вдруг почуял, что еще - мужик, - вы не поверите - полночи